Сказ о том, как Канарейкин противостоял японской военщине в эпоху развитого социализма.

чудеса изобретательности, и даже, не побоюсь этого слова, подлинного героизма.

  Никогда не изгладится из памяти картина: лютый мороз, продуваемая всеми ветрами времянка из жердей и брезента, а в ней, колдуя над полевой кухней, он – наш повар. Замёрзший, как цуцик, с длинной, предательски свисающей из носа ледяной сосулькой. Завтрак, обед, ужин, изо дня в день, без передышки: вода, дрова, помои – окоченевшими руками, шмыгая продрогшим носом и тихо, сквозь зубы, матерясь.

  Жизнь на сопке – не сахар. Особенно зимой. А уж если дорогу перемело...
Тогда одна надежда – на верный "колун".
 
  Изо дня в день, не зная отдыха, надрывалась наша водовозка - ЗИЛ-157 - единственный небоевой автомобиль на весь дивизион, прозванный в народе «Колуном». Истинно работяга. Машина на все случаи жизни: и воду из ручья для кухни доставит, и в лес рванет, за «хлыстами», порой даже не успев опорожнить бак. Тяжко ползла она сквозь снег, цепляясь за пни и коряги, взбиралась с сопки на сопку, волоча на тросе вязанку обугленных стволов. Дрова – это жизнь, без них здесь не выжить. На две кочегарки и полевую кухню везла, кормилицу. Вот такая была у наших солдат «боевая подготовка». Все остальное – по остаточному принципу. Но справлялись. Пусть и тяжко давалось.

  Откуда брали силы, спросите? А силы черпали из того горелого леса, что кольцом сжимал нашу позицию, до самого горизонта. Валили сухостой, «Колуном» вытягивали стволы наверх, пилили, кололи дрова, топили котельные, своим упорным выживанием ускоряя неумолимую поступь вселенской энтропии.
 
  "И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, всё – суета и томление духа, и нет от них пользы под Солнцем!"
 ( Книга Екклесиаста, глава вторая, запись одиннадцатая )
 
  А ещё наша водовозка, словно упрямая кляча, выполняла роль прифронтовой маршрутки. Под неусыпным оком ВАИ, из-за своего плачевного технического состояния, она плелась лишь в каботажных водах гарнизона. Спускаясь с горы, эта железная колымага, как верный пёс, поджидала нас у мазутных баков – у нашего условного "нуля". Представьте себе этот сюр: в кабине восседают командир и "секретчица", остальная братия громоздится сверху, на цистерне...

  «Он сказал: "Поехали!" Он взмахнул рукой», – пародировал Гагарина молодой лейтенант Витя, фонтанируя юношеским задором.

  И вот мы – в пути!

  Первое правило выживания: не забыть пригнуться под трубой. Иначе останешься без головы, в прямом смысле слова.

  Зима. С борта цистерны, словно кинжалы, свисают ледяные сталактиты...
"Видел бы меня сейчас майор Бундесвера!" – с горькой иронией цедит сквозь зубы старый майор Мялковский, командир радиотехнической батареи и мой непосредственный начальник. Ему, служившему в Германии, было с чем сравнивать.
 
  Время от времени в нашем дивизионе объявлялся второй автомобиль. Однажды к нам пригнали командирский УАЗ-469. Использовали его для разных нужд, но чаще всего – в качестве фельдъегерской почты. Возили мы на нем "секретные" фотографии в штаб части - так называемый фотоконтроль. Пятьдесят километров в одну сторону, чтобы доставить откровенную липу, состряпанную на имитаторе станции. Потому что реальные снимки с экранов, правдивые отражения цели, нашему начальству зачастую казались недостаточно убедительными, лишенными должной чёткости.

  Все понимали что эта лажа, но и эту лажу порой заставляли переснимать, а то и не по одному разу. Потому что у нашего начальства было начальство своё, вышестоящее, и оно могло осерчать. 

  А нам что? Приказ есть приказ! "Так точно, товарищ полковник! Переделаем!" А пятьдесят километров в один конец – для Дальнего Востока это не расстояние. Надо будет два раза смотаться – смотаемся два! Фотоконтроль должен быть качественным! И точка!
  Чтобы было понятно: реальные цели мы, конечно, сопровождали и сбивали их учебными ракетами. Но процесс фотоконтроля в те времена был делом кропотливым: сначала нужно было сделать снимки, потом проявить плёнку, высушить её, и лишь затем напечатать фотографии.

  Фотоконтроль придумали уже в войсках, поэтому у фотоаппарата не было штатного места. И в тесной кабине, когда идёт боевая работа, его вполне мог кто то зацепить, фокусное расстояние могло сбиться. А бывало, что в кадр попадала чья то рука, или голова. А это не по - фуншую.

  В тот день ничто не предвещало беды. Начальство, как всегда, требовало срочной доставки фотоконтроля, и водитель, повинуясь, вдавил педаль газа в пол. Но зимняя дорога обернулась предательским катком. Машину сорвало в неуправляемый танец, и вот уже УАЗ, кувыркаясь, летит в кювет. Чудом все остались живы. Железо – дело наживное. УАЗ быстро вернули в строй, но крыша... крыша была потеряна навсегда.

  И вот мы – бравые воины – колесим по заснеженным просторам в нашем "кабриолете", закутанные в постовые тулупы, с меховыми рукавицами и мотоциклетными очками, защищающими от ледяного ветра. Зима, как назло, не отступала. Кажется, месяц, а то и больше, мы были гвоздем программы. Прохожие, глядя на эту картину, давились смехом и крутили пальцем у виска, словно мы сбежали из сумасшедшего дома.   
 
  Летом было проще. Летом практически все на мотоциклах. Гражданских заправок нет, поэтому заправляемся в дивизионе. Командир ворчит - "Как я бензин списывать буду?" Однако нас - расхитителей социалистических собственности, совесть отнюдь не мучала, поскольку мы твёрдо знали: всё вокруг народное - всё вокруг моё!
  Ну а где нам ещё заправляться?
 
  И еще один мазок к портрету армейских будней – физиологический аттракцион на семи ветрах.
  Где ты, гений кисти, способный запечатлеть величие парящего над бездной дивизионного клозета?
  Сроду такого чуда не видывали!
  Сортиры обычные к земле прибиты, а наш, чисто мужской, словно беркут, в вышине парил.

  На обдуваемом всеми ветрами склоне холма, слепленный из жердей, укрытый рубероидом, с эллиптической прорехой в полу, сортир наш был манифестом новаторского подхода к нуждам коммунально-бытовым. Главным же его достоинством, выгодно отличавшим от собратьев, было отсутствие выгребной ямы, что несказанно облегчало процесс обслуживания.
  Визитеры окрестили его орлиным гнездом.
  Мы же по-простецки звали скворечником.
               
                                                      Глава третья. Тарам - пам - пам!


   Месяц через месяц - таков был график дежурства в дивизионе. Боевой расчёт назначается на сутки, личный состав находится на своих рабочих местах, а начальник боевого расчёта должен быть постоянно на связи с оперативным дежурным.
 
  Это в теории. А на практике...
 
  Что делать в тёмном неотапливаемом бункере, когда там нет электричества?
  Как держать связь с вышестоящим КП?
  Как оповещать личный состав о нападении японских лазутчиков, когда нет громкой связи и не работает сирена?
  Каким образом обогревать кабины и прочие девайсы ракетного комплекса при отсутствии электроэнергии?
 
  Начальство, конечно же, обо всём этом знало, но послаблений нам не делало. Ну разве только чуть - чуть, самую малость.
 
  Позже нам привезли бытовой электрогенератор, Но его киловаттной мощи едва хватало, чтобы разогнать кромешную тьму в казарме, и то, ценой мучительной экономии: приходилось выкручивать лампочки, словно зубы у судьбы, дабы не убить нашего хлипкого спасителя.

  Но всегда находился гений…

  Не знаю наверняка, но этот бензиновый божок регулярно отправлялся в Вальхаллу, в мир сломанных шестеренок и перегоревших катушек.
 
 Дежурная смена прозябала в керосиновом полумраке "Летучей мыши", чье коптящее дыхание въелось в стены капонира, пропитав все вокруг тошнотворной гарью. Потолок, словно холст бездарного художника, густо размалеван копотью. Но служба есть служба. Долг превыше всего. А связь... Связь, как и столетие назад, держалась на хриплом голосе полевого телефона Та-57. И больше ничего. Тарам-пам-пам – вот и вся симфония прогресса.
 
  Летом было проще. Особенно ночью. Можно было посадить у телефона бойца, а самому лежать на лавочке, в курилке, наблюдая как Персиды стремительно пересекают звёздное небо, и мечтать. А вокруг никакого светового загрязнения. Только Луна, звёзды, и звенящая тишина...
 
  Зима же играла на контрастах, как виртуозный музыкант. Снаружи – ледяная хватка мороза, внутри – обманчивое тепло и свет кабины. Сорок минут на КФС – контроль функционирования станции. Сорок минут, чтобы вдохнуть жизнь в промерзшую железную утробу, где предстоит коротать долгую зимнюю ночь.
 
  А сейчас дизель заведён, все шкафы комплекса включены - они тоже греют, аппаратура переведена на внутреннюю вентиляцию, что бы не выпускать наружу вожделенное тепло.
  А по окончанию КФС доклад оперативному дежурному. И всё. Лафа закончилась.
 
  Пока же две электрические печи, надрываясь, воют вентиляторами, выдувая по три киловатта каждая. Жарко. Нестерпимо жарко. Но ты не сдаёшься, не отключаешь спасительное тепло. Сбрасываешь полушубок, затем шинель, потом китель. Остаёшься в одной рубашке, обливаясь потом, зная, что через сорок минут снова облачишься в китель, затем в шинель, и, наконец, в полушубок.
 
  И будешь так куковать до следующего включения станции, кромешной тьме, либо в зыбком свете керосинового фонаря, дрожащего, словно испуганная мышь.
   
  Закон сохранения энергии, как нас учили, неумолим: в замкнутой системе энергия не возникает из ниоткуда и не исчезает в никуда, лишь перетекает из одной формы в другую. С наукой не поспоришь! А что с энтропией? И где, скажите на милость, взять эту самую изолированную систему? Не вяжется! Эх, взять бы этих заумных Джоулей с Кельвинами, да за такие "доказательства" года на три в Соловки!

  В каждом роде войск, в каждом округе, в каждом подразделении – своя неповторимая специфика. В отдельно стоящих дивизионах, вроде нашего, она такова, что здесь начальник расчёта прежде всего инженер, а потом уже командир.
  Как правило, в подчинении у него ни души, зато вверена ему техника – капризная и сложная, требующая постоянной заботы и точной настройки.

  Не стану погружать вас в дебри боевого слаживания и прочие тонкости службы. Аппаратура в те времена была ламповая, параметры часто расползались, радиодетали  перегорали, и задача инженера состояла в том, что бы найти вышедшую из строя деталь, будь то конденсатор, электронная лампа, или резистор, заменить её, а потом вновь всё настроить.
  Неисправности являлись во всём своём многообразии: от банального перегоревшего предохранителя до заковыристых головоломок, требующих недюжинной смекалки. А порой – ох, порой! – они превращались в настоящие ребусы, над которыми начальник расчёта корпел часами, склонившись над мерцающим экраном осциллографа и прочими хитроумными приборами. И когда время поджимало, на помощь приходили товарищи – офицеры, быть может, и не сведущие в тонкостях конкретного устройства, но готовые разделить бремя поиска.

  А случалось, что сидели за инструкциями и схемами