Омен: Девчушка-чертенюшка

Умный оказался. Не по-нашему умный. Один раз мелькнул, и всё. Куда делся — как сквозь землю. А граф в это время уже у камина сидел, с бургундским. Холодец ему подали, студень из телятины, икорку чёрную — как на приёме. Пост у него, видите ли, только на словах был.

— Медведь всё же попался, — отозвался кто-то из дальнего угла. — Через день. В деревне. Прямо к скотному сараю пришёл — искать, видно, чего пожрать. Крестьяне его обступили, а он ревёт, как человек, не поймёт, что происходит. Его и пристрелили. Потом везли, как героя, — на розвальнях, лапы распластаны, морда — вся в крови и инею. А граф... Ну что граф? Он и бровью не повёл. Только бокал поднял и молвил: «Ну, наконец-то».

— «Ну, наконец-то», — повторил Джин задумчиво, словно невпопад, а потом, сдвинув брови, повернулся к Джейку: — А что ты говорил о Бухере?

Тот склонился чуть ближе, отгородившись от прочих пассажиров полуповернутым плечом, и понизил голос, как делают, когда речь идёт не о чём-то запретном, а о чём-то щекотливом. Губы его едва шевелились, но в голосе звучал особый оттенок — не осуждение, не восхищение, а то странное уважение, какое питает человек к тем, кто смог устроиться в жизни вопреки обстоятельствам, а не благодаря им.

— Барон, — начал он негромко, — фигура, знаешь, по-своему исключительная. Не с высокородства начал. Протестант из балтийских немцев, да и тех, говорят, не первой линии. Но голова — как у купца на торгах. Переехал в Россию ещё до отставки Меньшикова, пробился через службы, лавировал, принял православие — и вдруг стал своим. Не сразу, конечно. Сначала — переводчиком, потом — присяжным поверенным, а там уж и до благородного сословия добрался. Но самое интересное — не в том.

Джин не перебивал, только кивал изредка, как будто подсказывал: продолжай, я слушаю.

— А интересное в том, — продолжал Джейк, чуть щурясь, — что устроил он училище. Не простое, а частное коммерческое, с правами государственного. Формально — для подготовки молодёжи к торговле и бухгалтерии. А по сути — приют для отпрысков тех, кто падать не хочет, но и держаться не может. Там — не спрашивают, за что тебя выгнали с Морского, почему из кадетского корпуса выставили. Спрашивают одно: платите ли вы за год вперёд.

— И что же, — протянул Джин, чуть отстранившись, — выдают аттестаты?

— Ещё как, — подтвердил Джейк. — Раньше, бывало, при дворе посмеивались — дескать, баронский диплом всё равно что справка из аптеки. Но как один племянник графини Ржевской с ним в министерство попал, да потом на сенаторскую должность пролез — так смехи быстро прекратились. Всё законно. Печать — настоящая, бумаги — в порядке. А уж как там учат — никого не касается.

В вагоне повисла короткая пауза. За окнами мелькали заиндевевшие деревья, как будто сам воздух дрожал от холодной памяти ушедшего лета. Джин откинулся назад, глядя в мутное стекло, но глаза его смотрели внутрь, не наружу.

Джин откинулся назад, глядя в мутное стекло, но глаза его смотрели внутрь, не наружу. Удивление скользнуло по лицу — не показное, не театральное, но то, что рождается, когда знакомая картина вдруг трескается, открывая за собой иную, непредвиденную.

— Странно, — медленно проговорил он, не отводя взгляда от отражения. — А я и имени-то его не слыхал раньше.

Джейк, не терпящий сомнений в серьёзности собственных слов, приосанился и заговорил чуть с нажимом, как будто отчитывая ученика:

— Потому что ты читаешь только Revue des Deux Mondes и здешние новости по диагонали. А у нас, в губернии, о нём трубят чуть ли не в каждом номере. Барон — фигура заметная. Он не просто директор с правом печати: он — меценат. Приют для вдов морских офицеров в Новой Деревне? Его деньги. Стипендии для талантливых, но «неудачно рождённых» — от него. А главное — всё при сопровождении репортёров. Ни один его рубль не уходит без газетной строки. И это, заметь, вовсе не в упрёк. Он делает добро с таким вкусом, что и сам себе аплодирует.

Джин повернул голову, полуулыбка тронула уголки губ.

— Форма, значит, равна содержанию. И вкус к благотворительности у него, как у старого франта — к запонкам. Понимаю. Всё равно как устраивать бал не для гостей, а для репортёров.

Но Джейк не уловил сарказма или, быть может, намеренно его проигнорировал. Он только чуть склонил голову и, потирая перчатку о колено, заговорил тоном учителя, вводящего нерадивого ученика в курс давно обсуждённой темы:

— Чтобы ты понимал масштаб: училище Бухера — не просто школа. Это — целая губернская повесть, только с крепкими переплётами и яркими обложками. Там есть всё. Представь: мальчик поступает туда лет в одиннадцать, как положено, а через десять лет — всё ещё в пятом классе. Но уже женат. Порой и с ребёнком. Был случай, когда отец с сыном учились в одном здании: папаша — в шестом, сынок — в первом. И оба — с форменными шапками, тетрадями и табелями.

— Не может быть, — хмыкнул Джин, чуть приподняв брови. — Ты хочешь сказать, что это не миф? Что на полном серьёзе существует такой клуб вечных учеников?

— Серьёзнее некуда, — подтвердил Джейк, прищурившись. — И ты не первый, кто этому не верит. Один мой знакомый прокурор, услышав об этом, поклялся пойти на экскурсию, чтобы убедиться, что в учительской нет яслей.

Йорк рассмеялся — не шумно, но с тем ясным, освобождающим облегчением, какое испытывают люди, долго державшие спину прямо.

— Se non è vero, è ben trovato!

Джейк нахмурился.

— Что? Опять твой латынь? Или это теперь на греческом?

— По-итальянски, — мягко пояснил Джин. — Понимай это, брат, как «Замечательная выдумка».

Выражение лица Джейка изменилось: улыбка спала, взгляд чуть потускнел. Бросив короткий взгляд на своего спутника, он, не говоря ни слова, откинулся назад, и в следующую секунду, будто по внутреннему импульсу, сменил тему.

— Хорошо, смеяться ты умеешь. А знаешь ли ты, как войны начинаются? — спросил он, приглушённым голосом, с тем оттенком, в котором звучит упрёк другу, позволившему себе насмешку не в тот момент.

Йорк повернул к нему голову, не отвечая. И Джейк, опустив взгляд на край скамьи, начал говорить сдержанно, почти скупо:

— Это было, когда ещё никто не стрелял. Утро, зима, в Петергофе. Николай, государь наш, собирается к важной встрече. Шлейф адъютантов, записки, кофий. Но волнует его не отчёты. Он ходит по кабинету, гладит усы, всё про Японию думает. Говорит, мол, Корея кишит иностранцами, а в японских газетах всё бурлит. И тут — вваливается дядюшка Штрюмпель. Ты знаешь, кто это?

Джин нахмурился, но кивнул: имя было знакомо — мелькало в хрониках, как анекдотическое.

— Он сам не дипломат и не военный. Он портной. Но не простой — великий. Штаты, Шлезвиг, Лондон — везде его знали. Он одевал императоров, выбирал для них пуговицы, пояснял, куда вешать ленту ордена, если ты — шеф какого-нибудь батальона в Штеттине. Его уважали, потому что он не лез в государственные дела. Но говорил о них вразрез, как умеют только те, кто при дворе, но вне игры.

Джейк сделал паузу, как бы проверяя, слушает ли его собеседник. Тот слушал.

— Так вот. Штрюмпель в тот день прибыл, чтобы научить Николая правильно носить кирасирский мундир — прусский, с красными обшлагами и блестящими накладками. Все знали, что государь числился шефом. И вот они стоят, Николай у зеркала, Штрюмпель застёгивает пуговицы, и между делом говорит: мол, слышал я, ваше величество, что японцы ропщут — дорога ваша им не по нутру. И даже, говорят, намекали, не продали бы вы им что-нибудь с левого берега Амура.

Йорк поднял брови, но не вмешался.

— А Николай... — продолжал Джейк, понизив голос ещё больше, — только взглянул на него в зеркало, ус усадил и говорит: «Если они так волнуются, значит, пора сделать ход и показать, кто здесь хозяин». Без крика, без нажима — спокойно. Но потом — указ, мобилизация, командировка на восток. Вот тебе и начало. Ни совета, ни обсуждений. Шутка во фраке — и рота в путь.

Голос Джейка замер. Джин молчал. Только колёса, как будто чувствуя тяжесть паузы, загрохотали чуть громче. Поезд в последний раз вздрогнул, словно потянувшись после долгой дремы, и плавно затормозил. Сквозь оконное стекло показались строения вокзала Царского Села — каменные, обветренные, с потемневшими от зимы орлами на фронтонах.

На перроне, расчищенном до сияющей сухости, выделялся человек, к которому тут же потянулись взгляды сошедших с подножек пассажиров. Барон Бухер стоял, как памятник уверенности: массивная фигура в роскошной меховой шубе, пуговицы которой поблёскивали тускло, но с достоинством, как старинные офицерские ордена.

В пухлой руке он сжимал сигару, изогнутую, как серп, и тёплый дым стелился возле его головы, не смея заслонить ни лица, ни взгляда. Перстень с гравировкой, массивный и тяжёлый, вспыхивал, когда барон размахивал рукой — будто знак, что перед вами не просто человек, а глава собственной системы координат.

Лицо его, обрамлённое аккуратно подстриженными бакенбардами, дышало жизнерадостной любезностью. В улыбке, широкой, почти фамильярной, не было угодливости, но чувствовалось что-то театральное — как у актёра, играющего роль «радушного хозяина» уже в тысячный раз, но всё ещё получающего от неё удовольствие.

Густой, тёплый аромат гаванской сигары вился меж мехом и воротником, сплетаясь с тонким, уверенным запахом английского парфюма — благородного, сдержанного, почти церковного по своей тяжести. Он шёл впереди барона, как лакей с визитной карточкой.

Под распахнутой шубой блестел фрак цвета иссиня-чёрного вина, на котором вдоль лацканов виднелась гирлянда — не цветов, нет, — а из значков, медалей, жетонов: дарения от попечительных советов, купеческих гильдий, педагогических съездов. На пластроне, ослепительно белом и натянутом, как парус, жемчужины мерцали ровно, без дерзости — как вкрадчивый комплимент старой даме.

Увидев Джина и Джейка, барон с полувоенным взмахом сигары направился к ним, сапоги его шуршали по насту перрона, а на лице светилась та самая улыбка, с которой он, вероятно, встречал и министра народного просвещения, и начальника уездной пожарной части. Рядом суетились слуги — человек шесть, не меньше, все в одинаковых коротких шинелях с застёжками на косую и в шапках с меховыми отворотами. Двое держали на коротких кожаных поводках стреноженных собак — высоких, хищных, с жёлтыми глазами и острыми ушами. Звери, будто понимая, что дело предстоит серьёзное, не рычали, не тянули, а стояли, пружинясь, готовые в любой миг рвануться вперёд.

Один из слуг — молодой, ловкий, с лицом, ещё не испорченным службой, — нес на согнутых руках штуцер барона. Ружьё, отделанное резьбой, казалось тяжёлым, но тот нёс его с почтительной лёгкостью, как будто передавал заветный дар.

Барон распахнул руки навстречу прибывшим, голос его прокатился над перроном густо и звучно:

— Господа! Вы прибыли в самый нужный момент! Волки — бесстыдная, наглая сволочь — снова вышли к самой границе Александровского леса. Крестьян пугают, скот режут, даже по ямщикам пронеслась дрожь! Но мы, — барон сделал драматическую паузу, — мы этого так не оставим! Мы пойдём туда, где тьма, и покажем клыкастым мерзавцам, кто здесь охотник!

Джейк коротко хмыкнул, Джин хотел было ответить, но в этот миг взгляд его