Не дождавшись обещанного музыкантом совместного семейного счастья, она написала заявление в отдел кадров Кишинёвской железной дороги с просьбой о переводе её в Куйбышев (так тогда называлась Самара), указав в нём про необходимость переустановки её в очереди на получение жилья теперь уже на новом месте работы. Дождавшись официального перевода, она, за двое суток стоянки в Кишинёве, собрала свои пожитки, уместившиеся в пару баулов и один большой бельевой куль, взяла Андрюшу и, кое-как разместив свою поклажу и детскую коляску в крохотном рабочем купе проводница, одним махом перебралась в Самару – в уже выделенную ей комнату в общежитии железнодорожников. Это общежитие располагалось на улице Свободы в двадцати минутах ленивой ходьбы от улицы Ново-Вокзальной, где жили Игнатовы и их младший сын Юрий, будущий приёмный отец Андрюши – Юрий Дмитриевич Игнатов.
Когда Юрий Дмитриевич познакомился с Андрюшиной матерью, Юрию было двадцать четыре года – молодой, перспективный рабочий из трудовой рабочей семьи с богатой и даже героической историей предков. Работал он на огромном заводе Всесоюзного значения и министерского подчинения. А профессиональным наставником у него был его же отец – Дмитрий Григорьевич Игнатов – деда Митя, как звали его все внуки: орденоносец, депутат, делегат, почётный, ударник, передовик; с которым директор завода всегда здоровался за руку. Настоящая заводская семейная династия.
Потом, уже уйдя на пенсию, Дмитрия Григорьевича всегда приглашали на завод, когда поступало сверхважное правительственное задание. Директор завода лично звонил ему по домашнему телефону, с просьбой помочь. И деда Митя никогда не отказывал. Даже сильнейшая астма деда, иногда перехватывающая дыхание, доводившая его чуть ли не до обморока, не могла стать помехой – Государственный Заказ отодвигал всё личное на потом, а любые происки болезни загонялись в дальний подкроватный угол. За дедом Митей присылали чёрную директорскую «Волгу», подавая её прямо к подъезду его дома, отвозили на завод, минуя пешеходную проходную, прямиком ко входу в инструментальный цех. А после рабочей смены на той же машине отвозили обратно – домой. Юрий учился у отца профессиональному мастерству.
Дмитрий Григорьевич, худощавый, жилистый, с тонкими длинными, прямо-таки музыкальными пальцами, но с ладонями – одновременно сухими и жёсткими, как наждачная. Привычно здороваясь с кем-нибудь, он так сжимал, протянутую ему встречным пятерню, что не знающий деда Митю приседал от резкой и невыносимой боли. Словно рука несведущего попадала в зазор между губок слесарных тисков, за пару-тройку оборотов до того, как они железно сомкнуться, раздавливая между собой всё хилое.
Характер у деда Мити был не менее жёстким, чем его рукопожатие. А к своему сыну он относился ещё твёрже: Юрий должен был постичь секреты и премудрости редкой рабочей профессии слесаря-юстировщика, у которой не было даже разрядности, потому как все разрядности, классности и степени с профессиональной высоты юстировщика, смотрелись так же, как покоривший Эльбрус видит с его пика пасущихся в его предгорье барашков.
Ещё до войны и спустя многие годы после неё, таких специалистов в своём деле, как Дмитрий Григорьевич можно было пересчитать по пальцам одной руки. Именно поэтому во время той Великой Отечественной Войны Дмитрия Игнатова не отпустили на фронт, не смотря на его многократные заявления и просьбы.
Как-то раз в свои уже двадцать восемь лет он, словно мальчишка, собрав в который раз вещмешок, сбежал-таки на войну для защиты Родины. Но на первом же сборочном пункте его нашли по документам и вернули на завод. «Стране нужны танки, самолёты, корабли! Ваш фронт – здесь! Танкистов, лётчиков, стрелков – мы обучим. А вот таких молодцов, как Вы, наших Левшей, где ещё взять?! Таких за месяц-два не вырастишь. Здесь не тыл. Здесь такой же фронт, как и там. Точно такая же передовая. Ваш фронт – тут! И учите молодёжь – передавайте ей своё мастерство. Вот Ваша главная задача!» – сказал ему тогда комиссар, прибывший за пополнением. После того разговора, Дмитрий Григорьевич не то чтобы всё понял и смирился, но точно проникся словами того майора с орденскими планками и нашивкой о ранениях на полевой гимнастёрке.
Дмитрий Григорьевич, можно сказать, в точности выполнил тот наказ: он воспитал много классных специалистов, один из которых в конце сороковых даже стал Героем Социалистического Труда. И Юрий должен был стать именно таким профессионалом, каким был и его отец, чтобы в дальнейшем заменить того на его рабочем месте. Таким Юрий и стал. Почти. И хотя все заводчане и говорили, что, мол, Юрка – талант, но всё-таки при этом добавляли: «Ну, конечно, не Григорич... Но, молодец! Достойная смена!»
Юрка родился в ноябре 1946 года – через год после нашей победы над милитаристской Японией. А ещё через год вся семья Жоркиной мамы – дедушка Митя, бабушка Ася, тётя Марго и два дяди – Слава и Юра, вернулись из Хабаровска обратно в Самару, тогда временно город называвшимся «Куйбышев».
Лицом Юрка был очень похож на свою маму, как, впрочем, все его сёстры и брат. А вот телосложение и характер Юры были точной копией Дмитрия Григорьевича – его отца. Юра рос сильным духом мальчиком – время было такое – не для слабых. Хотя, бывало ли когда-нибудь – время для слабых?!
Однажды, когда Юре было уже пять лет, а не за горами маячил шестой, произошёл вот такой случай.
Играя во дворе в прятки с другими детишками, в том самом дворе, где спустя двадцать лет будут с концертами выступать Жорка и Андрюшка, Юрка, забравшись на дерево, спрятался в его листве. Когда же игра закончилась, Юрка, спустившись до нижней ветки, которая была всего-то в полутора метрах от земли, спрыгнул с неё вниз. Да вот приземлился он неудачно… как-то полубоком, что ли… И – сломал руку. К тому же, падая, он разодрал ту же руку, да так сильно, что кожа развалилась по сторонам тюльпаном, отстоявшим своё. Поначалу даже кровь била импульсно, мелким душем из всей поверхности раны.
Уже в больнице врач установил, что перелом закрытый, мясная плоть и главные кровяные протоки не затронуты. «Всё в порядке: кости не сдвинулись. В кости – только маленькая трещинка. Сейчас наложим на кожу маленькие шовчики и поставим гипс», – обыденно продиагностировал и озвучил свой план действий добрый доктор, похожий на помесь доктора Айболита Чуковского с Чеховским фельдшером Курятиным из «Хирургии».
Через пять с половиной недель, как и назначил этот доктор-фельдшер, Ася Никитична привела маленького дядю Юру на демонтажную процедуру. Тот же доктор-фельдшер усадил Юру к себе на колени. И сказал:
– Нус, юноша! Мы сейчас разрежем гипсовую повязку вдоль руки, и ты снова будешь здоров. Больно не будет. Боятся нечего-с. Ну а если будет немножко неприятно, то ты уж потерпи, дорогой. И не плачь. Ты ведь… Гм! Вы ведь, сударь, мужчина-с! – пропел врачеватель, хотя Юрка – и не всё понял из слов этого заботливого дядки.
Юрка ничего не боялся. Главное же, что ему стало не очень понятным, так это то, что же на самом деле скрывалось за этим «немножко неприятно», если уж больно быть не должно.
Доктор-фельдшер надвинул на нос марлевую повязку, стряхнул тальк с молочных медицинских резиновых перчаток и привычно натянул их на свои наманикюренные пальцы и ладошки: такие гладкие и чистые, каких Юрка не то, что у мужчин – приятелей отца, но даже у женщин в детском саду – воспитательниц и нянечек – никогда не видывал. Затем этот местный эскулап взял эмалированной ванночки сверкающие нержавеющим блеском хирургические ножницы, со слегка искривлёнными и закруглёнными концами. Вздохнув и затаив выдох, он одним концом подцепил край тонкой гипсовой повязки, и методично, не спеша, стал её «раз-рез-ать». С самого начала этой волнительной процедуры мама Юры – Ася Никитична, присев на кушетку поближе к сыну, взяв в свои слегка повлажневшие ладони теплую спокойную ладонь другой его руки – здоровой, чтобы успокоить того, перестала нервничать сама.
В какой-то момент, не пройдя и четверть гипсовой накладки, ножницы застряли, как будто бы во что-то упёршись. Дохтур-фельдшер, видя лишь верхнее лезвие ножниц, пошевелил ими влево-вправо, вверх-вниз, и, вроде как, преодолев неизвестное препятствие, продолжил «рез-ать». Юраха насупился и сжал мамину руку с такой недетской силой, что та, наклонившись и посмотрев на лицо сына, увидела его побледневшим, со сжатыми в ниточку губами, с сильно зажмуренными глазами, даже с чётко обозначившимися на детском личике взрослыми скулами – из-за сильно-пресильно сжавшихся зубов. Лекарь продолжал резать, не обращая внимания на вновь возникшее беспокойство мамаши.
– Юрочка, что ты так съёжился?! Тебе что – больно?! – ещё довольно спокойно, но уже как-то суетливо, спросила бабушка. Юрка ничего не ответил, а лишь невнятно мотнул головой.
То же, что объявилось дальше, уже никаких ответов и новых вопросов не потребовало. Из-под разрезанной лишь до половины повязки… проступила кровь… Она, впитываясь в гипсовые «обшлаги», несколькими тоненькими прядями медленно сползала к Юркиному запястью.
Каким-то непонятным, борцовским приёмом бабушка сдёрнула Юрку с колен фельдшера и прижала к себе. Хирургические ножницы с одним окровавленным концом, остались висеть на пальцах этого обезумевшего врачевателя, который, оказавшись стоящим на своих коленях на полу у кушетки, уже без марлевой повязки и с открытым ртом, протягивая вперёд ту самую руку свою, с качающимися на её пальцах ножницами, испачканными Юркиной кровью, в то время, как другая рука его, прижалась к его халату в районе сердца. Со стороны всё это было похоже на картину с изображением невинной жертвы, передумавшего жертвователя и низложенного жреца, умоляющего дать ему ещё один шанс, чтобы довести начатое до конца.
Юрка – не плакал.
[justify] Гробовая тишина и сцена жертвоприношения растворились в небытии с появлением медсестры – достаточно пожилой женщины, один взгляд которой говорил, что на своей практике, по всей видимости, ещё дореволюционной, она
