Омен: Девчушка-чертенюшка

зацепился за фигуру в стороне — массивную, с прямой, неподвижной осанкой, будто изваяние, вырезанное из поленницы. Моррис Крейтон. Он стоял, словно вынырнув из земли, руки скрещены, глаза узкие, под кожей — сеть напряжённых мышц. Лицо его, обветренное, будто сморщенное морской солью, не менялось. Только губы сдвинулись в тонкую черту, когда он произнёс — глухо, как плевок на камень:

— Вы явились как раз вовремя, хотя мы и без вас прекрасно бы справились.

В голосе не было ни торжества, ни вызова — одно лишь пренебрежение, выношенное и не нуждающееся в оправданиях. Джин ответил взглядом — ровным, но внимательным, не отводя глаз, пока Крейтон не отступил на полшага, повернувшись в сторону.

Барон же, не замечая или делая вид, что не замечает ни язвительности, ни тяжести молчания, громко хлопнул в ладони:

— Господа, спорить не будем! Волки не ждут, пока мы изберём старшего! Прошу к экипажам! Погода — ясна, дух бодр, и охота обещает быть славной!

Барон шагал уверенно, со звоном шпор и лёгким посвистом сквозь зубы, будто командовал батальоном в мирное время. Джейк и Джин шли по правую руку от него, сдерживая шаг, чтобы не опережать хозяина — этикет здесь был не формальностью, а давно отработанной хореографией. Позади, метрах в десяти, топал Моррис Крейтон, сопровождаемый двумя офицерами, из которых один был с лицом, ещё сохранившим следы вчерашнего кутежа, а другой — с выражением вечного недоумения, каким страдают молодые штабс-капитаны с литературными замашками.

— Видишь его? — негромко сказал Джин, чуть склонившись к Джейку. — Наш дубовый друг с лицом, будто ему всю юность лопатой по голове били.

— Как не заметить, — отозвался Джейк, — он и идёт, как недовольный памятник. Что, тоже на волков?

— Волки, бедняги, понятия не имеют, с кем связались. Крейтон — человек из тех, кто, если уж идёт в лес, то только с чугунной сковородкой и оловянным рупором. Знаешь, откуда он родом?

Джейк покачал головой. Джин усмехнулся, не глядя назад:

— Филадельфия. Юго-запад. Бедный ирландский квартал. До пятнадцати лет — босиком, в одной рубахе. Работал при бойне: убирал помои и объедки — всё, что шло на корм свиньям. Мать держала штук шесть, а иногда и телёнка. Весь район знал «Морриса из канавы».

— Этого самого? — Джейк бросил короткий взгляд через плечо. — Удивительно.

— Ага. И звали его тогда просто — Моррис Крейтон. Потом, когда мать умерла, он объявил, что возьмёт её имя себе. Назвался Моррис Мэлия Крейтон. Реверанс, мол, матери. Поэтично. Романтично. Я даже тогда проникся. Но... — Джин сделал паузу, чуть улыбнувшись, — потом у него появился кабинет, манжеты, жена с фамилией, длинной как персидский ковер... И “Мэлия” вдруг исчезла. Осталась одна «М.», ни за что не догадаешься, что это было. В письмах — просто Моррис Крейтон. А в переписке с казначейством — вовсе М. Крейтон.

— Понимаю, — кивнул Джейк, — так часто бывает: жену полюбил — материю постеснялся.

— Точно, — хмыкнул Джин. — Видно, решил: одна любовь на жизнь — достаточно. А то ещё подумают, будто в его сердце слишком много комнат, да ещё и с отголосками свинарника.

И тут, словно откликаясь на насмешку, над лесной кромкой разнёсся протяжный вой — тонкий, вязкий, будто ветер захлебнулся болью. За ним — второй, и третий. Затем — резкий, почти каркающий лай. Собаки рванулись вперёд, натягивая поводки, издавая короткие, злые рыки. Барон, не успев поднять руку, лишь крикнул: «Держать строй!» — но уже было поздно.

Из-за стволов, из серой гущи, как будто вынырнули — не выбежали, не выскочили, а именно вынырнули — волки. Чёрные, серые, один — с рыжим подпалом. Они двигались не поодиночке, а одновременно, как звенья одной пружины. Один метнулся к собакам, другой — к левому флангу охотников. Раздался выстрел — один, второй — глухой, торопливый, промах. Лошадь заржала, взвилась на дыбы. Кто-то заорал.

Крейтон, резко развернувшись, вскинул ружьё, но рука дрогнула: первый волк проскочил в стороне, второй — прыгнул. Моррис выстрелил, пуля ушла в пустоту. Волк ударил в грудь, сбив его с ног, и оба покатились по насту. Крейтон завопил — голос его хрипел, как сломанный инструмент. Один из офицеров бросился к нему, но стая сомкнулась полукольцом, отрезав путь.

— Помогите!.. — хрипло донеслось сквозь лай и треск веток.

Джейк, обернувшись, мгновенно выдернул штуцер у ближайшего слуги, уже не глядя, чьё это оружие, и побежал, прижимаясь к стволам, стараясь обойти круг. Лицо его потемнело, шаги — тяжёлые, но быстрые, как у кавалериста, привыкшего к манёвру.

Джин остался на месте. Он не шевелился, только сжал губы и смотрел в ту сторону, откуда доносились крики. Его рука уже держала курок, но он не поднял оружия. Шляпа чуть съехала на лоб, тень упала на глаза. Собаки метались, люди кричали, пули срывали кору со стволов, но он стоял, будто скованный.

А Джейк, пробираясь сквозь снег и хлысты сучьев, уже видел картину в полной ясности — слишком ясно. Моррис, поверженный, бился как мог, отмахиваясь, сипло рыча, лицо — залито кровью, руки царапали воздух, не попадая по цели. Один из волков вцепился в бедро, другой — в плечо. Они работали слаженно, с дикой, целенаправленной жестокостью, не в бешенстве — в ремесле. Ещё миг — и один из них рванул горло.

— Назад! — проревел Джейк, поднимая ружьё, но в ту же секунду, опередив его, барон Бухер, стоявший с той стороны, чуть выше, у развилки тропы, поднял оружие. Лицо его оставалось спокойным, даже, пожалуй, холодным, как у охотника, которому важно не действие, а результат.

Раздался один-единственный выстрел — громкий, тяжёлый, словно пушечный. Пуля ударила в грудь самому крупному волку, с чёрной отметиной на лбу — он был вожаком. Тот взвизгнул, взметнулся вверх, как от удара молнии, и тут же повалился в снег, оставив след из тёмных пятен.

Стая дрогнула. Мгновение — и волки, не срываясь в панику, но как по команде, развернулись и исчезли между деревьями. Остался только треск сучьев и хриплая тишина.

Джейк подбежал к телу. Моррис лежал навзничь, рука откинута, как у театрального актёра, упавшего в последнем акте. Лицо его было в ссадинах, рот приоткрыт, глаза остекленели, застыв, будто в упрёке.

— Мёртв, — сказал Джейк, не оборачиваясь.

Барон медленно подошёл ближе, стряхивая с рукава пепел от сигары.

— Увы, когда волк метит добычу, никакой чин уже не спасает, — заключил барон, осматривая оружие и едва заметно морщась от запаха свежей крови, пробивающегося сквозь сигарный дым.

Из лесной тени, шагов за пятнадцать, неспешно появился Джин Йорк. Шляпу он снял, голову склонил, плечи — чуть приподняты, будто его окутал вес воздуха. Перекрестился неторопливо, с широкой амплитудой, почти театрально, и вздохнул с облегчением, как человек, которому пришло письмо с долгожданной вестью.

— Слава Богу, — сказал он, глядя на тело. — Кто-то, видно, услышал мою молитву о прибыли.

Барон повернулся к нему с вопросительным взглядом, но ничего не сказал. Джейк, выпрямившись, бросил на Джина острый, прищуренный взгляд — тот, в котором скепсис уже готов стать упрёком.

Йорк уловил этот взгляд. Не меняя выражения лица, он поправил воротник, нахмурился с умеренной печалью и, опустив глаза, произнёс с тихим вздохом:

— Перекрестился... Потому что... бедная семья. Детей сиротами оставил. Жена его... Вдова. Печально. Очень.

Голос его звучал с нужной хрипотцой, взгляд был чуть влажноват — умело. Только Джейк, знавший его не первый год, видел, что это всё — маска, легкая, как вуаль, натянутая поверх облегчения и скрытого торжества.

Особенно зная, что Джину было решительно всё равно до семьи Крейтонов. Жена Морриса была женщиной, которую он всегда находил напыщенной, а сын — нахалом, который при каждой встрече пытался задирать его дочь, притом делал это с той беспардонной бравадой, какую себе позволяет только богатый дурак.

...666...

А вот Карен — нет. Карен не могла так: не замечать, не чувствовать, не думать. Даже теперь, шагая по скользкой мостовой, она вспоминала, как Лили Крейтон сжимала её пальцы в анфиладе Большого театра, когда исполняли «Жизель» — будто не подругу нашла, а якорь, способный удержать её на плаву среди череды обязанностей, поз, приёмов. Слишком громкая, да. Слишком надушенная. Но ведь не злая. И уж точно — не готовая к вдовству.

Карен шла быстро, слишком быстро для такой обуви — каблук несколько раз едва не соскользнул с булыжника. Шляпка её, из чёрного бархата, не спасала от ветра, только хлопала лентами по щеке. В сумке, которую она прижимала к груди, лежали перчатки Джозефины — зачем взяла, не знала. Просто так. Рука сама потянулась, когда уходила, как будто для верности.

Он не ответил, — думала она, всё снова и снова. Джин. Ни телеграммы, ни записки, ни строчки от слуги. Он остался у Бухера, с Джейком — это ей передал кучер, вернувшийся без него. «Господин сказал, охота затянулась». Да, охота... Когда в городе — смерть. Когда в городе новость. Когда газеты — даже те, что Джин называл «жёлтой дрянью», — вынесли на первую полосу смерть человека, с которым они сидели за одним столом всего неделю назад.

Улица Союза Печатников была пуста, как бывает только в Петербурге на исходе зимы: будто люди, как мыши, прячутся в щелях до тепла. Карен замедлила шаг у фонаря, откинула вуаль и взглянула вверх. Башенка храма Святого Станислава белела сквозь дымку, ровная, спокойная, как ладонь, поднятая в благословении. Снег, налипший на карниз, таял и падал каплями на землю — ровно, как время.

— Господи, — прошептала она, — что Ты делаешь?

Это было не молитва, не вызов, а просто — вопрос. Без ответа. Как письмо, сложенное и забытое. Она не знала, зачем идёт. Вернее, знала — поговорить с отцом Мэттсоном. Не как с духовником. Как с человеком, у которого в голосе была тишина. И с которым можно было сказать: «Мне страшно» — не вслух, но чтобы поняли.

На углу, у лавки, шустро скользнул мальчишка с котомкой, глядя исподлобья. Карен инстинктивно сжала пальцы, но тут же устыдилась — он просто прошёл мимо. Не Саша. Тот никогда не бегал так. Не смотрел в пол. А вот Джером Крейтон — да. Она вспомнила, как однажды тот нарочно испачкал мелом ленты Делии — и рассмеялся, когда гувернантка всполошилась. «Смотрите, у барышни теперь синий хвост!» — выкрикнул он. А Делия стояла, белая, стиснув руки. Ни слезинки. Только потом, дома, уткнулась ей в бок и спросила: «А если я не стану дамой, он тогда меня не тронет?»

Карен шагнула под арку. Вход в храм был в тени. Дверь ещё не открыта — рано. Служба начнётся лишь через час. Она прислонилась плечом к стене, отыскивая опору. Ноги дрожали. Не от холода. От непонятного чувства — будто всё привычное вдруг стало зыбким, как лёд под каблуками. Война. Смерть. Тишина от Джина. И что-то ещё, пока безымянное.

Она прикрыла глаза. И только сделала шаг от стены, как раздался лёгкий кашель сбоку — не грубый, не навязчивый, но тот самый, в котором сразу узнаётся человек воспитанный. Обернувшись, Карен увидела знакомую фигуру: в чёрном пальто, с аккуратной фетровой шляпой, из-под которой выбивались седые пряди. Доктор Луи Хастингс, всё такой же добродушный на вид, с этим своим тёплым, будто всегда слегка улыбающимся взглядом.

— Миссис Йорк? — произнёс он, склонив голову. —