*
…Ещё через год после похорон Юрия Дмитриевича, когда Андрей уже ходил в море капитаном на рыбопромысловых судах, он стал искать свою кровную родню по биологическому отцу. Спустя какое-то время он узнал, что его биологический отец, которого тоже звали Андреем, был когда-то солистом Кишинёвской консерватории и объехал с концертами весь Советский Союз.
Андрей выяснил, что в Кишинёве у него полно родственников – сестры по биологическому отцу, дяди, тёти, двоюродные и сводные братья и сестры и даже имеются такие же внуки. Андрей разузнал, что его биологический отец давно помер и захоронен на одном из кишинёвских кладбищ. Как-то раз он даже съездил в Молдавию. Встретился со своей незнакомой и, как потом оказалось, совсем чужой ему роднёй. И никакие его потуги наладить с ними хоть какие ни будь – более или менее доверительные отношения, никакие его попытки познакомиться со своей роднёй, так сказать, поближе, что бы научится понимать друг друга и поддерживать в дальнейшем маломальские контакты – не увенчались успехом совсем. Подобное равнодушие «родни» виделось ему сраным и даже неестественным. Тем более, что никаких материальных претензий Андрей не выдвигал. Да и юридически – не смог бы этого сделать, скорее всего. Если бы даже и захотел.
Ни он сам, ни его чувственное стремление заиметь своих, оказались непонятыми его «роднёй». Да и ненужными ей вовсе. «Своя» кровь – его не только не приняла на свой порог, она просто-таки отторгла Андрея.
Со смертью своего приёмного отца, не говоря уже о не оправдавших надежд попытках, сблизится с кровной роднёй, у Андрея, носившего отчество по имени папы Юры, вписанными таковыми и в свидетельстве о рождении, и во все прочие человеческие документы – оборвались последние тончайшие, почти невидимые паутинки, хоть как-то связывающие Андрея с прошлым. Со всем тем счастливым, что там было. С тем хорошим прошлым, часто несправедливым и равнодушным к нему, как ему тогда казалось, но всё же единственным во времени и пространстве счастьем, к которому он готов и хотел бы вернуться, было необратимо покончено…
Теперь же – всё, что было и тогда в детстве, и вот ещё совсем недавно – во взрослой жизни, невозможно ни изменить, ни повторить. Невозможно даже остаться в том счастливом, как он теперь понял, недооценённым, прежде всего им самим, недавнем взрослом прошлом, тоже ушедшем от него – навсегда…
VI. «Последний приют – Начало начал».
В одну и ту же реку не войти дважды... «Да, но берега-то те же! – сам себе возражал Андрей. – Или нет?» Нет! Не так. Не «те же»! Со временем – еле заметно и коренные становятся другими. Это только в кино – «жизнь за сорок только начинается». А в реальности – случается и по-другому.
*
…Снег на улице за окном прекратился. По-весеннему радостно и обнадёживающе рассиялось* солнце. Стало не по-осеннему тепло. И даже припекало, как летом. Глаза Андрея, затянувшись молочным кварцем, безмятежно и отрешённо смотрели из под потолка вниз, отошедшими в его глубину и спрятавшимися там зрачками, уставшими разглядывать чужих, ища в тех понимания и любви; обернувшимися еле различимыми бесконтурными тенями, вещавшими от туда – из его омута: «Тут больше никого нет...»
На комнатной палубе, ярко освещённой беспόложными* окнами, остались накрытая газетой табуретка с гранёным стаканом, налитым в объеме недостающим в стоявшей рядом початой бутылке водки. А по полу всё катилось и катилось упавшее со стола яблоко неизвестного сорта, похожее на дичок из городского сада…
**
Георгий Александрович узнал обо всём том, что произошло с его младшим братом, лишь спустя пять или шесть лет, от своей двоюродной сестры Ланы, поинтересовавшись, так, мимоходом: «Как там Андрей-то?» Лана, то ли с каким-то упрёком, то ли с каким-то раздражением, рассказала, а точнее телеграфно проинформировала о том: как тогда, лишь через несколько дней после случившегося, сама узнала о случившемся от первой жены
* Рассиялось (от «сиять» – блестеть, сверкать) – начав сиять, разлетаться светом, блеском во все стороны; проникать сиянием во всё.
* Беспόложный (от «полог» – занавеска, штора, вообще ткань или подобное, закрывающее/прикрывающее что-либо) – что-либо не укрытое, не прикрытое.
Андрея. С того ошарашившего Георгия сообщения, он уже никогда... Он стал каким-то другим... Берега со временем меняются – еле заметно, но у всего и у всех…
Как-то – уже через много лет после тех крайних событий – Георгий Александрович проезжал через город Л.
Тогда был сумрачный день. Лишь разноцветная полуживая листва забавлялась своей карнавальной пестротой, предупреждая, тем не менее, о её скорой неизбежной печали полного упадка, который вот-вот обнажит пустоту октябрьских улиц. Небо без чётко очерченных туч и облаков, заполненное до самой земли плотным серо-грязно-белым бусом, то начинало цедить и темнить асфальт, то подвешивало недосцеженное в воздухе неподвижным влажным маревом. Типичная прибалтийская погода…
У Георгия Александровича не было зонта. Да он и не защитил бы. А если тот всё же имелся бы, то представил бы собой атрибут куртуазных манер, скажем, века эдак девятнадцатого, а по-современному – вроде майки с лямками под рубашкой или носового платка в листочке. Ещё на подъезде к городу Георгий Александрович подумал: «Может быть зайти?.. – раз уж я так близко... В конторе узнаю место...»
На единственном в городе кладбище он легко отыскал место по номеру и ориентирам, полученным у смотрителя. С двумя гвоздиками, купленными у входа, Георгий Александрович вошёл на умиротворяющий погост.
Он лишь переступил порог, как его враз накрыло густой, непроницаемой тишиной другого мира. Да так плотно и заботливо, словно защищая его от того, что было всего-то двумя шагами сзади – хаотичного каждодневного действа Жизни, обезображивающая и себя, и всё, что в ней находится или когда-нибудь было. «Хоть мессы проводи, хоть Канта слушай», – с благостным удивлением подумал Георгий Александрович.
Кладбище было старым, позаросшим дурниной* в межах и между ними. Да и некоторые пристанища давних постояльцев, позабытых их живой кровью, тоже утопали в трын-траве. Главная аллея постепенно сужаясь – как ствол не в его срок поваленного древнего дерева с его ещё живыми ветвями, веточками, листочками на них и со всеми их тенями, – разбегалась в во все стороны тропами, тропинками и топанинами по всему парку, прибирая к себе, покрывая и скрепляя его в единое – своими пешеходными морщинками-паутинками…
***
Георгий с детства любил, нет, скорее с подспудным благоговением относился к таким местам: некоторые были благородными, иные – простецкими. Однако и те, и эти бывали заброшенными, как давно покинутые, заросшие, полуразваленные графские усадьбы или оставленные на произвол судьбы селенья. А бывали и подстриженные, и выбритые, вроде
* Дурнина – сорная трава и прочая самовольно разросшаяся растительность, произрастающая без ухода и безконтрольно.
бы как для удобства глаз и тел пока ещё живых, но на самом деле для того, чтобы прошлому было легче перебегать от схрона к схрону, от дерева к дереву, играя в прядки-загадки с пока ещё живыми и не очень, гостями из того, другого мира – что сразу за изгородью, которые скоро или чуть погодя тоже предстанут здесь – своими, как теперь говорят – резидентами. При этом – все они всё равно оставались последними приютом души…
Как-то Георгий по своей морской практике оказался в одном из портовых городов дальнего заграничья. Прогуливаясь по центру того города, проходя через Центральный городской парк, он вдруг поразился, что и справа, и слева, и спереди, и сзади, и наперёд – сплошь и рядом значились клумбы с табличками без уединяющих оградок и поминальных скамеечек. А вокруг Георгия – за ним, впереди и наперекрест, также как и он ходили-гуляли горожане – с детьми и колясками, под ручку и в обнимку, вертляво проезжали велосипедисты. Вдоль заасфальтированных дорожек, разрезавших тот парк на чёткие прямоугольники, были упорядоченно расставлены однотипные скамьи со спинками и подлокотниками, занятые рассевшимися на них стариками с газетами и молодыми оживлёнными парочками…
Но то – был не парк. То – значилось городским кладбищем, настроенное быть – «отдыхательным», иначе сказать – «скверным» последним приютом. Надобно ль – вот так?! Или же это – жуть цивилизации?! Георгий тогда то – для себя не разобрал. Да он тогда даже и не задумался над этим – ново всё то было: странно, неуютно, не по себе.
А вот теперь Георгий разобрал: «ухоженность» и «красота» погоста – разные сути. Забытых могил быть не должно. Но и праздно фланировать среди пристанищ усопших не лучшее занятие. Это всё равно, что ходить туда-сюда под окнами жилых домов и заглядывать в чужую жизнь. Ведь на кладбище тоже жизнь, хоть и смерть. И все мы здесь раньше или позже окажемся. И вряд ли нам понравится, если каждый всякий будет в неё глаза пялить. Нет, ходить-то там можно, конечно. Но знать и всегда помнить, что все живые тут – в гостях. А в гостях приличные люди себя развязано не ведут и хозяев чтят и не надоедают.
[justify] Потому как здесь – ни постояльцы, ни случайные незваные гости, ни дальние родственники, вдруг свалившиеся из своих далей. Здесь бытуют – Свои, здесь – они хозяева в своей замогильной покойной жизни. И если внешний мир – природный ли, человеческий ли – гадит осенней листвой и круглогодичным трёпом всего птичье-звериного, приносит сюда разную свою тяжесть, чтобы походив, поглазев, постояв, шевеля про себя губами – то ли молитвы, то ли обиды, сбрасывая с себя на них – местных, свои недодумки и передумки, а те в свой черёд – их принимают и не разбрасывают по чужим ушам, – то и убирать за собой обёртки от принесённого, плюс выделения от естественного
