Омен: Девчушка-чертенюшка

него — и вдруг улыбнулась, вся, сразу, как будто в ней внутри кто-то хлопнул в ладоши.

— Ну ладно. Только я первая хожу, — сказала Делия, ловко притянув к себе пейзаж с маяком.

Но первой она не то чтобы пошла — так, растерянно положила картонку, а дальше только ахала, когда Саша вытаскивал одну за другой — «генерал», «две лошади», «морской бой» — и раскладывал перед собой, как полководец свои полки на картах. Делия пыталась спорить, утверждая, что вот эта дама в синем платье, мол, должна стоить не меньше ста очков — «у неё же шляпка с перьями!» — но Саша, с каменным лицом и голосом судьи, решал: «Пятнадцать, не больше. Это максимум».

Партия длилась недолго. Когда Саша собрал перед собой почти все «ценные» картонки, он взглянул на Делию: она сидела, поджав ноги, с хмурым лицом, пытаясь с интересом смотреть на те несколько оставшихся у неё «обёрток», но не выдержала — фыркнула, и взгляд её затуманился. Не плакала, нет — Делия не из тех, кто ревёт при первом проигрыше, но в глазах её блестела какая-то неловкая обида.

Саша растерялся. Он понял — игра перестала быть игрой. Всё это вдруг стало чем-то большим: ей хотелось победить не потому, что выигрыш значил что-то, а потому что она — тоже. Он быстро собрал свои картонки, сложил их обратно в горку и молча протянул Делии.

— Держи, — буркнул он. — Всё твоё. Уступаю.

Делия приподняла брови:

— Почему?

Он пожал плечами и отвернулся, пряча выражение лица, которое выдавало борьбу внутри: ведь он действительно хотел эти картинки, хотя бы одну, хоть этот маяк, хоть этого бородатого адмирала. У него таких не было. У него вообще ничего не было.

— Потому что ты девочка, — сказал он нарочито грубо. — А девочки — слабее. С ними нельзя по-настоящему. Им надо уступать.

Он не смотрел на неё — говорил в окно, где едва колыхалась белая штора. Но услышал, как Делия прыснула — не злобно, а от души, по-детски, с неожиданной искренностью:

— Вот это да, Саша! Прямо как Джозефина говорила, когда я не могла заплести себе косу. «Ты — барышня, тебе положено, чтобы тебе помогали». Ну и пусть я барышня! Всё равно я бы тебя потом обыграла!

Саша, чуть краснея, только хмыкнул и начал разбирать картонки обратно — теперь они были не трофеями, а игрой, настоящей, весёлой, в которой Делия снова смеялась, а не хмурилась. Аккуратно складывая картонки обратно в коробку, мальчик приподнял голову, будто между делом. Глаза у него блестели — не от игры уже, а от некоего внутреннего волнения, как будто решился на что-то важное. Он кашлянул в кулак, потом поглядел на Делию с притворной простотой, прищурившись, и вдруг заговорил тоненьким, как у самого маленького мальчишки на Кирочной, голосом:

— Диля, а как узнают, когда человек родился... Ну, девочка это или мальчик? По штанишкам что ли?

Он сказал это с таким выражением лица, будто спрашивал про луну или про то, почему у кошки усы. Потом сразу добавил уже нормальным, чуть даже гордым голосом:

— Ты же учёная... В гимназии, вон, учишься. Первый класс!

Делия оторопела, а потом прыснула в ладошку, закрывая рот, чтобы не рассмеяться слишком громко. Но смех всё равно вырвался наружу, лёгкий, звенящий, как фарфоровые ложечки, и она раскачалась на месте, будто от шальной мысли.

— Саша! Ну ты и глупый! — выдохнула она. — По штанишкам! Это же надо!

Саша нахмурился, опустил глаза. Уши его порозовели, щеки вспыхнули. Он прижал подбородок к вороту и принялся теребить край подола своей рубахи. Делия, увидев его замешательство, мигом осеклась.

— Ну, прости... — сказала она тише, отодвигаясь ближе. — Я не со зла. Просто... Смешно так спросил.

Но Саша не поднимал глаз. Ему вдруг сделалось стыдно не столько за вопрос, сколько за то, что решился задать его. Ведь он столько дней про себя крутил, вертел — думал, может, у гимназисток в книгах это написано, в тех, где буквы с завитушками и где сноски внизу страницы. А теперь вот — выдал. И оказался дураком.

Он тихо буркнул:

— Ну и ладно... Всё равно никто не говорит.

Делия, немного посидев в тишине, положила ладонь ему на плечо — легко, по-дружески:

— А я вот не знаю, Саша. Мне мама про это не рассказывала. Может, и правда по штанишкам. Или по имени. Или в церкви как-то смотрят. У отца спросим?

Саша неуверенно кивнул, но в уголках губ уже дрогнула улыбка. Пауза повисла на мгновение, и Саша, почувствовав, что разговор снова может соскользнуть в неловкость, потёр шею и быстро бросил:

— А серьги у тебя как держатся?

Делия приподняла брови, но не удивлённо, а с той лёгкой игривой укоризной, с какой барышня может взглянуть на неучтивого кавалера. Пальцами пробежалась по косе, потом легонько коснулась уха — серьга колыхнулась, мелькнула капелькой света.

— В ушке дырочка, — просто сказала она. — И туда — раз — продевают. Погляди, хочешь?

И, прежде чем он успел ответить, откинула волосы и повернула к нему левый висок. Саша медленно, словно боясь что-то испортить, дотронулся до мочки — тёплая, мягкая, чуть припухшая, словно долька мандарина. От прикосновения у него по ладони пробежал мурашками ток — не от страха, а от чего-то тёплого и странного, будто коснулся чего-то совсем хрупкого, живого.

Он отдёрнул пальцы и отступил на шаг, будто испугался самого себя. Чтобы отвлечься, тут же ляпнул:

— Я могу нарисовать тебя. Портрет. У меня карандаш где-то внизу лежит, у печки.

Делия рассмеялась, сдвинув брови:

— Что ещё за портрет? Я же не в балетном платье и даже не расчёсана толком.

— Не нужно, — поспешно перебил он. — Я же не с натуры. Просто... Запомню, и всё. У тебя лицо такое, что его нельзя не нарисовать. Оно... Должно остаться.

Делия внимательно посмотрела на него, прищурилась. В её взгляде промелькнула насмешка, но и что-то другое — любопытство, интерес, почти взрослое понимание, что за словами его прячется не только шалость. Она чуть дёрнула уголком губ.

— Ну, если так... Только не рисуй, как учительницу мою по Закону Божию. У неё нос, как у чайника.

Саша фыркнул и снова сел на пол, потянув к себе коробку с обрывками бумаги и обгрызенным карандашом. В голове у него уже крутился образ — не точный, не «портрет» в настоящем смысле, а что-то вроде воспоминания, запаха утра, легкой тени от шляпки. Он взял карандаш двумя пальцами, вытянул обрывок бумаги, положил его на край стула и было собрался сделать первый штрих, как услышал голос Делии:

— Только смотри, если я там окажусь с носом, как у чайника, или с кривыми глазами, я тебя заставлю съесть этот портрет. Без сахара.

Саша застыл, как пойманный за шалостью кот, и уставился на неё с удивлением. На секунду даже подумал, что лучше бросить всё это глупое рисование, но Делия уселась рядом, подперев подбородок рукой, и наблюдала за ним так внимательно, что он не смог отступить. В груди заколотилось, как от утреннего бега. От её близости — лёгкого запаха ванили и аптечных капель, от того, как её локоть касался его плеча, — Саше стало жарко, а рука с карандашом чуть дрожала.

Он сглотнул, сделал первый контур, потом ещё. Старался не смотреть прямо в лицо, чтобы не сбиться, и вместе с тем не мог не подмечать каждую черту: изгиб бровей, чуть прищуренные глаза, неровную линию косы. Он рисовал сосредоточенно, почти не дыша, как будто от этого зависело что-то важное. Время тянулось вязко, будто замедлилось нарочно, чтобы дать ему досказать каждую линию.

Наконец, он отложил карандаш и поднял взгляд. Бумага была покрыта светлыми, неуверенными штрихами, но в них — его стараниях, в этой чёрной пыли и кривоватой форме — жило что-то настоящее. Он выдохнул.

— Готово.

Делия подскочила, выхватила лист, поднесла к глазам и уставилась. Молча. Лоб её чуть сморщился, нос слегка задрался, как всегда, когда она пыталась быть серьёзной. Саша застыл, будто ждал приговора.

В её глазах сначала блеснул интерес, потом озорная искорка. Она посмотрела на него, потом снова на рисунок.

— Хм, — сказала она, растягивая слово. — Не совсем нравится.

— Почему? — не удержался он.

Она пожала плечами:

— Просто. Вот не нравится, и всё. Может, потому что я там выгляжу... Слишком похожей на себя?

Улыбка её оставалась, но взгляд стал мягче, и Саша, прищурившись, выдохнул, будто сдавался. Он взял карандаш и покрутил его между пальцами, будто сомневался, что делать дальше, и вдруг, не поднимая глаз, пробормотал:

— Так мне... Съесть его, да?

Голос звучал чуть тише, чем обычно — не испуганно, но с обидой, с тем внутренним напряжением, которое возникает, когда человек хочет спрятать, как ему важно быть услышанным. Делия посмотрела на него внимательно и чуть улыбнулась:

— Нет, не надо.

Он вскинул на неё глаза — удивлённо. В её голосе не было привычной насмешки. И тогда она, всё так же глядя на него, вдруг наклонилась ближе и шепнула:

— Я... Я хочу тебя поцеловать.

Саша замер. Его лицо будто заледенело — не от страха, а от растерянности. Он не знал, что делать. Не знал, можно ли вообще что-то делать. Он только смотрел на неё, чувствуя, как щёки горят, как сердце стучит в ушах. Делия медленно потянулась к нему, наклоняясь ближе, всё ближе, и уже почти коснулась его щеки...

— Alexander! Mon Dieu, что вы делаете ici?!

Дверь распахнулась, и на пороге появилась Джозефина Туесон — вся в рассыпавшихся кудрях, с подносом в руках и выражением хлопотливого, почти трагического негодования на лице.

— Pourquoi ты encore наверху? Ты же должен быть... Как сказать... На кухне! Там madame Пелагея одна, toute seule, comme toujours! Ай-ай-ай!

Саша вздрогнул, вскочил с места, опустил голову, стараясь не смотреть ни на Делию, ни на Джозефину. Делия резко повернулась к няне:

— Джо! Ну правда, ну зачем ты так... Ты же всё испортила!

Но Джозефина уже шла к нему и махала рукой, как дирижёр перед разыгравшимися скрипками.

— Allez, allez, petit homme! Бегом, бегом, не рассиживайся comme une chatte sur подушке! Работа не ждёт!

Саша ничего не сказал — только слабо кивнул и, с тем покорным видом, что бывает у уличных мальчишек, которым с малых лет велят — вышел из комнаты.

Дверь захлопнулась. Делия осталась одна, надутая, почти сердитая. Она отвернулась от няни и громко выдохнула, надув губы:

— Ты никогда со мной не считаешься!

— Я с тобой с младенчества, ma petite. Какой у меня может быть авторитет, скажи, если ты всё равно делаешь, что хочешь? — проворчала Джозефина, прилаживая ленту к гребешку и поднимая со стула сбившиеся чулки.

Поставив руки в бока, она вдруг добавила, уже глядя в сторону двери, будто Саша всё ещё там, за ней:

— И вообще, девице неблагоразумно пускать мальчика в свою комнату. C’est inconvenant! Это неприлично, ты же барышня, не забывай!

Но ответ Делии заглох на полуслове: из холла послышался резкий звонок — короткий, пронзительный, как выстрел. Девочка обернулась, вскинула голову. Джозефина замерла, зажав в руке гребешок, как кинжал.

На втором этаже скрипнула дверь спальни. В проёме показался Джин Йорк — в халате, с заспанным, но ещё серьёзным лицом, каким бывает человек, только что оторвавшийся от бумаг. Он зевнул, потянулся, направился к лестнице, потом к входной двери.

— Если это опять продавец календарей, клянусь, я... — начал он, открывая дверь, но договорить не успел.

На пороге стоял Джейк Мэдисон. Лицо — в напряжении, губы сжаты, в руке он сжимал свернутую газету, словно готов был ею бить, а не читать.

— Джин, —