Омен: Девчушка-чертенюшка

нём, — сказал Хастингс, и чуть склонился в прощальном жесте, отходя к краю тротуара.

Карен не ответила. Только коротко кивнула, не глядя, и шагнула к двери храма, едва заметно ускорив шаг — будто хотела успеть до того, как слова доктора проникнут вглубь. Скрипнула створка, и прохлада полутёмного притвора окутала её, словно резкая перемена воздуха.

Она остановилась под каменным сводом и, прежде чем пройти дальше, задержалась, глядя на пол вытертым взглядом. Храм пах ладаном, холодным камнем и старыми книгами. Тишина здесь была не просто отсутствие звуков — она звенела. Высокие витражи, где цветные стёкла складывались в строгие лики святых, пропускали скудный свет, отбрасывая на пол мозаику алых и синих пятен. В углу притвора, у бокового алтаря, несколько человек перешёптывались, их голоса тонули в гулком эхе, а запах воска и сырости цеплялся за одежду.

— Почему он лечит бедных? — вдруг пришло ей в голову.

Хастингс был один из них. Американец. Как Джин. Как Джейк. Как покойный Моррис Крейтон. Все они здесь чужаки. Но почему он — врач, образованный человек, знающий цену своему времени — выбирает Выборгскую сторону? Лечит тех, кто даже имени его не выговорит. Кто не принесёт ни денег, ни благодарности, а часто — и не вернётся.

Может, это не врачебная щедрость? Может, у него цель? Связи? В России слишком часто за жалостью прятали другое. И тут Карен вздрогнула от собственной мысли: А если он шпион?

И не просто шпион — а человек, связанный с этими... Как их... Эсерами? Или большевиками? Да, кажется, так. Хотя она не вполне понимала, кто из них кто — те ли, что бомбы кидают, или те, кто заводы хочет забрать у владельцев. Или, может, всё это одни и те же? Анархисты. Бесчинство и пыль на улицах. Она слышала, как говорили в гостиной: «эти большевики только хуже сделают». Или лучше? Кто-то спорил.

— Неважно, — подумала она. — Важно, что это люди, у которых нет Бога, и у которых всё — через низ. Через разрушение. А Хастингс... Может, он просто прячет это за своим добрым лицом?

Карен едва не чихнула — внутри храма, как всегда, пахло сыростью, свечным нагаром и чем-то трудноуловимым, вроде старого воска и мокрых от дождя пальто, хотя на улице никакого дождя не было. Воздух был прохладный, почти свежий, но такой, что хотелось поёжиться и натянуть воротник повыше. Каменные стены, как всегда, чуть поддавались эхом даже от шагов, и Карен, вошедшая почти бесшумно, всё равно услышала собственные каблуки, как будто кто-то шёл рядом, подражая.

Она не останавливалась — знала дорогу. Круто повернув налево от главного нефа, минуя нишу с колыбелью Младенца и слегка потускневшей лампадой, она направилась к узкой лестнице, ведущей на второй этаж. Там, в длинном коридоре, где пол был выложен потёртой плиткой, а свет масляных ламп отражался на каменных стенах, она заметила послушника в рясе, стоявшего у окна с задумчивым видом. Его лицо было хмурым, почти отрешённым, и Карен решила, что он не станет задавать лишних вопросов.

— Где мне найти отца Мэттсона? — спросила она, стараясь говорить тихо, но твёрдо.

Послушник едва взглянул на неё, лишь махнул рукой в сторону лестницы.

— Он у себя в каморке на третьем этаже, сразу за гробами, направо, — ответил он с лёгкой усмешкой, будто шутка про «гробы» в церкви была привычным делом.

Карен кивнула и пошла дальше, хотя слово «гробы» вызвало у неё лёгкий холодок. На третьем этаже, однако, никаких склепов не оказалось — лишь узкий коридор с низкими дверями и запахом старого дерева. Кабинет номер тридцать семь был небольшой комнатой, залитой мягким светом через единственное окно, где отец Джеймс Мэттсон, единственный человек в Петербурге, с кем можно было говорить и не чувствовать, что каждая фраза должна быть выверена, как речь на дипломатическом приёме, сидел за простым деревянным столом.

Сначала ей показалось, что он не заметил её. Он сидел, повернувшись наполовину к окну, и держал в руках толстую книгу, которую читал, видимо, вслух самому себе, потому что губы его едва заметно шевелились. Карен уже открыла рот, чтобы вежливо поздороваться, как вдруг он поднял глаза, и... Хихикнул. Да, именно хихикнул — так, как смеются дети, когда прячутся за занавеской, думая, что их никто не видит.

— Я в домике! — сказал он и, без всякой грации, поднял книгу над головой, как щит.

Карен застыла в дверях. На миг ей даже показалось, что, может быть, это последствия долгого поста или тайного удара ладаном по голове. Она моргнула. Священник остался на месте, с книгой над головой и довольной ухмылкой, как будто ожидал овации.

— Отец Мэттсон... — осторожно сказала она.

— О, вы здесь! — сказал он вдруг очень деловым тоном, быстро опуская книгу и захлопывая её. — Проходите, Карен. Прошу, садитесь. Как будто ничего странного не происходило, правда?

Она не сразу решилась переступить порог, но потом всё же вошла, озираясь, не выглянет ли сейчас из-за шкафа хорист с бубном. Комната, однако, была как всегда: простая, уютная, даже чуть беспорядочная — на столе лежали три карандаша, пустая чашка из-под чая, обрывок какой-то газеты и стопка писем, перевязанных бечёвкой.

— Простите, — сказала она, садясь напротив. — Я просто... Вы как-то...

— Не так, как должен вести себя уважаемый пастырь? — подхватил он и подмигнул. — Ну и слава Богу. Вы же не пришли сюда за канонической выдержкой.

Карен уже начала улыбаться, хотя пыталась сохранить лицо. Что-то в этой странной, почти детской выходке разрядило её. Напряжение, накопившееся от разговоров, догадок, от всего утра, вдруг слегка спало — как будто она действительно попала в «домик», где можно было, наконец, выдохнуть.

— Я пришла... Поговорить с вами, — сказала она.

— Прекрасно, — кивнул он. — Тогда давайте разговаривать. У меня есть два уха, один мозг и ноль осуждений. Выбирайте, с чего начнём.

Карен тихо рассмеялась — в этот раз уже по-настоящему.

— Ну вот, — сказал отец Мэттсон, довольно погладив подбородок. — Уже лучше. Смех, знаете ли, сродни исповеди. Только менее липкий.

Карен устроилась поудобнее, но всё ещё чувствовала себя не совсем в своей тарелке. Не то чтобы неловко, скорее... Скорее как школьница, попавшая в кабинет директора, который вдруг начал с ней шутить. Её взгляд скользнул по комнате — по бумажкам, свечке, подоконнику, где кто-то оставил засушенный цветок, и вдруг остановился на стоящем в углу глобусе. Он был старый, с вытертой латунной осью, но бережно вычищен и отполирован. Глобус был повернут так, что сразу бросалась в глаза проклеенная алой шёлковой лентой линия: тонкая, как волос, но кроваво-яркая. Она тянулась от побережья Калифорнии — от Сан-Франциско — и проходила по океану до самой Японии. Нагасаки. Карен, не сразу сообразив, что это, вдруг почувствовала, как по спине пробежал холодок.

— Это... Это путь? — спросила она, кивая на глобус. — А что, по-вашему... Будет ли мир?

Отец Мэттсон не сразу ответил. Он смотрел на тонкую восковую свечу, едва заметно покачивающуюся в сквозняке, и его лицо потемнело.

— Мир? — повторил он. — Ах, Карен. Мир — это такая красивая обёртка, которую вручают дуракам на Рождество. Он не существует. Есть только паузы между войнами. Или, если точнее, формы войны, которые временно не требуют ружей. Всё остальное — просто разные костюмы на одном и том же актёре.

Карен невольно потёрла перчаткой руку. Свеча потрескивала.

— А зачем тогда глобус? — спросила она, не глядя на него.

— А, это? — оживился священник. — Это я для наглядности. Иногда полезно показать прихожанам, откуда ветер дует. Смотрите: Сан-Франциско. Прекрасный город. Золотые ворота, чайки, миссионеры... И тонны провианта. Сейчас он — перевалочная база. Оттуда корабли, гружёные доверху, идут прямиком в японские порты. В Нагасаки, в Йокогаму, в Сасэбо. Всё, что душе угодно: сухари, консервы, фураж, бинты, даже телеграфные провода. Всё для японской армии. И всё — из Штатов.

Карен нахмурилась.

— Но ведь... Но ведь мы же нейтральны!

— Нейтральны, как акула в аквариуме с золотыми рыбками, — хмыкнул Мэттсон. — Всё под покровительством президента. Наши спекулянты, капиталисты, как хотите называйте — все они сейчас делают состояние. Японцы скупают всё, как акулы, когда с пассажирского лайнера сыплются объедки. Только это не крошки. Это целые ангары. А наши — рады стараться.

Он замолчал на секунду, но голос его вдруг стал жестче.

— Знаете, что сейчас творится в Техасе? На бойнях? Туда гонят стада — коровы, быки, телята — всё подряд. Забивают без счёта. Цеха залиты кровью. Потому что нужно мясо. Консервированное, удобное, лёгкое для транспортировки. Миллионы банок. И все — для японцев. Наши фермеры богатеют, наши банкиры хлопают в ладоши, а японские матросы на передовой разворачивают американские консервы. Вот такой у нас «мир».

Карен слушала сжав губы. Казалось, ей стало немного душно — хотя свеча почти догорела, тонкая полоска копоти тянулась вверх, дрожала и исчезала в сквозняке. Карен сидела, будто под гнётом всего сказанного — маленькая, прямая, с руками, аккуратно сложенными на коленях. Она всё ещё смотрела на глобус, на ту алую нить, которая казалась ей теперь не просто маршрутом — скорее веной, по которой текла отравленная кровь.

Отец Мэттсон перевёл взгляд с неё на свой чайник, будто собирался предложить заварить ещё, но тут заметил её лицо. Брови её были чуть нахмурены, глаза смотрели куда-то в сторону, но губы сжались, как у ребёнка, которому объяснили, что в прянике спрятан яд.

— Вы выглядите так, будто я только что отнял у вас надежду, — мягко заметил он.

Карен вздрогнула, словно очнулась.

— Я... Простите. Просто всё это... — Она махнула рукой в сторону глобуса. — Я сегодня утром узнала... Моррис Крейтон погиб. На охоте. Говорят — случайно. Но кто знает. Он был... — она запнулась, подбирая выражение, — он был не самый близкий нам человек, но... Смерть, такая быстрая, внезапная... Иногда кажется, что это всё не просто так. Что это как... Как предвестие.

Отец Мэттсон молча слушал. Карен, не дожидаясь реакции, вдруг сказала:

— Когда я была девочкой, в доме тётки в Цинциннати, нам всё время рассказывали, кто и есть антихрист. Сначала Наполеон, потом, помню, кто-то всерьёз говорил о Петре Первом. Даже шутили, что он ввёл бритвы и сапоги — значит, точно нечистый. А теперь я думаю... Может ли антихрист быть, ну... Из какой-то одной лишь нации? Должен ли он обязательно быть, допустим, русским? Или японцем? Или... — она вдруг понизила голос, — евреем?

Отец Мэттсон не вздрогнул и не сделал ни малейшего жеста. Он только поставил чайник на место и сложил руки на коленях, чуть откинувшись на спинку кресла.

— В Библии, — начал он, словно пересказывая давно заученный текст лекции, — нигде не сказано, что антихрист будет англичанином, арабом или ассирийцем. Как ни странно, — он усмехнулся, — у Бога плохая память на флаги. Если бы всё было так просто — было бы и легче, правда?

Карен кивнула, не улыбаясь.

— А стало быть, зло может прийти откуда угодно, — продолжил он. — Хоть с южного побережья, хоть с северного склада. Хоть в мундирах, хоть в халатах, хоть в галифе.

Он чуть выпрямился и, вдруг с озорством, добавил:

— Видите ли, Карен, в этом и состоит дьявольская изобретательность. Он действует