ТВОЙ ОБРАЗ

«Эстафеты», - в понедельник мне обозревать передачи недели, - увижу его серым, скучным. И вспыхнет жалость. Атавизм?»
 
И снова две наших записи об отчетно-выборном профсоюзном собрании, но вначале – моя:
«Сомин - за столом президиума. Хмурит брови, встает, начинает делать доклад. Да, конечно, он – молодец, что режет правду-матку: администрации нет дела до наших нужд, нет желания учитывать интересы профсоюза... В зале - муха пролетит. Кончил, прошел в зал, сел в первом ряду. Председательствующий приглашает обсудить доклад, просит слова журналист радио Новков и говорит о том, что, в общем-то, доклад неплохой, но, по его мнению, профком слишком много внимания уделяет денежным вопросам и совсем не ставит задач качественного улучшения передач. Его поддерживает Матрушев, а дальше... А дальше начнется спектакль, который будет режиссировать Сомин. Когда председательствующий предложит голосовать по первому пункту собрания, - «Профкому надо усилить отстаивание интересов членов профсоюза перед администрацией.», - то Сомин репликами начнет разогревать собрание и пробежит шумок… Подразумеваю: делает это для того, чтобы все устали на первых, незначительных пунктах собрания и к концу, не обсуждая, проголосовали за последний: «Сменить состав художественного совета.» И вопрос этот для него – главный потому, что он сам хочет войти в него, чтобы уже наверняка за все свои передачи получать пятерки и четверки, а, значит, и более высокую оплату. Шумит собрание. Обсуждают уже второй, третий пункты. Вопли, смешки, крики... Но вот, наконец, последний вопрос, тот самый. И встает Афронов, поясняет, что по инструкции Госкомитета худсовет не избирается на профсоюзных собраниях, а назначается администрацией. Но собрание уже во всю прыть несется за Сомином, и он - во главе! Вдохновлен, улыбается! И председательствующий… конечно же с его подсказки!.. уже ставит вопрос на голосование. Большинство, - ну, конечно же! - «за». Победил! И так блестяще! Ну, лидер! Ну, вождь масс!»
А теперь запись Белы с того же собрания:
 
«Болит, болит голова! Уйти, уйти от всего этого!.. Но оказывается, я - в счетной комиссии и надо идти оформлять бюллетени. Пока машинистка их печатает, выхожу во двор, глубоко вдыхаю густой осенний воздух. Ах, как же всё нелепо! Как раздвоило, растроило, рас… меня это собрание! И еще обидно, горько за Сомина. Что ж он так грубо, напористо утверждает себя? Не-ет, достоинство не отвоевывают, в достоинстве пребывают, как в том фильме Анджея Вайды: в немецком концлагере эсэсовка больше всех издевается над одной из женщин потому, что чувствует: эта, хотя и подчиняется ей, но не сломлена. И ненавидит её за это. И мстит. Поединок заканчивается трагически, но именно в таком финале - свет.
Когда еду домой, то, провожая взглядом метущиеся за окнами троллейбуса огни фонарей, залечивая щемящую боль головы и души, почти шепчу:                                     
                                Среди миров, в мерцании светил
                                    Одной звезды я повторяю имя...
                                    Не потому, чтоб я ее любил,
                                    А потому, что я томлюсь с другими.
                                    И если мне сомненье тяжело,
                                    Я у неё одной молю ответа.
                                    Не потому, что от неё светло,
                                    А потому, что с ней не надо света*.
Но не о нём теперь - эти строки! И как же больно, что - не о нём.»
 
Если человек безразличен, то поступки его не вызывают сильных эмоций, а Бела, оказывается, всё еще страдала, хотя ничего мне не говорила и даже не упоминала о Сомине. Надеялась ли еще раз возвести свой «хрустальный замок»? Не знаю. Во всяком случае мне казалось, что Лев Ильич стал для неё «как все».
 
«Нина сегодня рассказала, что Ильина привезла ящик вина из обкомовского магазина, где работает ее мать, что Сомин для этого даже машину ей давал и что его окружение потом всё шушукалось меж собой, когда те бутылки делили. Да, знаю, знаю, что не только вином подкупает Ильина председателя профкома Сомина и «его свиту», но и продуктами, а меня по-прежнему ненавидит за то, что не кидаюсь к «объедкам с барского стола», когда она приносит банки тушенки, сгущенки, черного кофе и с подругой в соседнем кабинете едят всё это. Сегодня-то опять кричала на меня в холле: «Я добьюсь, что вылетите отсюда с инсультом!» И как раз Лис вошел, услышал это, постоял и молча вышел, а я…
Ну почему снова приняла это, как предательство?
... Наблюдала издали такое: из своего корпуса решительным шагом выходит Сомин, за ним - оператор, осветитель… прошли к автобусу, сели, уехали. А вчера свою съемочную группу собирала почти час! Да, конечно, он молодец, что вот так себя поставил, но в то же время и сопротивляюсь этому... в нём! Да и вчера… Лена, с которой делаю передачу «Молодежное купе», пожаловалась: «Бела Эмильевна, я дала Сомину письма, телефоны, чтобы он снял сюжет для нашего «Купе», а он сделал его и оставил для своей «Эстафеты». Знаю, он может так...
И она же сегодня: «Привезла из Москвы клипы для нашего «Купе», а Сомин потребовал, чтобы отдала ему и даже с Кустовой мой сейф хотели открыть.» Да, и такое может, а я... Как смеет убивать во мне то, что так долго созидаю?!
И… ощущение пощечины.
 ... Обозреваю передачи прошлой недели и говорю об «Эстафете» Сомина:
- С пониманием и симпатией отношусь к гражданской позиции автора, но думаю, что нельзя путать жанры и превращать информационную программу во второй «Клуб Козьмы Пруткова». От тем, да и от ведения журналиста веяло такой безысходностью, что сюжеты начинали работать со знаком минус. Ведь в конце любого тоннеля должен быть свет, иначе... 
А он сидит, уткнув нос в поднятый воротник куртки, смотрит в пол, но вдруг:
- Так, может, Вы объясните, - и взглянул на меня то ли с вопросом, то ли с упрёком? - какой должна быть «Эстафета»?
- «Эстафета» - информационная передача и нельзя превращать её во второй сатирический журнал.   
И вижу, как он выпрямляется, выбрасывает вперед руку и произносит, словно с трибуны:
- Наша партия разрешает указывать на отрицательные стороны...
- Да идите Вы… со своей партией! - сорвусь.      
Ничего не ответит. А после летучки в кабинет войдёт Юра и скажет:
- Ну и обидели вы Льва Ильича!
- Да ну его! - не сдержусь: - Привык, что все его хвалят, хвалят...
А потом… и сколько раз!.. буду «видеть» перед собой лицо Сомина и думать: так тебе и надо! Как много могла бы подсказать, если бы работал со мной, а не окружал себя погремушками, льстецами, которые ни-че-го тебе не дают!..
Но знаю: уже никогда не скажу ему этого. Грустно. Двое нас в Комитете вот таких, очень похожих, а как далеки друг от друга!
... И снова, когда сталкиваемся, опускает глаза, буркнув короткое «здрасьте». Ну и пусть. Не только же ему обижать! Столкнулись и сегодня в монтажной, - лицо бледное, помятое. Иногда и жалко его...
... Захожу в наш кабинет. Юра сидит, смотрит в газету, а Сомин стоит рядом, опершись о стол и молчит. Сажусь в кресло, открываю сумочку и начинаю искать в ней ручку:
- Павловский, где моя ручка? - шутливо пытаюсь разорвать тишину.
- Не знаю, Бела, - серье-езно так отвечает, не поднимая глаз.
- Как это... не знаешь? Да ты просто обязан знать! (Видите, как мы с Юркой запросто?) Нет, все так же стоит и молчит. И тут мне в сумке попадаются мятные таблетки:
- Юр, хотите мятную таблеточку? – Нет, он не хочет. – А Вы? - к Сомину. (Давайте и с Вами буду такая же, как с Юрой, а?)
- А что это такое? – подходит к столу. 
- Говорят, что успокаивает, - и протягиваю упаковку. (Ну, встряхнитесь!)
- Да не-е... - берет тюбик, читает описание: - Я к таблеткам отношусь с подозрением.
- Так ведь они не лечебные, только глюкоза с мятой. – Осторожно берет одну, рассматривает. - Да не бойтесь, Лев Ильич, не отравлю! (Ну, может, только приворожу. Сказать? Нет не скажу.) А он уже кладет её в рот и, ничего не ответив, идет к двери.       
- Юра, так где моя ручка? - подхлестываю его фразой.
Почему, зачем разыграла этот маленький спектакль? Господи, помоги понять себя!»
 
И через несколько месяцев.
 
«Странно, в понедельник Сомин пришел на летучку с тем самым лицом, которого не надеялась увидеть и молча сидел напротив меня в своей короткой дубленочке, уткнувшись носом в воротник. Подумалось: «Нет, этот свет – не мне». Когда обозреватель Носова разносила «вставки» в его «Эстафете», то он ей - ни слова. Взглянула: погас ли свет? Не понять. А когда наконец-то она закончила, и должна была со обозревать я, то почему-то вдруг встал и вышел.
... Вот уже с неделю и почти каждый день, когда вхожу в кабинет - звонит телефон. Снимаю трубку - молчание. Это же он, он! Ну да, ему плохо, тоскливо, одиноко. Знаю, что готовит сюжет о самоубийцах и, наверное, сам - на грани...
... Разыграл со своими участниками в «Клубе» пародию на областную партийную конференцию: вначале объявил о выборе нового председателя клуба, все зааплодировали, а он сунул им бумажку под нос: «Аплодисменты по регламенту зачеркнуты», и все стихли. Продолжил: «Приступим к обсуждению работы за год» и тут кто-то подхватился, начал критиковать заместителя, а он снова бумажку на стол: «Не надо называть фамилий». Попытался выступить и другой, а он и его прервал: «Ввиду идущей в стране перестройки и сокращения административного аппарата сократим и наш.». Потом кивнул на тех, которые пытались критиковать. Голосование. Единогласно, и те двое исчезли. Поставил на голосование кандидатуру нового председателя «тайным, открытым», шепнув сидящему рядом «кого», и снова все проголосовали единогласно.
Да, конечно, Лис – смелый журналист. Молодец!
... Шла к корпусу и думалось: сейчас встречу его в курилке. И точно, стоит! Нет, пройду, не взгляну... А когда начну хлопотать и бегать из монтажной в студию, он еще долго будет стоять там же, болтать с операторами и каждый раз встречать и провожать меня взглядом.
... Когда после передачи спешила к троллейбусу, столкнулись на проходных. В сумерках шли по тропинке вдоль забора, и он молчал. Пришлось говорить мне. Вначале – о погоде, потом - о «Козьме», потому что в понедельник снова обозреваю я и лучше сейчас сказать то, что думаю. Но подъехал троллейбус, вошли, я села. Сядет ли рядом? Да, сел. И снова я - о «Козьме» да о «Козьме», потому что он опять молчал, а когда иссякла, то переключилась на Корнева: плох, мол, как руководитель.
- Да, надо избирать нового, - буркнул в воротник куртки. (Хочет помолчать?) 
- Вот и выдвигайте свою кандидатуру.
- Не хочу руководить.
- Ну, тогда больше некого. (Помолчать бы тоже… рядышком!) Но опять: - Наши журналисты не захотят кого-то другого, потому что при таком, бесхребетном, им лучше, да?
Кивнул головой. 
- Почему Вы все время молчите? – шутливо взорвалась.
- Мне трудно говорить, - ответил тихо.
- Почему? 
Слегка пожал плечами и вскоре вышел. А я, тоже выйдя через несколько остановок, шла домой вдоль оврага под уже светящимися фонарями и…
И билась, трепетала в груди радость, - недавно были рядом!
... На летучке будет сидеть рядом, уткнувшись в поднятый воротник дубленки и что-то тихо мурлыкать, лишь иногда бросая остроумные реплики, когда его