[justify]
Глава 2
И снова — это ощущение падения в бездну, тревожной, обжигающе холодной. Воздух режет кожу, время сжимается в точку, и вот — резкое, почти болезненное приземление. Снова эта комната, те самые зеркала, создающие иллюзию бесконечности — куда ни посмотри — везде зеркала, в которых бесконечно повторяются силуэты. В каждом — животное, пока ещё неясное, расплывчатое, будто стоящее в тени. Но и ты видишь его, и оно видит тебя. Когда придёт его черёд — оно выйдет на свет, и ты увидишь его по-настоящему. И снова Голос — спокойный, ровный, пронзающий.
— Добро пожаловать. Мы тебя ждали.
— Кто «мы»?
— Ты ещё не понял? — в голосе едва уловимая усмешка. — Мы — твои страхи — и я. — А ты кто?
— Я — твой внутренний голос, или, если хочешь, голос твоего страха. Он каждый раз другой, но ты сам это поймёшь позже. А пока — посмотри туда, где ты был прошлой ночью.
Феликс повернулся. Там, где раньше было зеркало с пауком, что-то происходило. Сначала — лёгкий пар, клубы тумана, потом — треск. Зеркало начало осыпаться мелкими осколками, исчезая. На его месте появилась обычная серая стена — такая же, как стены в его собственной комнате. И наступила тишина. Феликс молчал. Потом, почти в никуда, задал вопрос:
— Почему нет осколков? Я же видел, как оно разбилось.
— Ты видел, — отозвался Голос. — Но ты ведь понимаешь… Это бездна. А бездна — безгранична. Ты увидел свой страх, попытался с ним справиться. Осколки этого зеркала — это обломки твоего страха: они исчезли, ты их больше не видишь.
Они оба замолчали. Феликс не знал, что сказать. Он не был уверен, спит он или нет — сомнение не отпускало.
И снова — тишина. И вдруг Голос снова заговорил — в этой тишине он прозвучал особенно глухо, почти зловеще:
— У тебя много страхов, и они мешают тебе. Я это знаю — поэтому ты здесь. Сегодня — другой страх. Ты, возможно, его забыл, но я — твой внутренний голос, или, если хочешь, твой внутренний мир, и я помню всё. Этот страх живёт в тебе каждый день. Посмотри в зеркало напротив. Он уже ждёт тебя.
Феликс повернулся лицом к зеркалу. В отражении — не он, снова силуэт, и вдруг — тихие шаги, хриплое дыхание, приглушённое рычание — и перед ним раскрылась пасть. Огромная, хищная — пасть льва, который в следующее мгновение мог наброситься и проглотить его. Инстинктивно он попытался отшатнуться, закрыл голову руками — но не смог двинуться: будто ноги приросли к полу, тело окаменело.
И снова — голос. Спокойный, без нажима, но безошибочно точно попадающий в уязвимое:
— Это твой страх — страх слабости перед силой — перед соперником, перед авторитетом, перед тем, кто доминирует. Сейчас ты попытался сбежать — но это не выход, с ним придётся жить. Сделай его союзником, или уничтожь, но бежать — бесполезно.
В тот же миг в зеркале что-то затрещало — и силуэт льва распался, исчез. На его месте — олень. Он стоял совсем близко, и его рога будто приближались к стеклу, почти касаясь — было ощущение, что руку протяни — и дотронешься.
— А это — вторая сторона того же страха — его иное лицо. Страх уязвимости, страх показать, что тебе больно, что ты — не броня, а человек. Это тоже страх слабости — но он другой, он не рычит, он смотрит — и у него другой запах.
Феликс застыл. Он, который всегда умел подобрать слова, вдруг понял — их нет, и будто утратил саму способность говорить — стоял, молчал, смотрел в зеркало — а в нём, сменяя друг друга, то появлялся, то исчезал сначала лев, потом олень. И тут зеркало вспыхнуло изнутри. Начали проступать кадры — как будто кто-то запускал запись. И снова — Голос:
— Смотри — это истоки твоего страха. Ты не сможешь вернуться и всё исправить, как перезапустить файл — но ты увидишь, откуда это пошло. А потом — посмотрим. Может быть, ты изменишь то, что происходит сейчас.
Феликс посмотрел на зеркало, которое в ту же секунду как будто стало экраном. В нем замелькали кадры — как в калейдоскопе, словно вспышки воспоминаний. Один из них остановился, стал резким, чётким — ожил. Феликс узнал: это он — мальчик, когда ему было 10 лет. Он выходит из школы. На него бросаются трое старшеклассников — те, с кем он недавно поспорил, дерзко, по-детски честно. Один толкает его — он не успевает среагировать, падает в сугроб, на новой куртке грязные серые пятна, ткань на рукаве натянулась и треснула, снег попал в рот и за шиворот. А потом — удар в колено и боль. Феликс плачет — не от страха, от боли и унижения. Старшеклассники смеются, им — весело, а ему — стыдно. Его друг помогает встать, доводит до дома. Хулиганы идут следом, догоняют на углу. — Только попробуй рассказать — и мы тебя по всей школе прославим. Он стискивает кулаки и решает: больше никогда не показать, что ему страшно. Никому и ни за что — и твёрдо решил ничего не говорить маме.
Но стоило ему переступить порог, как она, бросив на него один только взгляд, всё поняла — по заплаканным глазам, по измазанной грязью куртке, по сдерживаемым эмоциям, читавшимся в лице.
— Ты уже большой мальчик, Феликс. А большие мальчики не плачут, не показывают свои эмоции — никому и никогда. Я даже не буду спрашивать, что случилось — и так всё ясно. Ты не смог дать отпор… И посмотри, во что ты превратил свою новую куртку. Мой сын не должен выглядеть как побитый щенок.
Она видела, как у него дрожат губы — не от страха, от обиды, и всё же добавила:
— Я говорю это не для того, чтобы тебя обидеть, мальчик мой, — а для того, чтобы ты понял: никогда, никому, даже самым близким нельзя показывать ни страх, ни слабость: это то, за что могут уничтожить. И не стоит рассказывать об этом отцу — уверена, ему бы это не понравилось. А теперь — иди к себе, приведи себя в порядок.
Мать мягко провела ладонью по его голове — жест механический, чужой, почти без тепла — и пошла на кухню, не обернувшись.
А Феликс стоял и смотрел ей вслед, но не заплакал. И именно тогда, в этой тишине, где не было ни сочувствия, ни боли — только холодная инструкция по выживанию, — он усвоил второй урок: если тебе больно — молчи, если страшно — нападай первым, если хочется спрятаться — стой прямо. А лучшая защита — нападение. С тех пор он и жил так всегда.
В зеркале картинка медленно погасла. Остались только силуэты — лев, олень и другие, чьё время ещё не пришло. Комната погружалась в тишину — ту самую, вязкую, глухую, в которой даже мысли звучали как шаги по длинному, пустому коридору. Образы растворялись, будто таяли в серой дымке, оставляя после себя не страх, не облегчение и не боль, а странную, трудно различимую смесь из всего этого — густую, как мёд, и холодную, как дыхание зимнего утра. Голос больше не говорил. Он будто растворился, уступив место чему-то другому — глубинному, безмолвному, тому, что не выражается словами.
Феликс стоял в центре, окружённый молчаливыми зеркалами, и вдруг понял: это не он смотрит на них. Это они — смотрят на него. Он не знал, сколько времени прошло. Здесь оно теряло смысл. Тусклый свет над очередным зеркалом начал гаснуть — медленно, как в театре опускается занавес после первого акта. И в ту же секунду, когда исчез последний отблеск, когда сама комната будто выдохнула, тело Феликса налилось тяжестью, веки стали свинцовыми, и сознание медленно, почти без усилия, поплыло куда-то вверх — наружу, к свету. Но теперь знал: страх не отпустит, пока сам его не отпустишь.
Феликс проснулся не сразу — тело казалось чужим, как после долгой дороги, а разум — тяжёлым, будто возвращался не из сна, а из глубин, где всё имеет вес и цену. Он лежал, глядя в потолок, и ощущал в груди тихую дрожь: не страх, нет — скорее, эхо чего-то, что ещё не успело оформиться в мысль, но уже стало частью его.
Ночные образы не расплывались, как обычно. Они не исчезали, они задержались — словно наблюдали за ним изнутри, молчаливо, терпеливо. Лев, олень, зеркала. И мать — не та, что сейчас, из недавних звонков, а другая, из памяти: холодная, точная, от которой пахло варёными овощами и правилами выживания. Он не сразу понял, что уже сел на край кровати, сжав ладонями виски, будто пытался удержать себя в реальности. Было утро — обычное, рутинное, но в его привычном укладе что-то сдвинулось. Не резко, не драматично, как если бы привычная трещина в стекле вдруг стала шире — и через неё начал проникать свет.
На кухне — тишина, в чашке — недопитый вчерашний кофе. Феликс не стал наливать новый — просто стоял у окна, наблюдая, как сквозь мутное стекло сочится серое небо, и чувствовал, что внутри всё ещё звенит. Не больно, но звонко. Как будто внутри него что-то оттаивает.
В офисе он появился вовремя, как всегда, но даже привычный звонок двери и щёлканье турникета не вернули ощущение прежней механической жизни. Всё происходящее будто немного отдалилось, размылось, стало фоном — не важным, не срочным, не способным вызвать раздражение.
Когда стажёр Артур, сутулый и вечный носитель неуместных извинений, снова уронил папку с документами прямо у него на глазах, Феликс почти машинально распрямил плечи, готовясь отчитать, как делал это десятки раз. Но в следующую секунду, взглянув на юношу — бледного, с опущенными глазами, сдвинутыми плечами и жалким видом того, кто уже ждёт удара, — он вдруг остановился.
Феликс увидел себя — мальчика в новой куртке, там на мокром снегу, и выдохнул — долго, сдержанно, будто вместе с воздухом выходило напряжение.
— Аккуратнее в следующий раз, — сказал он спокойно, даже, пожалуй, слишком мягко. — И проверь, чтобы всё было по порядку.
Артём поднял глаза — и в них читалась не столько благодарность, сколько растерянность. Он кивнул, как будто боялся ошибиться даже в реакции, и, не сказав больше ни слова, вышел из кабинета.
Феликс остался один. Стоял, всё ещё глядя на дверь, и впервые за долгое время чувствовал: внутри что-то не оборвалось, а наоборот — соединилось — не логикой, не решением, а признанием и принятием. Неизвестно можно назвать это