- Так император и Вы, в своей ненависти и злобе пытаетесь делать добро, как его понимаете вы, но делаете зло. Символ зла и нечисти, Сфинксы, были специально посланы египтянами, по сговору с французами, нам, для погибели, и пока они в граде С.-Петербург, здесь будет вечная смерть и кровь для народов России, и для рода Вашего государь, ибо Ваши вопросы так же наивны и глупы, как и у смертельной искательницы истины, хотя по сути они интересны, а по результатам гибельны душе. Вы живёте по принципу: «- "Булки" режут, крошки будут, много страха и тебя затопчат, для вас народ крошки и пыль. Берегите пальцы! Не Вам говорить о формах общения с народом после всего. Вы государь сыграли ужасно и отныне Вам нести сей крест палача. Вас верно и цепко затягивает поганое болото европейского пути, страх перед мнением их общества...». Наступила мёртвая тишина в зале, генералы стояли как вкопанные, боясь пошевельнуться.
— Да Вы князь богохульник! Во..о..он! Дрянь - закричал император. Конвойный офицер, вошедший на крик, увидев грозный жест императора, небрежно махнувшего рукою по направлению к тайному ходу, вывел обречённого отныне князя из залы. Пока конвой проходил через дворцовые залы и ходы, офицер гвардии охраны успел тайком, с искренним уважением пожать князю руку, при том успев тихо высказаться ему: " - Какая же сила может побороть Вас штабс-капитан. Не вероятно дерзко, такая жертвенность восхитит любого и дворянина...и простолюдина русского..."
Вечером, того же дня, в 22 часа, князя Щепин-Ростовского доставили в Алексеевский равелин, № 6, который предстал перед князем во всей своей ужасающей красе. Толстые, из кирпича и вековых брёвен, непробиваемые стены, давили на всех, кто перешагивал через порог каземата, сквозь них не проникало ни звука. Мощная крепость способная выдержать удары крупных ядер и осаду любого врага, завораживала своею мощью и красотою, так понятной любому военному человеку. Крепость восхищала своим величием, но и пугала, давила безысходностью любого, даже с сильной волей человека, тем более обречённого арестанта, посаженного в неё, как в каменный мешок и оторванного от всего внешнего мира, навсегда и безвозвратно. Сырой пол камеры, куда ввели арестованного князя Щепин-Ростовского, был покрыт гнилой соломой и испражнениями оставленными здешними обитателями, хозяевами камеры, крысами. В углу стояло деревянное ведро, на вид будто кадушка, для естественных надобностей очевидно, подумалось заключённому. Стены, все влажные от испарений и воды, просачивающейся сквозь щель стены, что была слева, имели печальный и страшный вид. Темнота и отблеск от оставленной стражником одинокой свечи, наводили на мрачные мысли, стало ясно, что смерть близка и если она суждена дворянину, то должна быть принята с чувством достоинства и чести. Впервые в жизни, князь ощутил холод спиной, мерзкий и отвратительный, липкий и непреодолимый, ни в коей мере независящий от его действий. Страх одиночества, сковал все члены его тела, только сейчас он в полной мере осознал последствия своего поступка. Ночник свечой, тускло светил и нещадно чадил сгорающим конопляным маслом, широкий фитиль, сидевший глубоко в светильнике, князь подправил, и огонёк стал чище и освещать ярче, правда, дальние углы лишь слегка задевая своим ореолом света, стены камеры темнели как скалы в ночи. В дальнем углу камеры, арестант заметил ведро-кадку для естественных надобностей, проще сказать испражнений несчастных. Она была тёмной и старой, видно не одно поколение арестантов нуждалось в ней. Чуть осмотревшись, князь стал раскладывать свои жалкие пожитки арестанта. На кровати, больше напоминавшей тюфяк в сторожевой будке солдата, застеленной грубой простыню и таким же одеялом, лежал матрац и довольно большая подушка ( мешок из грубой ткани, набитого не-то соломой, не-то травами). Десяток свежих, белоснежных салфеток, присланных сердобольным правителем имения Лобановых, и табак, отданный ему в долг местным солдатом охраны, князь аккуратно разложил на тумбе, что стоит рядом с кроватью. С трудом раскурив трубку, так как мешали разбитые в кровь губы, и с наслаждением затянувшись, он усмехнулся, невольно сравнивая её с трубкой кальяна, только вчера ещё раскуренную с товарищами на балконе его квартиры, он присел на край так называемой кровати и задумался. События вчерашнего дня пронеслись перед ним как одно мгновение. Боль за погибших своих солдат вновь ступило в сердце и слезы горечи за них, и за поражение императора Константина, омыли уставшее от бед сердце князя. Жизнь показалась проигранной и напрасно потраченной. Правой рукою несчастный прижимал к груди мешочек, вручённый ему матушкой, ещё в родном имении перед расставанием. В заветном обереге была горсть Священной земли для Иванковской церкви, земля привезённая ещё предками князя, с древней далёкой заветной Святой Земли и именно на ней была построена первая деревянная, шатровая церковь села Иванково. Впоследствии, они с матушкой и батюшкой, Александром Ивановичем, сами побывали на землях Афона и в Иерусалиме, и как древние предки их, привезли со святой Земли благодатный подарок. От оберега исходило благословенное тепло, и это тепло Священной Земли успокоило душу и сердце государственного преступника, растерзанное властью. Воспоминания, отрешили князя на время, добро всегда более запоминаемо, чем отчаянная злоба. Так, его учил в Шуе, в Воскресенском соборе, местный батюшка, рассказывавший ему о посещениях Храма царствующими особами, царём Петром I в 1722 году, и благоверной императрицей Елизаветой Петровной в 1729 году. Несколько раз, княжичу, разрешалось залезть на Воскресенскую колокольню Храма, вид на поля и город, равнялось вознесению на небеса, здесь он был счастлив и забывал обо всём, помня лишь о Боге… Жизнь, казавшаяся проигранной и напрасно потраченной, вновь приобретала смысл и волю, а все несчастья и мнимая неудача, только миражом. К счастью беспокойство и страх, навеянные камерой и тюремной атмосферой, были лишь минутной слабостью, арестант только посмеялся над страхом забвения и безысходности бытия. Правда, привыкание к тюремным порядкам проходило крайне тяжело. Привыкший к идеальной чистоте в доме, любви матушки и прекрасному питанию, князь ни как не мог свыкнуться с заключением и грубостью охранных надзирателей. Ту баланду, что давали арестантам, и пищей- то нельзя было назвать. А жуткая экономия, устроенная администрацией Сукина, даже на масле для ночника и придания дополнительных свечей, приводило к тому, что князь уже на третью неделю заключения стал жаловаться лекарю на потерю зрения и страшную головную боль, но лекарь, приходивший изредка проверять многочисленных заключённых, едко шутил;
[justify]— Лучшее средство от головной боли, мой друг, это закон и топор палача. Он вам вскоре поможет князь!И я гарантирую вам полное исцеление любезный! Не волнуйтесь, показывая сдвоенные пальцы намекая на взятку, надобность придёт, помогу. Сей минуты ещё не пришло любезный мой друг. А то, что вы жалуетесь, это истинно ваше право, но не советую дорогой наш возмутитель, бунтарь! Ныне вы никто, и ничто, помните об этом, не-то закончите очень печально, как неугомонный Булатов Прошли ещё две недели, князь стал привыкать к наглости охраны, к пище, мутной воде, и к темноте, как следствие экономии свечей в камере. Дмитрий Александрович в письмах к друзьям, к матушке, старался больше писать о порядках в тюрьме и о своих товарищах. Чаще, в те промежутки времени, когда происходила смена караула, и охране было просто не до арестантов, о своих же проблемах и трудностях он предпочитал не оглашать, боясь огорчить, и не дай бог напугать матушку царской тюрьмой. Деньги же княгини, Ольги Мироновны, делали своё доброе дело, письма передавались на волю с постоянством курьера, как по расписанию. Больше, на допросы, князя не водили, и он довольно спокойно себя чувствовал, привыкая к истинной жизни в неволи и тюремной обстановке, а это, как оказалось было основной трудностью бытия. Сейчас же, находясь в Петропавловской крепости, князь, в который раз задавался вопросом, всё ли он сделал правильно, и стоило ли ввязываться во все эти дворцовые игры Романовых. Князь прекрасно понимал, что их предали, а Великий князь Константин Павлович теперь бессилен их спасти. Трубецкой в своей последней встрече, особо предупреждал штабс-капитана о таком возможном результате выступления и даже остерегал его, учтя его горячность, от поспешных решений, хотя прекрасно осознавал, что штабс-капитан Щепин-Ростовский не сможет бросить своих солдат-гвардейцев, решившихся, как он узнал от Бестужева, на выступление в поддержку нового императора и требований изменения положения о службе и как основное, отношений к ним со стороны офицеров. Крайне важным, как потом и подтвердилось событиями, для восставших было организовать резерв из рот финляндского полка под командой барона Розена А.Е., который должен находиться в близи позиций восставших, предполагаемо на Исаакиевском мосту, и при случае слабости в положении полков, поддержать их, отвлекая на себя основные силы правительственных войск. Тогда Трубецкой, и предположить не мог, что поручик Розен окажется много дальновидней старших командиров и приведя роты Финляндского полка, сумеет предупредить бойню, не вовлекая свои роты в месиво событий, узнав, что восставшие так и не смогли, при отсутствии самого диктатора Трубецкого, так много говорившего о долге пред народом, само организоваться и выбрать нового руководителя. Посылая к восставшим посыльных, и принимая записки приносимые Петром Бестужевым, он осознал свой долг, не в бесперспективности руководства, а в сбережении жизней своих команд. При этом, поручик Розен и штабс-капитан Репин Н.П., прекрасно осознавали, что восставшие офицеры, тянут и теряют время, инициативу в ожидании, не от бессилия и предательства интересов восстания, а по простой причине, так присущей русской душе, христианину и офицерству русской армии, не желая первыми проливать кровь своих соотечественников и таких-же, как они солдат. В этом сила и слабость русской души, победа не в силе, а в чести и правде. Сейчас же, после всех событий, князь решил держаться твёрдой позиции отрешения от обвинений в измене и предательстве. Его беспокоила позиция товарищей, как они там, выдержат ли все эти физические мучения и нравственные испытания, выпавшие на их долю. Самое страшное, за что он боялся, это знание того, что он прекрасно понимал, что идёт направленная борьба с правдивостью освещения произошедшего. Как передал ему священник Колосов, да и сам он, по случаю видя задержанных, когда его допрашивали, друзья стали давать прямые показания о