Омен: Девчушка-чертенюшка

потонули в ярмарочном шуме.

Слева распахнулась калитка уютного ресторанчика с зелёным заборчиком и тенистым садом. Оттуда доносился стук шаров: в кегельбане, скрытом за кустами, кто-то азартно сбивал кегли. Смех, звон фарфора, голос мальчика, считающего очки, — всё смешивалось в один тёплый шум. За деревьями мелькали столики, за ними дамы в пёстрых шалях и усатые господа с бокалами.

Но взгляд Саши уже тянуло к следующему — тир. Деревянная будка, покрытая цветными картинками, стрелки с ружьями, хлопки выстрелов. И особенно — одна мишень: японский броненосец, расписанный с преувеличенной точностью — пушечки, флаг, дымовые трубы. Он раскачивался на жестяных волнах ярко-зелёного моря, прикреплён к деревянной стойке. Над волнами торчал маленький кружок на палочке. Стоило попасть в него — и корабль с грохотом раскалывался, половинки падали, из трюма вылетал жёлтый жестяной веер, вспыхивая, как взрыв.

— Смотри! — воскликнула Делия, вскинув руку. — Это же «Микаса»! А может, «Асахи»? Как они похожи!

— Это японский, — подтвердил Саша, нахмурившись. — Я таких уже у Якова видел, у каланчи. Он сам делал, из коробок. Но чтобы с взрывом — первый раз!

Они замерли перед тиром, зачарованные, как перед театром. Изнутри вышел бородатый стрелок в клетчатом пиджаке, закинул винтовку на плечо, а из мишени высыпались жестяные обломки, быстро поднятые подростком с ведром. Делия следила за этим, прищурившись, будто и сама рассчитывала, как бы она прицелилась — и попала бы непременно. Но Саша уже тянул её за рукав:

— Смотри вон туда!

Чуть дальше, на краю площади, возвышалась яркая карусель. Новенькая, ещё пахнущая свежей краской, вся в голубых и золотых узорах, с расписными лодочками, блестящими лошадками в сбруе и даже с резными дельфинами на крайних кругах. Пока Делия болела, её установили — и теперь это был первый раз, когда она видела её своими глазами. Парусиновый чехол всё ещё прикрывал верхнюю часть, но вокруг уже собиралась толпа: нарядные господа с детьми, барышни с зонтиками, пожилые матроны в цветных накидках, прогуливавшиеся неспешно, с томным видом людей, не привыкших к спешке.

— Вот это да... — тихо сказала Делия. — Я и не знала, что её поставили... Пока я лежала... Тут всё изменилось, — она чуть нахмурилась, будто осознав, сколько пропустила.

Но потом её лицо просветлело. Вокруг пестрели палатки: тут был и зельтер с цветными стеклянными сифонами, и продавцы восточных сладостей с подносами рахат-лукума, обсыпанного пудрой, и яркие, как восточный базар, столики с нугой, мёдом, чурчхелой. Повсюду раздавались голоса, звон монет, скрип тележек. А в стороне стояли автоматы-силомеры: огромные фигуры геркулесов с молотами и шкалами, манившие прохожих попробовать себя.

— За два месяца пока я болела, — вдруг сказала Делия, оживившись, — всё тут стало каким-то... Роскошным. Громким. Живым.

Она взяла Сашу за руку и повела его к карусели, глядя по сторонам с жадным интересом, будто пыталась за два взгляда наверстать всё упущенное. Люди сновали туда-сюда, на ярких прилавках переливались цветные леденцы, среди гуляющих мелькали гимназисты в мундирчиках, а с другой стороны площади вдруг раздался знакомый, неприятно дребезжащий голос:

— Ну-ну, чихуахуа, снова бегаешь? Жаль, что не сдохла, а то уж все обрадовались!

Саша резко обернулся. Перед ними, подбоченившись, стоял Джером Крейтон — сын того самого Морриса Крейтона, американского поверенного, который с завистью и злостью следил за делами Йорка. Джером был известен не только своими выдумками, но и тем, что воплощал в себе всё, что могло возмутить простого мальчишку вроде Саши.

На нём был гимназический мундир, тесный, как смирительная рубашка: воротник жёсткий, высокий, давил на подбородок так, что пухлые щёки вылезали поверх, будто бы собирались сбежать от стеснения. Он снял щегольскую фуражку — и тут Саша, недоумённо морщась, уловил запах. Тот самый запах — противный, жирный, навязчивый, как запах аптечного мазка: бриолин. Затылок у Джерома был выбрит, а волосы натянуты в гладкий пробор так туго, будто их пригладили утюгом. Голова его казалась плоской, сверкающей, змеино-стылой.

Но куда хуже была физиономия. На носу, который не годился ни под какие моды, сидело золотое пенсне с пружинкой. Оно нелепо блистало, придавая его и без того колючим, поросячьим глазкам ещё больше наглости и самодовольства. Делия при его появлении отпрянула, лицо её вытянулось, но в глазах сразу вспыхнуло раздражение.

— Что ты сказал? — тихо спросила она, прищурившись.

— Ничего такого, — пожал плечами Джером с фальшивой невинностью. — Я только хотел выразить соболезнования... Тьфу, поздравления! С выздоровлением, конечно. А то мы уж думали, сгинешь. Вот было бы весело, да, Александр?

Он специально назвал Сашу полным именем и склонился чуть вперёд, будто предлагая игру. Но Саша молчал. Руки сжались в кулаки. Бриолинный запах бил в нос, а пенсне, золотистое, как сорочий глаз, просто просилось быть выбитым.

Но Джером, не дождавшись ответа, вдруг выпрямился, отступив на шаг и приняв позу, которую, очевидно, отрабатывал перед зеркалом. Учтиво отставив назад свой зад — туго обтянутый синим мундирчиком, под которым едва угадывались складки благополучной жизни — он поднял подбородок, как юный император на смотровой трибуне, и с подчеркнутой важностью заявил:

— А к нам вчера в гимназию генерал приезжал! Настоящий генерал, с плечами, как шкаф, весь в орденах, и с усами, как у Жукова на портрете в буфете. Он нам такой потешный случай рассказал! — Джером сделал паузу, оглядел слушателей, будто на сцене стоял. — Представьте себе: готовят визит царя на броненосец. Всё до блеска! Медь натирали, как у нас в гимназии пуговицы к смотру. Офицеры стоят, хоть из дерева их вырезай. Царь выходит на трап, — и тут, понимаете ли, пёс!

Он сделал прыжок, будто тот самый пёс, и провёл рукой над мостовой, как по палубе:

— Корабельный пёс, жёлтый, с глупым выражением, выскакивает и — прямиком к царю! Лает, хвостом машет, подпрыгивает, как обезьяна. Офицеры в ужасе. Кто-то чуть в обморок не грохнулся. Все думают: сейчас будет скандал, пёс — за борт, командир — на пенсию, а флот — в позор. А царь, знаете, что? Гладит его и говорит: «Милая собачка».

Он с нажимом повторил последнюю фразу, картавя на «р» и подражая царскому голосу. Делия сжала губы, Саша смотрел на него, не мигая.

— И что вы думаете? — продолжал Джером, победно сверкая пенсне. — Тут же, тут же вся команда — от капитана до юнги — выстраивается в очередь... Чтобы тоже погладить собаку! Один за другим, как будто это сам Посейдон в шерсти, а не шавка с камбуза.

Он закончил, удовлетворённый собой, глядя, как его слова оседают в воздухе, как брызги после хлопка.

— Далась мне твоя собачка, — не выдержал Саша, бросив с нескрываемым раздражением, будто стряхнул что-то прилипшее с ладони.

Джером повернулся к нему с нарочитым презрением, склонив голову и прищурившись, как старый профессор на непрошенного ученика:

— Ты, ты! — процедил он, помахав пальцем в воздухе. — Холуй. Помалкивай. Нашёл, понимаешь, на кого лаять, шавка без ошейника!

Саша вспыхнул. В ушах зашумело, плечи вздрогнули. Он уже почти шагнул вперёд — и в этот миг Делия, сжав его руку, резко потянула на себя. Её пальцы впились в его запястье с неожиданной силой, и Саша остановился, сжав зубы, но не проронив ни слова.

— Пошли, — прошептала она, — он этого и добивается.

Джером, почувствовав их отступление, довольно хохотнул, круто развернулся на каблуках и пошёл прочь. Мундир его чуть вздулся сзади, пенсне блеснуло прощальным блеском, а голос его, уже отдаляясь, всё ещё разносился за спиной:

— Немытый дамский угодник без штанов! Мадам вас приголубила, господин оборванец!

Он засмеялся, сам собою восхищённый, и вскоре затерялся в потоке гимназистов, направлявшихся к высоким воротам кирпичного здания.

Боги внимают молитвам Отца нашей юной Героини, после чего возникают Подозрения

Тем временем на Витебском вокзале, пахнущем углём, свежей газетной бумагой и кофе из буфета, Джин Йорк и Джейк Мэдисон, спрыгнув с извозчичьей повозки, не спеша направились к кассам. Путь их лежал в Царское Село, и, несмотря на спартанский характер предстоящей поездки, оба были в хорошем расположении духа: Джейк — от предвкушения загородного угощения и охоты, а Джин — от возможности хотя бы на день вырваться из петербургского водоворота дел и визитных карточек.

— Мы не едем спасать империю, — сказал Джин, прищурившись, — всего лишь стреляем в куропаток. Но, признаться, я предпочёл бы этих птичек заседаниям в думе. Они, по крайней мере, не перебивают.

Они подошли к кассе третьего класса, где не было очереди. Джин, не считая нужным демонстрировать статус, вытащил бумажник и купил два билета до Царского Села. Джейк шутливо поклонился:

— Вот оно, истинное равенство. Генерал, адвокат, гимназист — все едут в одном вагоне, если едут без жён.

— И главное — без гувернанток, — хмыкнул Джин, беря билет. — В вагоне с гувернантками разговор не о фазане, а о носовых платках и дамских поклёпах. А у нас — чистый воздух и барон Бухер с винтовками.

Они прошли на перрон, где под навесом уже дымила угольная труба короткого состава. Служащие в шинелях сновали мимо с чайниками и газетными кипами. Где-то в дальней будке играла шарманка. Джин с Джейком поднялись в вагон и заняли места у окна. Поезд вздрогнул, затаился, и, спустя минуту, плавно, но неуклонно двинулся вперёд, отрываясь от платформы, как человек, решившийся на долгий разговор.

Вагон мерно покачивался, и тяжёлый ритм колёс, будто идущий из самой земли, убаюкивал пассажиров, не давая, впрочем, им умолкнуть. Пахло валенками, мундирной шерстью, дешевым табаком и — едва уловимо — отдушками женских платков, хоть женщин в вагоне не было. Чиновники, сняв перчатки, растирали ладони и, развалясь на сиденьях, вели беседу, не столько между собой, сколько для себя, в полголоса, но с расчётом быть услышанными. Кто-то пил чай из походной кружки, кто-то жевал сушёный гренок, выуживая крошки из кармана.

— У графа тогда и ружьё, помнится, было особенное, — протянул один, мял платок в руках. — Французское, с гравировкой, подарок... Не то от герцога, не то от министра. И всё бы ничего, да только смысл в нём был — как от палки в болоте. Вышел он, знаете, на опушку, думает — сейчас как шарахнет. А снег валит, как в рассказе, — ни берлоги, ни следа. Егерь ему и говорит: «Ваше сиятельство, подождите, сейчас обойдём, посмотрим». А граф: «Нет, — мол, — я чувствую. Вот здесь он, зверюга».

Офицер с усами, слушавший до того молча, кивнул.

— Так он и выстрелил в сосну. Говорят, древесный сок забрызгал ему воротник, а сам он потом всем рассказывал, что видел, как медведь улепётывал от испуга. А уж что потом — это уж не охота была, а война. Загонщиков сгоняли со всей округи, как на рекрутский набор. В телеге ехали, кто с вилами, кто с оглоблями — как могли. По два часа шли, в снегу по пояс, ноги вязнут, руки в кровь.

— Да, да, — подхватил третий, скуластый, в кителе без знаков различия. — И я был тогда в тех местах. Под вечер — гул стоит, будто войско идёт. Кричат, дудят, палят. Медведя того выманили, но он... Как бы сказать...