…Теперь же: в семье появился полный тёзка поэтического мэтра – Андрей Андреевич. В свидетельстве о рождении так и было записано – Андрей Андреевич Игнатов. Маленький Андрюшка был точной копией Андрея в младенчестве: Андрей видел у своей матери фотографии себя в теперешнем возрасте своего сына. И если бы те его фотографии перемешать с теперешними фотографиями Андрюшки, определить, кто из них на каком снимке, было бы невозможно.
Андрей просто-таки растворился в новорождённых заботах. Он и гулял с сыном в коляске, и бегал по ранним утрам на молочную кухню, стирал пелёнки и распашонки. Молодой папа научился по-разному укукливать малыша – для сна и для выхода на улицу, кормить из соски, купать и качать в коляске и на руках. Андрей даже стал петь колыбельные песни. Он пел их по несколько раз в день: после каждого кормления своего дитятки, утром, днём, вечером и когда укладывал того спать, и когда пробуждал, чтобы сменить пелёнки. Андрюша не докучал. Но если он вдруг неурочно просыпался, то Андрей, даже будучи сам спящим в тот момент богатырским сном, не реагируя ни на какие другие звуки, от малейшего Андрюшиного шороха тут же вскакивал и подлетал к малышу: брал того на руки и, качая, прижав малыша к себе до полного единения теплоты, успокаивал. Вновь уложив сына в кроватку, Андрей подолгу не отходил от неё: смотрел на того своими мокрыми от умилительных слёз влюблёнными глазами, суетно, по несколько раз поправляя и так уже поправленные одеяльце, простынку, полог над кроваткой, штору… на окне.
То есть Андрей делал всё необходимое, что нужно, когда в семье грудничок. Ну, вот разве что только грудью не кормил. Всё эти новые, до поры до времени ему неизвестные заботы, Андрей с лёгкостью взял на себя и самозабвенно, неустанно, не торгуясь, не распределяя обязанности между собой и Оксаной, торжественно и с удовольствием нёс их на себе: на радость себе… и всем остальным. Всё это стало частью Андрея, обогатившей его душу и чувства, фактически преобразовавшей его сущность из просто «доброй ко всем», в «добрую ко всем своим». Своим – которые у него теперь наконец-то появились.
Тёща! Ох уж эта… тёща… мать матери его сына. Проиграв первую в своей жизни битву за «Я – так сказала! Будет так, как сказала – Я!» – она не сдалась. Ещё глаза, уши и нос – казалось бы неустанно и неусыпно, подглядывали из каждой прозоренки и видели, подслушивали из каждой розетки и слышали, а вынюхать могли вообще – что и где ей угодно, хоть посвист ветра в вакууме. Тёща – постоянно была дома. Мало того – без перерывов мелькала у него перед глазами. Андрею иной раз чудилось, что её… уволили! Хотя – нет, такое было невозможно. Нет! Ага, вот – её отправили на досрочную пенсию, по многочисленным мольбам и паломничествам всех её знавших, решением какого-то неземного, но всевидящего и всё понимающего, всесильного Правителя.
Тёща – лезла во всё, что её и не касалось, оглашая всю квартиру проповедями о неукоснительном соблюдении её правил, её порядка, требуя от всех домочадцев, включая маленького Андрюшеньку, выполнять всё, что она говорит, даже если всё, что она пожелала уже давно исполнено и ей об этом доложено. Её нравоучения уже дотянулись до краёв терпения и переступили все красные линии – не только Андреевы.
– Вы, многоуважаемая мамаша, всё время пытаетесь вразумить меня своими знаниями и опытом светской жизни. Я, хоть человек и не верующий, но воспитанный в почитании старших. Да вот какое дело, сударыня, я-то – не пальцем деланый, не в капусте найденный. Да и не вчерась на свет божий народился! Так-то! – говорил Андрей в свой самый пиковый момент невыносимости её лицезрения и внимания, переходя на высокопарный слог девятнадцатого века, пытаясь таким образом не дать вырваться наружу всё то, что кипело внутри его, и готово было… уничтожить… тёщу. Или… Ну, хотя бы – заткнут ей рот… каким-нибудь кляпом. Ни свинец же её в глотку заливать.
С какого-то детского момента у него, как и у его брата Жорки, объявилась весьма странная привычка – как защищающая потребность, что ли: в особо напряжённые и волнительные моменты – то ли для избегания собственного перехода на повышенные тона и на личности, то ли наоборот – для обострения диалога и преднамеренного уничижения оппонента, так сказать на ранних подступах, наполнять – иногда чрезмерно – свои монологи устаревшими оборотами, словами, формой их подачи, произношения и их расстановкой в предложениях, которые давным-давно вышли даже из современного литературного употребления. Даже если по контексту разговора никакой необходимости в них не было. Но вплетая в разговорные кружева всякую канитель, скорее даже – машинально, без напряжения памяти и натужного старания их верного произношения, подсознательно вкрапляя те в свою речь, как будто бы само Провидение – в определённый момент желало, то ли подтрунить над его собеседником, то ли заставить того растормошиться к большему вниманию к сути сказанного. То ли просто для того, чтобы разрядить напряжённую обстановку и упростить общение до непринуждённого. Но в любом случае подобные кунштюки лучше, чем те – тёщины многоярусные тирады, которые ни сказать, ни написать публично без административного или даже уголовного возмездия – не представляется возможным.
– Вы, молодой человек, – отвечала она, поддерживая лексический ряд и стиль позапрошлого века, предложенный Андреем, – сперва испейте, как говориться, с наше!
Тут она кивала глазами за спину, словно кого-то, скорее всего тестя, обязывала незамедлительно солидаризоваться с ней в их общую поколенческую силу, а тот должен непременно поддержать её. И продолжала с тем же пожилым задором:
– Обретите и потеряйте всё! И останьтесь при этом в силах, чтобы подняться вновь. А уж тогда, я уверена, сподобитесь разобраться в нюансах жизни. Не уподобившись нижнему сословию, вы, милостивый государь, с полной уверенностью и запросто сможете присоединиться ко всем моим опасениям и добрым пожеланиям в адрес молодых особ. И вообще! Прекратите называть меня «мамаша».
– Вы, мамаша… Пардон, мадам! Сударыня! – чуть слышно отвечал Андрей, уставая от подобных, сто раз слышанных, аргументов, обращаемых к нему, но, как он был точно уверен, произносимых не по адресу, – всё это наставляете, глядя на меня А надо б – на Вашу дочь. Вот случись сие так, то в таком случае я незамедлительно соглашусь с каждым Вашим назиданием. И – безусловно, безукоризненно поддержу Вас.
Андрей, менял перекрестье ног и скрещенье рук, а выдержав паузу для тёщиного умоварения, продолжал:
– Я ж, мамаша… Чёрт возьми!.. Да что ж такое!.. Пардон! Сударыня! Я, сударыня, со всём тем, о чём вы мне тут толкуете, уж и сам могу обратиться к кому угодно! Да-с! Да, хоть к Вам самим. Тому как я – уж давно всё это прошёл: и в своих карманах не находил, и на своей собственной шкуре поиспытал. И смею Вас заверить, всё то – со мною свершалось не единожды. А посему смотрю на Вас – «оборачиваясь с кивком».
Всё это Андрей произносил ироническим тоном и немного властно, тоном обличённого соответствующими полномочиями старца – молодого на вид, но умудрённого не по своим годам пройденным да пережитым, с тем же пламенным задором, что и тёща – от части ёрнически подражая ей, но, подспудно, искренне, как наболевшее…
Андрей закончил. Замолчал и сник. Руки его разомкнулись и повисли. Ноги его раскрестились, до упора разведя коленный сустав в обратную сторону. Продолжать и далее пикироваться в таком же роде – со всякими ужимками, не к месту блистая остроумием, приправленным высокопарностью и многозначительными, однако ничего не стоящими ухмылками и прищурами, суть которых возможно распознать, но лишь между строк и только пытливому уму; а принять на веру – подойдёт лишь доверчивому отроку, которому всё что не скажет вменённый ему наставник, то и новь, и откровения, который готов принимать всё на воде нарисованное – за явь и твердь, а явственное на глаз и тактильное – за сказку.
Видать всё это так отчётливо проявилось на лице Андрея, или какие-то флюиды источились из него и их уловила тёща, так как она, опустив голову, ни единым словом, ни мимолётной видимой эмоцией, никак не отреагировала на его слова. Да и воздух вокруг уже затрепетал, наполнившись запахами скорого горячего домашнего ужина в кругу совсем не близких, людей, с которыми вынуждено приходится делить и кров, и трапезы, время трапез. Хотя, для голодного одинокого путника – весь этот антураж значится лишь на заднем плане. Потому как путник – безмерно голоден до коликов в желудке и жажден до царапок в горле, и возмущения мозга, накормленного вдоволь лишь воздухом проглоченным. К тому же, видать, и скорый ужин своими запахами, как покровом, принакрыл их – Андрея и тёщу и примерил, как будто бы. Но это был не мир на века. Тёща с таким исходом никогда бы не согласилась. Да и Андрей, подспудно – по молодости, желал разобраться во всём до конца, и был готов к схватке с тёщей в любое время, в любом месте. Поэтому возникшая тишина, стала всего лишь настороженным перемирием – мечи на орала никто перековывать не желал. Перемирием – ни первым, ни последним, а лишь очередным…
Такие или подобные диалоги Андрей с Ольгой Валерьевной вели постоянно и с одним и тем же результатом: каждый оставался при своих вистах и взятках…
*
…Неумолимо приближался день отхода судна в третий полугодовой рейс. Только накануне Андрей разобрал походную сумку со своими вещами, которые он принёс с парохода. И практически все их сложил обратно: даже те, что требовали стирки, он решил взять с собой и постирать в судовой стиралке. Ему до слёз, до перехвата дыхания в зобу не хотелось уезжать.
[justify] В какой-то момент Андрей даже подумал, что вот сейчас он позвонит капитану домой, а если его не застанет, то тут же примчится в порт и откажется выходить в море – пусть ищет ему замену, потому как Андрей хочет быть со своим сыном. И, наверное… Да нет – наверняка! – кэп понял бы его, и решил бы задачу – с подменой Андрея на этот рейс. Но этот сиюминутный навал бессознания сам же Андрей и скинул с себя: «Нам необходимо своё жильё. Мы должны у себя счаститься*, а не у тёщи в зубах вязнуть и её терпеть!.. И не причаливаться то там, то сям, мыкаясь по съёмным
