меж кустов, тайными тропами, он пробрался к деревне. Словно партизан разведал обстановку во вражеском лагере, наметил на карте координаты и вернулся в окопы к своим.
К тому времени берег у озера ожил ночной жизнью, тёмными духами. Русалки окончательно выбрались из воды и, взявшись за руки, кружились вокруг костров. Две девушки у камышей, в пышных венках из полевых цветов, о чём-то секретничали между собой. В другом месте одна расчёсывала подруге густую гриву волос, а та в свою очередь глубоко зевала, похоже, что по какой-то причине, скорее всего интимной и касающейся только её, она не выспалась. Девушка с рыжими волосами, в которые была вплетена крупная белая лилия, со взглядом обиженной девочки гуляла в одиночестве. Срывала васильки и, надолго закрывая глаза, втягивала запах красивых лепестков. Если не знать, что пару часов назад она поднялась со дна озёрного омута, можно подумать, что девушка не совсем в себе – заблудилась в лесу и, немало не сожалея об этом, гуляет в полной темноте возле озера. Она думает о чём-то волшебном и сказочном, скорее всего прекрасном принце, который живёт в высоком замке…
Из своей конуры, у дома Юры и Тани, Томка встретила его безмолвием, приоткрыла лишь левый глаз и тихо поскулила, то ли во сне, то ли в бездарной попытке показать свою любовь хозяину. Дверь не скрипнула и он, тихо раздевшись, лёг к жене. Таня не спала. Она ждала его полночи. Ждала, ждала, дождалась, потрогала, что бы, наверное, удостовериться и уснула у него на груди спокойным, безмятежным сном. А Юра, тот долго ещё не мог сомкнуть глаз, всё думал, да смотрел в окно, где были видны яркие огни далеко у озера.
Он старался не ворочаться, что бы не разбудить жену, которая была ему так рада, и уснуть смог только тогда, когда, прикрыв глаза, смог представить себе морские глубины, рыб “клоунов”, которые играли здесь в салки и прячущуюся в коралловых гротах зубастую мурену, которая хоть и хищница, а всё равно всего боится.
3.
Этой ночью озеро было тихое-тихое. Подходили к концу купальские дни. Русалки стали какими-то сонными, как осенние мухи, которым пора в спячку. Вокруг тихо и неподвижно, только приглушённые песни с разных мест доносятся, которые исполняют сразу по два-три девичьих голоса. Будто сегодня был какой-то праздник для девочек, и они расселись по берегам парами.
Их даже и не увидишь сразу. Нужно приглядеться и чётко знать, что хочешь высмотреть. Тогда возле тёмной заводи ты разглядишь, как на берегу расчёсывают волосы две русалки. Посмотрел на это Юра и вспомнил, словно небыль какую-то, как иногда, особенно солнечными днями, когда лучи светила заглядывают вглубь Гладкого, он смотрел туда и никак не мог увидеть дна. Будто дно доходило до самого сердца земли и где-то там, внутри, и было идеальное место для русалочьих дворцов. Это только люди кишат в грязном болоте, а водяные девы любят большие и чистые озёра.
Он бродил здесь и искал её. Почему-то ему казалось, что если он не найдёт её сегодня, то больше не увидит эту девушку никогда. Ему хотелось хотя бы разок, ещё один разок полюбоваться ей, налюбоваться и забыть навсегда. Но её нигде не было, будто родители за неповиновение наказали её сидеть в подводном доме и последние свои деньки, она просидит на дне, может даже вспоминая его – человека, которого наградила озорным поцелуем в первое их знакомство. Уже почти потерявший надежду, он смотрел на чёрные пики сосен, покрытые туманом. Такой же туман стоял над Гладким озером и, отсюда не видным, дальним Заболотным озером. Он всё время клубился, словно живой. Теперь ему казалось, что влюблённые сердца стали так далеки, будто находились на соседних астероидах, а голубая гребёнка, что она подарила ему, летела в космосе где-то между.
Пастух сидел так, наблюдая за метамарфозами тумана. И как же всё-таки гниёт душа без той девушки. Вот уже и смысла нет ни в сегодняшнем, ни в завтрашнем дне. Повесить бы камень на шею и бухнуть в озеро все печали и заботы – там, на дне, им самое место…
Пополз на четвереньках к камням у берега. Эти валуны впились в землю, будто произошла здесь битва титанов, и остались от них на земле громадные шлемы да латы. Подполз, дотронулся ладонью до холодного гранита. Зашуршали под коленями сухие водоросли, выброшенные на берег рыбаками. Вот она – вода, кромка её в полуметре от него облизывает землю. Пригляделся. Да что там? Туманище, да темнотища. В тумане этом даже показалось, что увидел дедушку водяного – весь в прозелени, мокрый и на лицо тёмный. Нежить. Рябь по воде пошла, плеснуло рядом. И воронка потянулась от самого дна. Хотя какое дно? Озеро-то без дна! Буруны от неё по камышам. Камыши заволновались, зашуршали листьями друг о друга. И стон пошёл над водой, как далёкий и долгий плач. Сердце защемило, и от страха похолодели руки. Вдруг смешок совсем рядом, тоненький, как от щекотки.
Юра отпрянул, вытаращив глаза, что бы лучше видеть. Испугался, да что-то сверкнуло сбоку, прямо на камне. Дёрнулась резко голова, как у ястреба, завидевшего дикого зайца, пересекающего степь.
- О, чрево Господне!
На камнях у берега висит толстая, золотая цепь, в палец толщиной, не меньше. Да так висит, как в музее представленная, не случаем обронённая, а так, что бы всю красоту обнажить перед зрителем, изящество линий и гравировки, неподкупную дороговизну массы золотой. Юра выдохнул, и пальцы потянулись дотронуться до цепи. А цепь-то с бриллиантами меж звеньев. Бриллианты прозрачны, как застывшие слёзы молодой принцессы, которая горошину почувствует и через восемьдесят перин. А в огранке сапфир красный, лежит прямо меж булыжников, будто зажатый ими, или провалившийся меж королевских грудей; цвет его такой трогательный, словно это кровь принца, пролитая принцессой за измену, ударом серебряного ножа прямо в сердце.
Погладил грубым пальцем сияющее диво. Нет, не мне, - подумал, - брать такую роскошь. И не взял. Полюбовался и убрал руку. Зашёл за камень – туда, где вода иногда дотрагивалась до его уступа и оторопел.
Повернулась она к нему. Видно сама не ожидала столь неожиданной встречи, так и осталась с рукой занесённой. А в ладони гребёнка его голубенькая, как июньское небо и зубья её в волосах рыжих, волнистых увязли, так же красиво флагманская каравелла разрезает бархатные волны тихого океана.
Юра увидел её и сразу понял, что это она. Что эта встреча, как в неё ни верь, должна была произойти, потому что это его судьба и она часть его жизни. Его детская мечта о морях. Взгляд у неё всё тот же, с изжелта-зелёными радужками. Глаза эти, лисьи, даже не дрогнули. Она вдруг зарделась щеками, перечёркнутыми вьющимися волосинками. А он рот открыл и смотрел, словно мальчик. Она глядела на него всё с той же обидой, но он чувствовал в выражении этих бесподобных беличьих глаз надежду на его помощь, об этом же говорила вытянутая к нему шейка. Помоги! Защити! Скажи хотя бы слово! Человеческое слово! Живое!
Она сделала движение рукой вниз. Гребёнка пробежалась по непокорным волосам, которые нисколько не распрямились, а стали даже ещё больше волнистыми.
- Как тебя звать? – спросил он и понял, что теперь, отныне и навсегда, всё будет по-другому. Перепишется его судьба, как переписывается неудачный конец рукописи.
Она вдруг засмеялась по озорному. В тишине это будто и не смех, а что-то пригрезившееся. Скакнула за камень и сказала оттуда чистым голоском, таким, каким песни поют её подруги.
- Маргарита.
И поманила его пальчиком к себе. Головку даже наклонила, приглашая. Волосы упали на лицо. Одни глаза только видны. Ему пришлось сглотнуть. Сердце бешено заколотилось. Она медленно отходила, как тигрица, и всё манила, манила его. А пастуху уже невмоготу бездействовать. Всё же губят чёрные силы – мыслишки непотребные подсовывают. Оглядывает он её тело с небывалой, дикарской жадностью, а пальчик её, будто за поводок невидимый, тащит Юру за собой.
Он шёл к ней, а она от него, весело посмеиваясь из-под шторы волос. Пальчик играл его чувствами, сгибаясь и разгибаясь, сгибаясь и разгибаясь. Ладные ножки ступали по лисьи. Он понимал, что русалка играет с ним, может быть, даже заманивает, но эти чары настолько его околдовали, что Юра даже захоти – не смог бы им противиться.
И вот она уже, весело смеясь, побежала в лес. Он, начиная игру в кошки-мышки, бросился следом. Сейчас даже лес казался сказкой из какого-то народного Ивана-царевича. Берёза стояла, будто нарисованная цветными карандашами, но всё же нарисованная, а не выросшая в борьбе за ярусы. Сосна – кривая, как резиновая, качалась от ветерка, шевелились иголочки на её патлых ветвях. В чаще ветвей сидела сова, у-укала и вертела головой с огромными, жёлтыми глазами. На разваленном пне росли опята и ярко-зелёный мох, а в глубине, где цвет деревьев менялся с зелёного на сиреневый, ели да дубки, чёрные, как трафареты, как небо над озером, только контуры обозначены призрачно-голубым – подарок от луны.
Пастух отмахивался от ветвей, пытаясь не потерять мелькающую впереди фигурку рыжеволосой. Бросался в панику, когда девушка пропадала из виду, но она всё-таки появлялась из-за стволика дерева и погоня продолжалась. Не погоня даже, а игра в своеобразные прятки-догонялки.
Юра спотыкался, потому что, чем глубже они заходили в лес, тем темнее становилось, но чем дольше он за ней гонялся, тем понятнее становилось, где девушка прячется и где её можно найти. Он уже смелее выбирал дорогу, и иногда казалось, что вот-вот и он схватит её. Маргарита попадёт в его объятия. Но русалка, как рыба, выскальзывала из его пальцев в самый последний момент, и ему не оставалось ничего другого, как смеяться вместе с ней, не стесняясь ни кого, ни кого не вспоминая, ни о ком в мире не думая.
Когда, наконец, до него дошло, что они зашли слишком далеко в лес, и он представления не имеет, как выбираться – лес раскрылся полем, и он выскочил в сельскохозяйственную культуру, разом примяв пару дюжин колосков пшеницы своим неуклюжим шагом. Русалка скрылась в зарослях, не примяв ни одного, петляя между ними, будто то были деревья в лесу, широко стоящие друг от друга.
У Юры в голове на секунду промелькнуло то, что мы, по обыкновению, называем здравым смыслом. Он встал, как вкопанный в чернозём. Поле вокруг человеческое, не дикий, звериный лес. Дальше, там, где деревня, на фоне звёздного неба налезали друг на друга чёрные монстры-дома, совсем как стая черепах, медлительно переползающих друг через друга и среди них совсем уж гротескно – стройные иглы телеграфных столбов, как копья, оставленные на поле боя погибшими воинами. Недалеко, в речке, будто крадучись, поплёскивает волна, булькает и, как весенние ручейки, журчит.
- Юра! – голос, как внезапно с леса прилетевший ветер.
Но Юра голос не воспринял. В своё был погружён. Вместо этого стеганул по бокам коров, что аж рыжая бурёнка отскочила от кольнувшей боли, мыкнула, обернувши обиженно голову назад.
- Пшла! - и ещё раз, по телам. А особо по рыжей бурёнке Сотниковых, которые назвали животное Чернушкой. “Вонь эту ненавижу, - думал про себя Юра, морщась и поджимая губы, - коров этих разжиревших, грязных, вонючих…”
- Что ж ты делаешь, окаянный! – всё же донеслось до него, и Юра повернул голову, медленно, с презрением. – Напился что ли,
