ТВОЙ ОБРАЗ

столу Жучкова, но обернулся:
- Бела Эмильевна, завтра на моём «Прямом проводе» Вы?
Из низкого кресла смотрю на него и отвечаю с улыбкой:
- Если хотите, то я. (Как же, не знаете!) - Мои коллеги затихают, прислушиваются, а я с той же улыбкой, говорю шутливо: - Вы же знаете, Лев Ильич, я зав-сег-да, в любой день и час с Вами работать рада. (А ведь правду говорю, Лис!)
И тогда он словно отпрыгивает от меня и приглашает Жучкова в курилку.
... И вот - «Прямой провод»… Как же сегодня к лицу мне и этот серый костюмчик, белый свитерок! А жесты, взгляды! Просто свечусь уверенностью и радостью... Просто? Ему назло! Пусть знает, кого не замечает! А он уже входит в студию, подходит ко мне, в руке – таблички с титрами: вот, мол, расставить надо. Хорошо, расставим. Вот, мол, за этим столиком, сидеть буду. Хорошо, сидите на здоровье. Вот так, слева направо выступающих представлять буду. Представляйте, Лев Ильич, хоть снизу-вверх… но вдруг, неожиданно повисает пауза… пауза, в которой говорить с ним… Говорить только «по делу»? Нет, невыносимо! И резко поворачиваюсь, ухожу на пульт, а он остается в студии, садится за стол, раскладывает сценарий. Все это я теперь вижу на общем плане первой камеры, а на второй, где он – крупным…  Ах, как же давно не видела такого его лица! Словно на свидание пришел!.. Не погаснет этот свет и во время эфира. И будто не об антенных участках города поведет разговор, а о лирике Тютчева*. И на пульте это его свечение заметят все, а Афронов вдруг войдёт и скажет:           
- Бела Эмильевна, в эфир с таким лицом ему нельзя…
И я, воспользовавшись «антрактом», (На пятнадцать минут включим Москву с передачей «Спокойной ночи малыши») попрошу Афронова спуститься в студию и «на ушко» сказать об этом Сомину. Но напрасно. Когда на крупном плане первой камеры он вдруг отрешенно застынет, забыв о выступающем и уставившись в одну точку, то... Нет, пока не хочу… не смею думать, что всё это - мне!
После эфира в кабинете, когда будет звонить кому-то, стоя ко мне спиной, быстренько оденусь и уйду, - не увидеть бы его лицо без этого света! - и присвою его себе. И вспыхнет оно во мне счастьем.
... Через три дня. Выездная запись в «Доме политпросвещения». Пришла на репетицию пораньше, сидела в пустом зале, потом подошли ассистенты, операторы, возник и он в светлом проеме двери, остановился, стоит, смотрит на меня с улыбкой. (Лис, что Вы?..) Но тут ассистентка словно одергивает его:
- Лев Ильич, какие столики ставить на сцену? 
- Как Бела Эмильевна решит, - не отвел глаз. (Да, я рад видеть Вас.)
Улыбнусь и я:
- А мне всё равно, лишь бы ведущему было удобно. (И я рада, Лис.)
- Да нет, как Вы решите, Бела Эмильевна. (Ну, пожалуйста, не будем сегодня спорить!) 
- Лев Ильич, (Хорошо, не будем.) мне и впрямь всё равно, - снова улыбнулась.
И проходит, садится в наш кружок. Сидит в пол оборота ко мне, а операторы уже беснуются: нет, хватит, не будут они сегодня расставлять столы, надо было рабочего заказывать! Я слушаю их, молчу и наблюдаю за Лисом: как себя поведёт? А он острит направо, налево, потом вдруг хлопает в ладоши, засучивает рукава и начинает расставлять столы. Все идут ему помогать, (Лис, дорогой мой Лис, спасибо!), он уже спрашивает:
- Бела Эмильевна, так? (Я рад даже просто спрашивать у Вас.) Бела Эмильевна, не подвинуть ли вот так? (Да, да, рад!) Куда мне сесть? (Ну, приказывайте, приказывайте!)
- Да садитесь, куда удобней, (Лис, ну, пожалуйста, не надо вот так… при всех.) только рядом посадите тех, с которыми будете дольше беседовать. (Ах, как же хорошо мы говорим!)
И приехали выступающие, он закрутился с ними, а после записи его лицо вновь светилось.
Когда засобиралась домой, окликнул:
- Бет, вы уже уходите? (Не уходите!) - растерянно, с улыбкой. - Обсудить же надо. (Ну еще, хотя бы немного побудьте!)
Как можно было уйти? И осталась. Стояла в холле, рассматривала наглядную агитацию, пока техники убирали камеры, сворачивали аппаратуру, а он… Он все разговаривал и разговаривал с какой-то начальницей, но не отрывал глаз от меня. Подошла к ним, взглянула: (Лис, когда же Вы?..) И он ответил взглядом: (А мне хорошо вот так стоять, смотреть на Вас и знать, что ждёте меня.) И когда начальница наконец-то ушла, то я начала нести ерунду: во время записи и то не работало, и другое… Чего испугалась?
- Но записали нормально, - всё же остановила себя: - Так что, не волнуйтесь и спите спокойно. – (Лис, простите!) И, разозлившись на себя, бросила: - Ну, Вы домой-то идёте?
- Да я Наташу жду, (Рад бы с Вами, но…) Она просила… нам же по пути.
И подошла Наташа. И мы втроём вышли в уже освещенный огнями город, но они заспешили к троллейбусу, а я пошла...
А я побрела вдоль моего любимого оврага, лелея в себе этот... наш с ним!.. сокровенный диалог, и вбирая радостное свечение желтой листвы под фонарями, дурманящие запахи осени и ласковую свежесть чуть заметного ветерка.»
 
Перерыв между этой записью Белы и следующей – почти три месяца. И прежде чем продолжу их, вот отрывок из моих, - об отчётно-выборном собрании Комитета: «Сомин сидит в предпоследнем ряду и язвительно острит на выступления наших начальников, купаясь в аплодисментах, которые почти каждый раз вспыхивают после его реплик. Да он сегодня в ударе!.. И знаю, что вот так он обращает внимание зала на себя, чтобы этим как бы предложить свою кандидатуру в члены месткома. И ведь добьётся! Собрание почти единогласно изберёт и его. Зачем ему это? Чтобы стать еще весомей?
А сегодня носился меж корпусами, организуя доголосование, так как вчера на первом заседании месткома у них не получилось избрать председателя. Почти уверена: хочет, чтобы избрали его.»
 
«Пришла на собрание, стою у двери. Беснуются, кричат! И громче всех журналистка Редина: «Что будем делать? Избирать седьмого или выбирать среди этих?» Пусть решают, а я ухожу монтировать «Новости» и теперь о результатах «избирательной компании» слышу лишь краем уха: решили не переизбирать… решили оставить пятерых из шести... бланки уже отпечатали...  раздали... опустили в урну. И, наконец, всё стихает. А через полчаса разносится: Сомина избрали председателем. Победил!
Когда остаюсь одна в кабинете, - наконец-то! – то подхожу к окну и смотрю на мою пожелтевшую березку, - её теребит, треплет ветер… сильный ветер, наглый ветер, холодный. Клонит, прямит, снова стелет! И её желто-оранжевые листья трепещут на ветру, еще не готовые сорваться, упасть на землю. И есть в этом какая-то бесшабашная, отчаянная веселость... и есть пронзительная, режущая боль от этого их желания удержаться на ветке! Нет, не слышу их отчаянного шелеста, но чувствую, чувствую его в себе, - это не они вот так… это – я, это - во мне!»
 
И почти – через месяц короткая, но столь эмоциональная запись:
 
«Как председатель месткома, Лис теперь участвует и в распределении продуктов, да и торговать в буфете не бросил. Сегодня прихожу получать свой паёк и вижу: стоит среди синюшных куриных тушек и перебрасывает их за лапки…
О! Не видеть бы!»
 
Снова - почти двухмесячный перерыв.
 
«Апрельское радостное солнце, ласковый, пахнущий распускающимися березами ветерок и веселые-веселые облака! Иду по двору к радио-корпусу, иду и наслаждаюсь. Ах, как же не хочется входить туда, в тёмный коридор, в бух-гал-те-ри-ю!.. Но уже поднимаюсь по ступенькам, подхожу к двери, берусь за ручку и вижу в конце коридора - словно тоннеля! – силуэт Лиса. Слегка кланяется:
- Здра-авствуйте, Бет! – тянет с той, давнишней интонацией.  
- Здравствуйте, Лев Ильич, - бросаю... с теперешней, будничной, и приоткрываю дверь, но снова слышу: 
- Здра-авствуйте, Бет.
Зовёт?.. Нет, не возвращусь. И зов его повисает там… в тоннеле.
... Итак, установка на сегодня: мне все - до фени, и даже – он. И на душе - легко, озорно! А для разминки - спор с Афроновым:     
- Сергей Васильевич, ну почему же так мало монтажных часов дали для Жучкова, и так много для Сомина?
Да нет, не злюсь, а с улыбкой, легко спрашиваю, и Афронов тоже улыбается, делая вид, что не понимает: о чем я? Но тут входит Лис, садится напротив, сходу вникает в наш спор и предлагает:
-  Бела Эмильевна, если Вам с Жучковым не хватает часов для монтажа, то могу дать в долг.
- Фигушки! – скрещиваю руки: - А чем буду расплачиваться? (Ну, и как я Вам... такая?)  
- А Вы для меня два музыкальных номера запишете, - улыбается.
- Нет, не буду для Вас. - И смотрю с шутливым вызовом: – У вас свой режиссер есть. - На секунду улыбка его гаснет, он опускает глаза, но уже опять смотрит, не отрываясь, а я продолжаю «бесноваться»: - Хочу, чтобы у меня свои часы были, а не Ваши. 
- Я же четыре часа дам, согласны? (Соглашайтесь, побудем вместе.)
- Ха! Четыре. Что на них запишешь! (Не получится, ведь снова начнёте спорить.)
- Ну, хорошо, семь… хотя это очень жирно. (Нет, не буду спорить.)
- Жирно, постно... Мне лучше знать сколько! 
Но тут его вызывают в коридор. И поднимается, идет к двери, всё так же не отрывая от меня взгляда.
- Лев Ильич, поберегите лоб… дверь же! – бросаю вослед.
... Пришла на летучку чуть раньше, села в кресло. Что-то Лиса нет… но тут же услышала:
- Там свободно? – Стоит у двери с шапкой в руке. (Господи!  И с тем самым лицом!) Бела Эмильевна, рядом с Вами можно?
- Да, - взглянула коротко.
Прошел, сел... и сердце моё рухнуло. А он уже пристраивает на коленях дипломат, шапку и в неё суёт руки. Греет, что ли? И мои холодные, как лед. Взял бы в свои, согрел дыханием, посмотрел в глаза... Как же просто! Но как несбыточно!.. О чем говорят коллеги, о чем спорят? А-а, всё - ерунда! Важно, что мы – рядом! 
... Пролистывала альманах местных поэтов и вдруг – два стихотворения Нины Афониной… но, будто мною написанные:    
           Мой возраст и опыт
Не стоят, увы, ни гроша, - 
С наивною хитростью -
Внешне спокойной казаться.
Ты мимо пройдешь…
Я сделаю вид,
Что сердце мое
Не грозит за тобою сорваться.
Но, Господи, Боже,
Как после остаться собой?
Куда от себя мне,
О, Господи, деться?
Когда я за горло хватаю любовь,
И тут же зову,
Что б, упав, опереться!
Есть и еще одно её стихотворение, для которого время еще не пришло.
Но придёт.
... Смотрела «Эстафету» Лиса, вёл ее с Ривкиной дуэтом... как конферанс в сельском клубе. И была ведущая лохмата, беспомощна, подолгу барахталась в предложениях, а он – сер и скучен.»
                       
Из моих записок: «Сегодняшняя летучка. Обозревает Ира Кустовая и говорит о передаче Белы: «Нам не понравилось... мы так думаем... мы считаем… нам это не ясно и не понятно…» И «мы» значит: она и Сомин, который сидит рядом с ней. А со мною рядом - ассистент Сергеева:
- Это она со слов Сомина говорит, - шепчет мне: - Слышала, как он её настраивал.
Смотрю на Белу и думаю: бедная моя подружка, представляю, что сейчас творится в твоей душе! Защитить от их «мы» или нет? И говорю:
- Нельзя обозревающему говорить с позиции зрителя: это не понравилось, а, значит, плохо, такой подход не профессионален.
[i]Кустовая о чем-то шепчется с Сомином, они хихикают. Да, верю Сергеевой, это он её настроил, чтобы летучка, «зацепившись» за передачу Белы, «забыла» о его неудачной «Эстафете», я не раз замечала за ним такое, - направлять «возмущение масс» в нужное ему русло. И, надо сказать, это блестяще ему удается, ведь психолог по образованию. Вот и теперь «пожертвовал» Белой себе в