негласно последить за старцами. Допросы «Дянисиных соглядатаев», коль тот в самом деле скрытно служил книжникам, — не оставят скрипторных сидельцев безучастными.
И вот немного погодя в теплый каземат острожной башни стали приводить по одному наставничьих прихлебателей.
По детски наивным оратаям Емельке и Феньке посулили жесточайшую выволочку, если те в чем-то не сознаются. Способ для простецов весьма действенный, ведь каждый да что-то утаивает. А уж касательно чужих тайн, вверенных по-приятельски или выведанных ненароком, то редкий дурак станет их скрывать под угрозой пытки.
Фофан с Емельяном, прижатые к стенке, признались, что этим летом по указке Дионисия прорыли под монастырской оградой лаз. Откровение холопов весьма озадачило Парфения, ибо игумен считал, что все ходы из киновии надежно перекрыты. Вот вам и надежный оплот!.. Немедля было приказано засыпать ту нору.
Посудомоя Матвейку, человека совестливого, вопреки нелестному мнению об его племени, разговорили, обвинив в черной неблагодарности к обители, выкупившей его из плена.
Среди прочего жидовин поведал подслушанный недавно разговор промеж библиотекаря Аполлинария и иеромонаха Феофила. Феофил спросил как-то, словно в поисках выхода:
— Не честней ли отдать «сокровище» прежнему хозяину?
На что Аполлинарий сурово ответил:
— Нет уж, пусть не достанется никому...
Летописец пытался уточнить:
— Почто тогда столько держали, сразу бы и сожгли?..
— Тебя не спросили... — отрезал библиотекарь.
— Коль так, то кому все-таки оно назначалось? — не сдавался Феофил.
— А то ты не знаешь — кому?.. — заключил посланец Афона.
Матвейке удалось передать диалог старцев с поразительно убедительной интонацией, будто из первых уст. Уж кому-кому, а боярину с игуменом было ясно, о каком «сокровище» шла речь. Остов хлипкого подозрения стал обрастать плотью.
Жаль, Матвейке не удалось запечатлеть разговор целиком, иноки, заметив его навостренные уши, прогнали парня с глаз долой. Но еврейское любопытство оказалось сильней, намеренно пролив воду, сбегав за тряпкой, Матвей уловил четкую фразу об участи Дионисия, она повергла его в смятение, малый даже лишился сна. Аполлинарий, говоря о вещах непонятных, вскользь заметил:
— Пора Дионисию знать свое место, — усмехаясь, добавил. — Надо утихомирить наставника...
В ужасе прыткий чумичка отполз на кухню и затаился, судорожно гадая о собственной участи. Страх преследовал монашка по сегодняшний день, а когда Дионисий отдал Богу душу, в голову Матвея вкралась неотвязчивая мысль. Он решил пойти повиниться, только бы нашелся благовидный предлог. Как видно, судьба смилостивилась над выкрестом, все разрешилось наилучшим способом.
У переплетчика Похомия выяснили обстоятельства пропажи злополучного шила. Смиренный инок, являя искреннее желание сотрудничать, с усилием припомнил подробности того вечера:
Суматошный день, насыщенный множеством событий, главным из которых явилось провозглашение Парфения настоятелем, подходил к концу. Измученные иноки, известно, что перевозбуждение сменяется полнейшей апатией, разбрелись по кельям. Переплетчик, готовясь ко сну, по заведенной привычке перебирал нехитрый инвентарь. Инструмент был в целости и сохранности. Пахом еще подумал: «Неплохо бы смазать поржавевшие винты немецкой струбцины лампадным маслом...»
И тут заявился Дионисий. «Вот еще нелегкая принесла...» — озлился черноризец. Воспитатель, по обыкновению, взялся выуживать скрипторные сплетни, монахи разговорились. Отвечая на дежурные вопросы наставника, переплетчик заметил, что тот озабочен чем-то другим, потому Пахом не стал особо откровенничать, посчитав излишним подобное усердие. Дионисий же заметно нервничал, не раз вскакивал с лавки и шастал по келье, лихорадочно прикасаясь к корешкам сохнущих книг, к разложенным стуслам и зажимам. Наконец восстановив душевное равновесие, он заговорил о каких-то пустяках и вскоре отправился восвояси. Не придав значения тому визиту, Пахом улегся спать. И лишь днем, проведав о смерти Афанасия, он обнаружил пропажу шила и все понял. Но свою догадку до сегодняшнего утра держал в тайне, опасаясь мести земляка.
Пахом пояснил, почему боялся наставника. Как-то знакомый из Перемышля по секрету известил Пахомия, что чернец Дионисий, еще будучи мирянином по имени Гюрга, пристал к нехорошим людям, промышлявшим разбоем. Татей тех повязали, Гюрга же выкрутился, ушел из города и подался в Берладь (2). Узнав подноготную земляка, переписчик решил помалкивать, злился на себя, ругая последними словами, но молчал, трусливо поджав хвост.
Оскопленный кашевар Прокл, лишась своего естества в невинные лета, был избавлен из рабского плена в итоге удачного похода Осмомысла. Сказывали, что женоподобного юношу держали в ханском обозе для мерзких басурманских утех. Потом все изгладилось. Скопец оказался весьма способным к поварскому искусству, в чем и преуспел. Прокл пребывал в солидных летах, и давешние оскорбления Чурилы были совсем не уместны.
Андрей Ростиславич не стал вымудряться. Кашевару втолковали, что особого выбора у него нет: или безрассудно запирайся, или распахни тайники памяти, ибо пытки старому человеку не выдержать. Прокл предпочел последнее.
Наиболее оседлый из шептунов, он помнил невразумительное появление Дионисия в обители. Прокл обстоятельно изложил «житие» преступного черноризца. Оказывается, сирого побродяжку, а именно в таком виде и заявился Дионисий в обитель, приветил сам игумен Мефодий. Он обучил новоявленного инока ремеслу переписчика, тот, проявив сметку, приобрел неплохие навыки, но дальше из-за лености и развращенности нрава не пошел, остался в писарях. Хотя и там не все гладко складывалось, однако игумены почему-то опекали малого, хотя наверняка знали его пороки.
На вопрос боярина:
— Почему-таки прощелыга глянулся монастырскому начальству?
Прокл, не задумываясь, ответил:
— А он мог им сгодиться при подобающем случае...
— Как так, — нарочно недоумевал боярин, — да и какие у него способности?
— Не скажи, господин хороший... — Прокл почему-то напрягся. — Знать, имел особенный дар.
— Какого разряда?
— Да все того же...
— Я не понимаю тебя, скопец, нельзя ли яснее... Да и сам-то ты почто связался с Дионисием, коль не уважал его?
Тут отметины сильного внутреннего противоборства исказили бескровное лицо Прокла. Ему предстояло сделать выбор между правдой и ложью, и он решился на исповедь:
— Ладно уж, так и быть, откроюсь. Да ведь он брат мой единоутробный — матерь у нас одна... Отец мой, будучи примаком, сгинул на чумацком шляху, обороняя возок с солью. Но, видать, для меня и сиротская доля была слишком большой роскошью. Я уж тогда в ум вошел, помогал дядьям в ночном, да вот только конокрад треклятый спольстился не на животное, а на дитя. Уволок меня поганый степняк: налетел вихрем в ночи, подмял, скрутил и умчал в чисто поле.
Ужас, что я перенес по малолетству, порой задумаюсь, будто и не со мной все это случилось, а с кем-то чужим. Если перечесть, кои надругательства я претерпел, то страдания библейского Иова обратятся в насмешку сравнительно с моими. Молил я Господа о смерти, клял я матерь свою, зачем она родила меня. Уж лучше бы уродился я безмозглым животным, нежели наделенным душой и разумом. Любой последний раб ощущает себя человеком, я же мнил себя даже и не скотом, а червлем загаженным. И так продолжалось семь лет.
Тем временем мать моя, помыкав горе, вышла повторно замуж, родила другого сыночка, назвав Гюргой. Я к тому времени был уже на воле. Пока жив, не престану в молитвах воздавать благодарение князю Ярославу и воям его, вернувшим меня к жизни. Пришел-таки я в родной дом, да не прижился, чужие все мне, что вотчим, что братец новорожденный. Она и мать-то, видно, выплакала по мне всю любовь свою... Боже упаси, никто меня не корил, не хулил, но все равно ходил я неприкаянно, Богом обделенный... — тоска одна. Ушел по весне к святым отцам в обитель, так вот и живу уж, почитай, четвертый десяток.
А что до Гюрги, принявшего в иночестве имя Дионисия, то это он меня выискал, смекнув обо мне по досужим разговорам. Я-то по началу возрадовался близкому человеку, но он запретил мне открыться людям, мол, не к чему семейственность разводить. Оно то и к лучшему, спокойней на душе, да и человек он оказался гадкий, взялся неволить меня.
Но куда подеваться, как никак родная кровинушка. А уж что он там замышлял, увольте, не знаю... Не посвящал он меня в свои дела, держал за животину бессловесную. Прибрал его Господь и ладно, мороки меньше, хотя жалко, не бессердечный же я совсем.
Разумеется, от меня не скрылось, что он убивец и тать ночная, но не по-божески выдавать брата на расправу. А вот про промысел его сегодняшний, Богом клянусь, не ведаю, и рад, что не знаю. Бейте, режьте — все без толку, мне нечего сказать...
Что взять с каженика, отпустили убогого.
Примечание:
1. София — в иудаизме и христианстве олицетворенная мудрость бога. Представление о С., как о «премудрости божьей» получило особое развитие в Византии и на Руси.
2. Берладь — вольный город в Причерноморье, резиденция князей-изгоев, место привлекательное для беглецов и отщепенцев всякого рода.
Глава 8
Где скрипторные старцы Аполлинарий, Феофил и Даниил, поначалу перебрав пергамены и спрятав их, пропали затем сами
История, поведанная кашеваром, бесспорно затронула христианские сердца, но благодушествовать нельзя. Для приспешников смерть Дионисия наилучший повод умолчать личные прегрешения, его останками можно заслониться, как щитом, приписав покойному злодеяния, свершенные самими, утаить собственную подлость.
Скорее всего, так и получилось. Сотоварищи ката тщились предстать невинными овечками, затюканными и пришибленными, хотя у любого за плечами немалый возраст и иноческий опыт. Почему-то не верилось, что они, подобно лягве, зачарованной ужом, смиренно залезли в пасть наставника, кротко восприняли подлые обязанности, поправ устав и взятые обеты, отдав на откуп свою честь. Да в жизни не поверю, неужто можно пресмыкаться перед безродным чернецом, отметая попытки сыскать на него управу?.. Безусые послушники и те, разобравшись с мерзавцем, быстренько поставили наставника на место, учинив ему темную. У иноков же, помимо кулаков, нашлись бы более надежные средства. Надо быть настолько низким, что даже на исповеди помалкивали об изверге. Вот и подумай после всего: стоить ли слепо доверять людям...
Оставим на совести изворотливых черноризцев их ложь и ханжество. Пусть пастырь, пасущий стадо, сделает надлежащие выводы и постарается восполнить порушенную нравственность у своей паствы. Впрочем, настоятелю и без того предстояло решить немало головоломок, а округ плодятся интриги и происки злопыхателей. А главное, что предпринять супротив книжников, плетущих нити заговора? Ко всему прочему всплыли по их милости
