Омен: Девчушка-чертенюшка

сказал он вместо приветствия. — Вот, читай.

Йорк, не сразу замечая серьёзность, усмехнулся:

— Джейк, дорогой, ты пугаешь меня. Надеюсь, это не новая судебная реформа, в которой для таких, как я, судейский мундир станет обязательным? А то я, признаться, боюсь его не больше, чем своей старой тряпки-халата. А бронзовая цепь на шее вызывает не больший трепет, чем вот этот мой бедный, пятнистый галстук.

Но Джейк даже не улыбнулся. Он резко развернул газету, ткнул пальцем в колонку.

— Вот. Читай это.

Йорк взял бумагу, но не спешил вчитываться. Он лишь пробежал глазами заголовок. Джейк же заговорил, не дожидаясь:

— Статья сообщает: адмирал Того, узнав о гибели Макарова, немедленно передал новость в Токио. И знаешь, что сделали японцы? Они устроили траурную процессию. С фонариками. Идущие в колонне склоняли головы. Как на похоронах. Как на мессе.

Йорк молчал, глаза его оставались без выражения, а Джейк продолжал, уже тише:

— Автор, какой-то наш, с Невского, конечно, смеётся — называет это «гримасой цивилизации». А я вот не смеюсь. Имя Степана Осиповича там знали давно. Ямамото, их морской министр, называл его учёным, настоящим теоретиком, другом... И вот, они скорбят.

— М-м... Ага... — только и вымолвил Джин, снова уставившись в строчки, будто в них можно было прочесть не только текст, но и смысл поступка врага.

На миг в прихожей воцарилось молчание. Потом Джин сложил газету, тихо вздохнул и, не глядя на Джейка, направился к двери.

— Пойдём, выйдем, — сказал он. — Воздух нужен, а то тут всё пахнет чернилами и горячим воском.

Они вышли на крыльцо. Доски под ногами скрипнули, и сквозняк втянулся в дом. Небо над Литейным проспектом хмурилось, как старая свинцовая кастрюля, тяжёлое и серое, с рваными облаками, будто кто-то пробовал прорваться сквозь них, да не смог.

Джин поднял воротник и задумчиво посмотрел вдаль.

— Давненько не было такой погоды, — сказал он негромко. — Я уже и не помню, когда в последний раз охотился...

Он слегка улыбнулся и обернулся к Джейку:

— Не пора ли нам съездить на охоту?

Улыбка Джейка ответила ему тут же, будто проснулась в нём давняя, почти детская радость.

— А ведь барон Бухер только сегодня утром прислал мне приглашение. Хочет, чтобы мы наведались в его усадьбу. Говорит, фазаны расплодились, как чиновники при губернском правлении. Хозяйство, мол, ждёт выстрела.

— Вот и отлично, — кивнул Джин, глядя на деревья, медленно качающиеся в прохладном воздухе.

На минуту они оба замолчали. Потом Джейк, всё ещё оживлённый, с вопросом в голосе спросил:

— Но скажи мне, Джин... ты действительно так равнодушен к смерти Макарова? Ведь он был...

— Да, да, — перебил Джин. — Я знаю, кем он был. Только ты, Джейк, должен помнить кое-что: отец Макарова был кантонистом. Настоящим. Служил боцманом, простым, из полуэкипажа. Он не носил мундира, не играл в шашки в офицерском клубе. И когда Макаров попал в морской корпус, когда пошёл вверх — его за глаза называли «зарвавшимся кантонистом».

— То есть...? — нахмурился Джейк.

— То есть, — сказал Джин, — он был чужим, ибо был единственным, кто сумел прорваться в замкнутый мир морских офицеров. Это ему не простили. И теперь, когда он погиб, сочувствуют — да. Но принимают? Вряд ли.

Он замолчал, а потом, чуть смягчившись, хлопнул Джейка по плечу и кивнул в сторону дома:

— Пойдём, позавтракаем. Карен будет рада тебя видеть, а Диля — тем более. У нас сегодня хлеб свежий, с тмином, и кофе — ещё горячий.

За овальным столом в столовой уже был накрыт завтрак. Белая скатерть, фарфоровая посуда, серебро, скромное, но достойное. Карен сидела у окна, тихо вытирая руки о салфетку. Делия вертелась на стуле, уже не в утреннем платьице, а в более строгом, гимназическом, но с косой всё ещё не заплетённой — Джозефина только что закончила причёску и теперь стояла за её спиной, с салфеткой в руке, с весьма довольным видом.

Джин вошёл первым, за ним — Джейк. Карен подняла голову и улыбнулась сдержанно:

— Джейк, доброго утра. Мы уж думали, вы забыли дорогу к нашему хлебу.

— Скорее, я мечтал о нём, — отозвался Джейк, чуть поклонившись. — А ваш муж только что напомнил мне, насколько он полезен для утреннего настроения.

— Настроение, — вставила Делия с важностью, — бывает солнечное, бывает ветряное. А папа у нас сегодня — облачный. Очень думающий.

Все уселись. Джозефина быстро и ловко разлила кофе, налила Карен немного молока, поставила перед Джейком миску с овсянкой, заправленной маслом и солью, и уже хотела поправить салфетку у Делии, но та капризно отодвинулась.

— Спасибо, Джо. Я не младенец.

— Non, bien sûr, — пробормотала гувернантка, закатив глаза и направившись к подносу с хлебом.

Мужчины ели молча, обмениваясь короткими взглядами, но не произнося ни слова о только что обсуждённом. Ни о Макарове, ни о японских процессиях, ни тем более о бароне Бухере и фазановом приглашении. Делия, наблюдая за отцом, прищурилась:

— А вы что-то задумали, да? Папа всегда такой молчаливый, когда что-то обдумывает.

— Мы просто рассуждаем о погоде, — спокойно сказал Джин. — Хмурое небо, как известно, наводит на философские размышления.

Карен только взглянула на него — коротко, чуть внимательнее, чем обычно, но ничего не сказала.

— Или на анекдоты, — вдруг сказал Джейк, отложив вилку и откинувшись на спинку стула. — Вот, кстати, вспомнил один. Про мичмана и борца с двух материков.

Делия тут же оживилась и подалась вперёд, Карен только скользнула по нему взглядом с едва заметной улыбкой, а Джозефина тихонько буркнула что-то по-французски, расставляя на столе блюдца.

— Значит так, — начал Джейк, понизив голос, словно рассказывая не анекдот, а шпионскую историю. — Мичман приходит в цирк. Только уселся, как замечает: напротив, в манеже — немец, борец, чемпион с двух материков. Грудь, как сундук, усы, как у кайзера. И тут немец говорит, не глядя, но так, чтобы все слышали: «Я, — говорит, — накормлю этого мичмана постным обедом». Все замерли.

Делия прыснула, Джин криво улыбнулся.

— А мичман, не будь дураком, отвечает спокойно: «Ну, — говорит, — я свиные туши в трюм бросал». Немец на это — ничего. Мичман же заявляет: вызовет его на бой. Но — в маске! Чтобы никто не знал, кто он такой.

Карен покачала головой, но не перебивала.

— И вот, представьте, цирк битком. Немец выходит, шум, гирями машет, как мельница. А тут — мичман. В маске. Скромный, тихий. Сначала держится поодаль, кружит, а потом — как бросит! Немец — прямо в барьер у ложи, где дамы. Цветы — в стороны, дамы — в обморок, трибуны — в восторг.

— И что потом? — спросила Делия, с блеском в глазах.

— А потом, — сказал Джейк, делая паузу, — наутро мичмана вызывают к адмиралу. Он думает — орден дадут, чин поднимут. Едет, улыбается, шляпу прижимает. А адмирал смотрит на него строго и говорит: «Вот тебе награда за победу. Ты списан с корабля. Назначен в город Дальний.»

Смех покатился по столу, даже Карен усмехнулась, хоть и покачала головой с привычной укоризной. Джин, отставив чашку, поднялся:

— Ладно, мои дорогие. Мы с Джейком уезжаем. Поедем к барону Бухеру, охотничье приглашение. Надеюсь, ты не против, Карен?

Карен опустила глаза и поджала губы:

— Конечно. Разумеется. Я ведь только жена.

Джин подошёл, поцеловал её в лоб:

— У нас не будет связи пару дней. Передай Диле, если будет скучать, что я возьму ей перо фазана. Или два.

Карен ничего не ответила. Он, не оглядываясь, вышел с Джейком, и через несколько минут гулко захлопнулась дверь. Извозчик, покрикивая на лошадей, повёз их к вокзалу. Колёса постукивали по мостовой, звенели колокольчики, и вскоре шум улицы поглотил их следы.

В доме наступила короткая тишина. Джозефина убирала посуду, Карен молча перелистывала журнал, а Делия, откинувшись на спинку стула, постукивала ложкой по пустой чашке. В её глазах читалась задумчивость, но не грустная — скорее, лукавая. Потом она хлопнула ладонью по колену и повернулась к няне:

— Джо, скажи Саше, пусть поднимется. Я хочу, чтобы он доел за меня.

— О, mon Dieu... — проворчала Джозефина, — ты опять ничего не ешь, дитя! Ты будешь прозрачная, как стекло!

— Так тем лучше, — ответила Делия. — Буду как настоящая барышня из романа: худая, мечтательная и с слабым пульсом.

— С слабым аппетитом, скорее, — буркнула Джозефина, направляясь к двери.

Через несколько минут в дверях появился Саша. Волосы взъерошены, ворот рубашки криво застёгнут, лицо слегка настороженное — он всегда чувствовал себя неловко в «господских» комнатах. Он окинул взглядом стол, где на тарелке скучали два пирожных с кремом и ещё что-то, отдалённо напоминающее слойку с яблоками.

— Иди же, — позвала Делия весело. — Садись. Это тебе. Я не могу — всё как вату жуёшь. А ты, говорят, всё ешь. Вот и поешь за двоих.

Саша, не зная, можно ли, бросил взгляд на Карен, но та лишь кивнула слегка, не отрываясь от чтения. Тогда он, стараясь не скрипнуть стулом, сел и аккуратно потянулся к пирожному. Съел один кусок — и тут же второй, не в силах сдержаться. Делия наблюдала за ним с интересом и какой-то тихой гордостью.

— Видишь, — сказала она, — они тебе больше к лицу, чем мне. У меня после них живот, как у рыбки, а у тебя — глаза веселее.

Саша покраснел, но не остановился. Крошки сыпались на скатерть, крем слегка лип к пальцам, но он ел с тем особым сосредоточением, какое бывает у голодных мальчишек, для которых пирожное — не лакомство, а настоящее сокровище. Делия смотрела, подперев подбородок рукой, и в глазах её мелькала ласковая насмешка.

— Ну вот, — сказала она, вставая. — А теперь мне пора. Гимназия не ждёт, как папины охоты.

Она поправила воротник платья, взяла с комода тёмную шляпку, и, повернувшись к Саше, вдруг сказала:

— Знаешь, я не хочу, чтобы меня провожала Джо. Она всё время бубнит про шали, платки, застёгнутые пуговицы и говорит с каждой горничной на улице, будто знает весь город. Проводи меня ты. Хочешь?

Саша, у которого ещё во рту оставалась сладость крема, глянул на неё, не веря своим ушам, и сразу вскочил.

— Конечно! — ответил он. — Я... Я уже ботинки надевал, сейчас только жилет поправлю.

Делия не стала спорить, а только улыбнулась, надела шляпку и подмигнула:

— Только иди скорее, а то я уйду одна, и тогда весь Смольный подумает, что у меня слуги ленивые.

Через минуту они уже стояли у калитки. Улицы были ещё пустынны, воздух бодрил, над крышами тускло серело утро. Саша шагал чуть впереди, иногда оборачиваясь, будто хотел убедиться, что Делия идёт, а та неспешно шла за ним, слегка притоптывая каблучками по мостовой. Утро разворачивалось перед ними, серое, но живое, в мелких звуках, прохладном воздухе и гулком эхо шагов.

Они свернули с Кирочной на улицу, где дома становились ниже, а между ними появлялись витрины и вывески. Вдруг, почти одновременно, их взгляды устремились вперёд: в самом сердце Петербурга раскинулась городская ярмарка, пестреющая красками, как раскрывшийся веер. Барабаны, флажки, кружева афиш, красные балаганы и зазывалы — всё пестрело, гудело, манило.

Делия замедлила шаг, чуть коснулась локтя Саши и наклонилась:

— Давай обойдём через площадь. Только чуть-чуть. Мы всё равно успеем.

Саша, уже оборачивавшийся, сам готовый предложить то же, только кивнул. Они свернули, и шаги их