– Понял! – ответил малыш, искренне улыбнулся и опустил глаза…
*
…Все эти «манипуляции» с разводами, женитьбами, изменении фамилии сына и прочерками в графе «отец», стали возможными – явно не без административного содействия и морального давления (или попустительства) тёщи – Ольги Валентиновны.
Но все эти открытия, даже перемена фамилии сына, практически не тронули чувств Андрея – до такой степени за последние годы была вымотана, а в итоге и выхолощена вся его душа, выпотрошена и выскоблена (кем? не им ли самим? хоть бы и ради других). И вот теперь без жалости выброшенная, как ему казалось, его самыми близкими людьми – его семьёй… Кому нужны эти высохшие потроха его души?!..
…Его Семьи, как одного целого, как единого организма – он плюс Елена плюс Андрюшка – триединой! – так он всегда представлял себе и так рассказывал всем… Более… не существует! Теперь оказалось – не почудилось, встало в полный рост осознание того, что он и «его» семья – абсолютно рόзные. И если уж они с ним и не антиподы, то субстанции совершенно разного порядка, волей случая и на миг пересекшиеся на просторах мироздания…
Андрей переписал квартиру на сына, и, собрав свои личные пожитки в одну свою походную сумку, откочевал.
Своего дома, который, как считал Андрей, он сумел построить – у него не стало.
С Оксаной – он больше никогда не встречался…
V. «Свои».
Последний раз Андрей виделся с Георгием, когда возвращался с похорон их бабушки Аси Никитичны. Георгий из-за своей работы на похоронах быть не смог…
За неделю до этого, когда Георгий, встретив Андрея на Рижском, провожая его на Казанском вокзале в Москве в Самару, сказал ему: «Ну, ты там за нас обоих… простись с бабулей. У меня никак не получается... Мама моя уже там. Я был у бабушки на её девяностолетии… – четыре года назад. Ты тогда в рейсе был. Так что она останется у меня… в памяти живой… – хоть и в коляске... А тебе… Тебе теперь… обязательно нужно… быть… там… Ведь бабуля была тебе… – как мама… То есть почти… Вернее… – заместо матери...»
Андрей сорвался из города Л. одного из новых Прибалтийских государств, в тот же день, как ему позвонил его приёмный отец. Никаких раздумий – ехать или нет – у Андрея не было. Ехать! Обязательно ехать к бабушке!..
**
По сути, бабушка – Ася Никитична – была Андрею настоящей мамой: обстирывала, кормила, одевала, воспитывала, готовила вместе с ним домашние школьные задания… Когда Андрей был совсем маленький, она купала его в ванной, укладывала спать в большой комнате на стареньком диване под настенными часами с басовым боем, подаренными деду Мите на заводе в честь его пятидесятилетия.
Те часы напоминали о себе каждые пятнадцать минут, щёлканьем шестерёнок на вздохе и одним густым продолжительным выдохом. Каждый час – вздох был дольше и глубже, а прерывистый выдох гуще, где каждая запинка соответствовала каждой цифре циферблата, на которую в тот момент наезжала стрелка часовая. Андрей, когда стал постарше, время от времени старался повторять те почасовые вдохи и выдохи. Это было забавно, особенно тогда, когда получалось немного похоже. Может быть, и поэтому его любовь к музыке, умение играть на гитаре и дальнейшее увлечённость – поэзией гармонично и неотделимо вошли в него.
Андрей практически постоянно жил у бабушки и деда Мити. Периодически его родная мать забирала его к себе. Именно так – Андрюшка время от времени жил у своей родной матери.
Андрей видел мать родную – почти всегда под глубоким шефе (ну, уж если и не «всегда», то часто, очень часто), с чужими, такими же как и она – никчёмными, опустившимися, выдавленными: из их семей водкой, а из самих себя – работящих да добрых по сути – своею же собственной ленью и слабостью духа. Их жизни – растасканные по непотребностям, потерявшие свои души, обернулись зияющими дырами – в которых нет ничего хоть для чего-нибудь пригодного; которые теперь ни залатать, ни зашить. Они прятались за обветшалыми лохмотьями ладных когда-то судеб – своими и чужими, такими же останками бывших людей, как и они сами. Они злились без разбора на весь белый свет: по началу медленно сходили, а теперь уж летели кубарем с лестницы человечьей жизни вниз – всё дальше и глубже, и так до самого ада… Где их всех однажды – чуть раньше или немного позднее, но неизбежно – приберёт к себе смерть… Если они – не смогут одуматься. Андреева мама – кровная – не смогла: ступени закончились в самом низу, когда Андрей был в одном из своих полугодовых рейсов…
*
То, что бабушка, невзирая на свой преклонный возраст, на свои давно болящие и плохо её слушающиеся ноги, которые с трудом передвигала, стала Андрею просто-таки настоящей Мамой – ни у кого из родных, ни у соседей, ни у знакомых не вызывало ни малейшего удивления. Воспитав двух дочерей и двух сыновей, один из которых даже стал главным конструктором одного из важнейших конструкторских бюро страны, принявшая действенное участие в воспитании восьмерых внуков, успевшая обнять и расцеловать многих правнуков, она, став Андрею второй мамой, не приносила себя в жертву. Нет! Она просто так жила. Она – так была воспитана: и с детства, и жизнью. Она так была устроена.
Вся бабушкина жизнь была посвящена детям. Ещё с тех времён, когда она – шестнадцатилетняя девчонка, приписав себе ещё два года, несколько лет проработала старшим пионервожатым и воспитателем в одном из детских домов в Крыму, поехав туда – по зову сердца. Лишь только ещё одна её дочь – Оля, умершая ещё в младенчестве от неизлечимой тогда болезни, не смогла в полной мере ощутить на себе всю мамину доброту и заботу. Хотя.... Старшая внучка Аси Никитичной с рождения и до семи лет прожившая с ней, была дочерью – её старшей дочери, которую тоже звали Асей – Асей Дмитриевной. Звали ту старшую внучку Олей – Ольгой Александровной, которая была родной – старшей сестрой Георгия.
…Андрей много раз пытался – хотя бы не вслух, а лишь про себя – назвать Асю Никитичну «матушкой». Или – «мамой». Но на большее чем на «бабуля» – так и не сподобился. Да и как иначе? – его родная мать проживала всего-то в трёх уличных поворотах от дома бабушки, да ещё в дюжине лестничных пролётов от квартиры Аси Никитичны – где и жил Андрюшка…
**
…Андрюшкина мать родила его, когда ей не исполнилось и двадцати лет – от молдавского музыканта-трубача, который был в два раза старше её, имел другую семью – жену и трёх дочек, но обещал развестись и жениться, но так и не развёлся и не женился. Она четыре года ждала и надеялась. Но всё оказалось тщетным.
Работая в те годы проводницей в поезде Кишинёв-Самара ей часто, если не сказать постоянно, приходилось уезжать и оставлять Андрюшу на несколько дней с кем попало – то с соседкой по коммуналке, то с подружками по работе, которые по их графику были дома, то, вообще, со случайными няньками или с какими-то дальними-предальними малознакомыми, а потому почти чужими – родственниками. Все жалели её и соглашались помочь. Ну, за небольшую плату, разумеется.
Не дождавшись обещанного музыкантом совместного семейного счастья, она написала заявление в отдел кадров Кишинёвской железной дороги с просьбой о переводе её в Куйбышев (так тогда называлась Самара), указав в нём про необходимость переустановки её в очереди на получение жилья теперь уже на новом месте работы. Дождавшись официального перевода, она, за двое суток стоянки в Кишинёве, собрала свои пожитки, уместившиеся в пару баулов и один большой бельевой куль, взяла Андрюшу и, кое-как разместив свою поклажу и детскую коляску в крохотном рабочем купе проводница, одним махом перебралась в Самару – в уже выделенную ей комнату в общежитии железнодорожников. Это общежитие располагалось на улице Свободы в двадцати минутах ленивой ходьбы от улицы Ново-Вокзальной, где жили Игнатовы и их младший сын Юрий, будущий приёмный отец Андрюши – Юрий Дмитриевич Игнатов…
*
…Когда Юрий Дмитриевич познакомился с Андрюшиной матерью, Юрию было двадцать четыре года – молодой, перспективный рабочий из трудовой рабочей семьи с богатой и даже героической историей предков. Работал он на огромном заводе Всесоюзного значения и министерского подчинения. А профессиональным наставником у него был его же отец – Дмитрий Григорьевич Игнатов – деда Митя, как звали его все внуки: орденоносец, депутат, делегат, почётный, ударник, передовик; с которым директор завода всегда здоровался за руку. Настоящая заводская семейная династия.
Потом, уже уйдя на пенсию, Дмитрия Григорьевича всегда приглашали на завод, когда поступало сверхважное правительственное задание. Директор завода лично звонил ему по домашнему телефону, с просьбой помочь. И деда Митя никогда не отказывал. Даже сильнейшая астма деда, иногда перехватывающая дыхание, доводившая его чуть ли не до обморока, не могла стать помехой – Государственный Заказ отодвигал всё личное на потом, а любые происки болезни загонялись в дальний подкроватный угол. За дедом Митей присылали чёрную директорскую «Волгу», подавая её прямо к подъезду его дома, отвозили на завод, минуя пешеходную проходную, прямиком ко входу в инструментальный цех. А после рабочей смены на той же машине отвозили обратно – домой. Юрий учился у отца профессиональному мастерству.
Дмитрий Григорьевич, худощавый, жилистый, с тонкими длинными, прямо-таки музыкальными пальцами, но с ладонями – одновременно сухими и жёсткими, как наждачная. Привычно здороваясь с кем-нибудь, он так сжимал, протянутую ему встречным пятерню, что не знающий деда Митю приседал от резкой и невыносимой боли. Словно рука несведущего попадала в зазор между губок слесарных тисков, за пару-тройку оборотов до того, как они железно сомкнуться, раздавливая между собой всё хилое.
[justify] Характер у деда Мити был не менее жёстким, чем его рукопожатие. А к своему сыну он относился ещё твёрже: Юрий должен был постичь секреты и премудрости редкой рабочей профессии слесаря-юстировщика, у которой не
