И ещё – что я боюсь этого. Настоящей физической близости. Не с «левой рукой» – а именно с женщиной!
Она тогда промурлыкала что-то вроде: «Ну, что же ты? Неужели боишься? Иди же сюда – на постель!» И потом, из-за того, что последовало дальше, я как раз и понял, что моя богиня!..
Много раз кем-то использованная подстилка!
Опытная и искушённая во всём этом!..
И у меня ничего не сработало. Когда она убедилась, что «запал» исчез, и у неё, ну, вернее, у нас – ничего не получится, она сделала худшее, что только я мог вообразить: насмеялась надо мной! «Милый! Похоже, у нас – на полшестого уже навсегда… Не представляю, что у тебя будет с остальными, если даже с такой красавицей как я…» Я схватил свои чёртовы брюки и позорно убежал. Я знаю – я покраснел, сердце готово было выскочить из груди от обиды, и осознания собственного бессилия, чувства собственной неполноценности… Я в ту ночь рыдал, словно юная гимназистка – да, как идиот. Она, конечно, не могла знать, кто и когда сделал это со мной… Если получишь миллион пинков и ударов в пах, особенно после демонстрации перед этим скабрезных фотографий, когда невольно начинаешь возбуждаться… Вряд ли всё, что положено, будет работать так, как надо… Стойкий рефлекс – как у собак Павлова.
Никогда больше я не подойду к женщинам. Да и к мужчинам.
Это уж точно – не моё.»
Сопровождающий вежливо указывал комиссару, куда двигаться по длинным и запутанным подвалам огромного здания ФСБ. Наконец они дошли до лифта. Комиссар всю дорогу думал. Мысль оформилась в слова только в кабинете генерала: – Сергей! Во что бы то ни стало нам надо защитить эту женщину. Или я плохо понял характер нашего фигуранта, или ей – и всей Костроме вместе с ней! – угрожает смертельная опасность! – Хм… Знаешь, Жюль… Такая мысль возникала и у меня. Поэтому я уже отправил вертолёт за её семьёй – перевезём всех в… Впрочем, и тебе не нужно знать, куда именно. Мало ли… Более того – этого даже я знать не буду. Место временной дислокации – на усмотрение старшего по операции, майора… Скажем, Сидорова. – Разумно. Фамилии – ни к чему. Разумеется, связь как-то поддерживать с «защищаемыми свидетелями» придётся. Но – одностороннюю. Чтоб ты мог сообщить им, что Зисерманн пойман. Или… обезврежен. А вот они… Чтоб ни пикнули! Ну, хорошо. С сердечной привязанностью разобрались. Коллегу по работе защищать не нужно? – Думаю, нет. Он никогда с нашим гениальным пай-мальчиком не конфликтовал. На его разработки не покушался. Его девушку охмурить не пытался. Божий одуванчик, словом…
Машину я уже вызвал. Поедешь беседовать?
Проезд под монументальной аркой Кремля обратно в город запомнился на этот раз только тем, что освещён оказался куда лучше, чем сам город – через такой вход-выход явно и мыши не проскочить незамеченной. До окраины Москвы даже с мигалками, и даже поздним вечером, роскошный казённый лимузин добирался больше часа.
Район… Показался комиссару серым и безвкусным: ряды однообразных бетонных девятиэтажных коробок не выделялись ничем запоминающимся. Даже хаотично разбросанные по огромным площадям темных параллелепипедов светящиеся окна не делали строения веселей – скорее уж, печальней, так как точечки огоньков казались крохотными на фоне невыразительных тёмных громад: словно это движутся куда-то к далёким берегам корабли с переселенцами в чужие края… Комиссар не смог бы сказать, с чем была связана такая ассоциация, но она полностью вытеснила все остальные.
На седьмой этаж пришлось подниматься пешком – лифт не работал.
Состояние подъезда комиссар мог бы охарактеризовать как ужасающее: жутко воняло мочой, потом, пылью, гниющими отбросами. Повсюду валялись пустые пластиковые упаковки, баклашки, и бумага… На нижних лестничных площадках окурки лежали буквально сплошным, явно – многолетним, слоем.
К тому же сцементированным плевками. Дверь открыла старушка лет семидесяти – очевидно жена свидетеля. – Здравствуйте. Это я – комиссар Жюль Бланш. Я просил позвонить вам по поводу разговора с вашим мужем, мосье Коростылевым. Могу я?.. – она просто кивнула, чуть отойдя, чтоб он смог протиснуться в узкий проход. Оглянувшись на сопровождавшего его лейтенанта – тот откозырял, и остался охранять лестничную площадку, – комиссар вошёл. Прихожая жутко тесная, захламлённая лежащей прямо на полу старой обувью, а вешалка – пучится толстой кипой даже зимней одежды, висящей и на крюках, и даже на гвоздях, вбитых прямо в стену. Полка для шляп держится буквально чудом, на единственном гвозде, вторым концом опираясь на один из крюков вешалки.
Стойкий, похоже, появившийся прямо с момента сдачи дома в эксплуатацию, запах варёной капусты и всё тех же гниющих отбросов. Тусклая, не то – потрескивающая, не то – постанывающая иногда, словно старый склеротик, двадцатипятиваттная лампочка. К тому же засиженная мухами, и сверху затянутая паутиной.
Не слишком-то велика, видать, пенсия тех, кто положил силы и жизнь на Благо Российской, а до этого – Советской, Науки… Впрочем, это не его дело. Его дело – добыть нужную информацию. Комиссар молча всунул ноги в предложенные обшарпанные тапочки на два размера меньше чем надо. Кивнул – мол, всё в порядке. И прошёл в комнату. Она оказалась единственной в квартире. Как эти русские решали проблему спанья/приёма гостей, оставалось выше его понимания. Но, очевидно, как-то решали, раз до сих пор строят дома с однокомнатными квартирами… Свидетель сидел в кресле на колёсах, и чем-то напоминал Стива Хокинга. Возможно, чуть склонённой к плечу головой. Или – сухоньким, кажется, ничего не весящим телом, костлявые острые коленки которого не мог скрыть даже наброшенный толстый шерстяной плед. Однако взгляд его в свете трёх из пяти горящих лампочек люстры поражал осмысленностью и полным отсутствием тоски по себе, утраченному, и равнодушия ко всему окружающему – хронических спутников всех виденных комиссаром инвалидов. А ещё комиссар подумал, что фамилия матери свидетеля наверняка Бурштейн, Шмуйлович, Рабинович, или аналогичная. Потому что еврейских черт лица не могла скрыть, явно взятая в целях лучшего трудоустройства, фамилия… – Здравствуйте, Даниил Маркович. Я – комиссар Жюль Бланш. Франция, Парижский Округ. Мой коллега звонил вам… – Здравствуйте, мосье комиссар. Да, я помню. Если вам удобно, можем перейти на французский – я владею. Прошу вас садиться – учёный взглянул на женщину, и сделал движение бровями. Женщина подвинула комиссару старинный колченогий стул – похоже, венский! Сколько же ему тогда лет?! Комиссар только усилием воли удержался, чтобы не смахнуть несуществующую пыль с полупротертой вдавленной фанеры сиденья. – Благодарю. Разумеется, мне так удобней. – комиссар знал, что тщательное проговаривание русских слов и сложности с оформлением их в законченные фразы создаёт у собеседника впечатление, что ему очень трудно. Да, в принципе, так оно и было. Особенно после десяти лет отсутствия практики. Поэтому он сказал: – Я веду следствие, касающееся кое-кого из ваших бывших коллег по работе в Институте. Поэтому мне понадобилось уточнить некоторые детали этой работы, и лучше узнать этих самых коллег. Могу ли я… задать вам несколько вопросов? – Разумеется. Ведь вы приехали для этого из самой Франции. Спрашивайте. – Благодарю ещё раз, Даниил Маркович. Скажите, вы близко знали Зисерманна Александра Александровича? Показалось комиссару, или глаза старика злобно сверкнули? Впрочем, поскольку тот ответил не сразу, стало ясно: пытается не поддаться порыву, и ответить повежливей. – Нет. Не могу так сказать. Да и никто не сможет. Близко, если можно так выразиться, Александр не подпускал никого. – французский учёного явно был куда лучше русского комиссара, – Крайне замкнутая натура. Амбиции, как у Наполеона. Злость, подозрительность в отношении коллег – всё-то ему казалось, что его идейки кто-то хочет «похитить и присвоить». Он поэтому и посвятил полгода освоению тонкостей патентного дела – получил около тридцати Авторских, и вдруг пожелал ни с кем больше не выступать в соавторстве! Ну, это после того случая, с замдиректора… Впрочем, вы, комиссар, наверное, в курсе – было заведено даже уголовное дело, и Александр отсидел год из назначенных ему трёх… – комиссар кивнул. Старик отвернулся, и коротко глянул в угол, где, накрытый белой кружевной накидкой, стоял старинный, похоже, ещё ламповый, телевизор с крохотным по современным меркам экраном. – Я, собственно, что-то такое и подозревал с того самого момента, когда мне позвонил господин капитан из приёмной господина генерала. Зисерманн, надо же… Спрашивайте конкретней – я уверен, что именно эта сволочь причастна к трагедии Цюриха и ещё двух… европейских городов. Беспринципное и наглое уничтожение людей – как раз его стиль.
– Вы имеете в виду, он и раньше – людей?.. – Да, вот именно. Он ненавидел всех – и знакомых, и незнакомых. Причём никто из нас так и не смог понять – почему. После трёх-четырёх столкновений все остальные коллеги нашего… Да и чужих отделов просто перестали с ним общаться. Даже по делу. – Но как же тогда ему удавалось… работать? И почему его не увольняли за… – За «антисоциальное поведение»? Да, ваша правда: могли бы, десять раз могли бы.
Но на нём держались показатели целого подразделения Института. Говорю же: он получал очень много Авторских Свидетельств, и иногда, особенно вначале, в первые пять-шесть лет, вписывал туда и наше начальство – а тому только того и надо! Вот, мол, никакие мы не тупые и ленивые Администраторы, а вполне действующие учёные!.. Наверное, вы сможете представить специфику работы Науки в период, когда финансирование пробить могло помочь только вот это самое: Показатели! Экономия за счет Внедрений. Наших научных разработок в производство.
[justify]А в Институте – пятьсот человек. И у всех семьи… И у директора, между прочим,
