И все же можно ли сказать, что Я есть в мире? Да, можно. Оно есть в мире, при условии, что в нем есть и другие Я. Мир есть место и это место в качестве не-Я есть то, чем одно Я отличается, отделяется от другого Я, сосуществуя с ним рядом. Все же оно есть, а не не-есть. Но как есть? Сознательно. Причём в моем случае, как личном для меня событии Я, оно есть привычным, повторимым образом, воспоминанием, вроде бессознательно. Этакое не до-сознательное сознание, а, напротив, после-сознательное сознание, сознание постфактум.
Постфактум оно имеет само себя не только в виду, на виду, но и подвидом. Ведь то, что есть в Я, можно увидеть в другом Я, как в отражении себя. Но то ли это будет, что отражается. Такова ли сущность, самость Я как сущего, самого? Не есть ли это только явление самости, причём уже с иного места, чем твоё? И потом, помимо другого угла или точки зрения, мы имеем в виду уже другое Я, в его наложении, проекции на самого себя. Отражаясь от другого и от мира отскакивая, мы возвращаемся к себе уже измененными людьми. Трудно отделаться от впечатления, задумавшись, что мы есть ещё что-то помимо этого самого воздействия на нас со стороны другого и нашей собственной реакции на это иное, чужое. Что есть в этом моё, а что чужое, если оно уже находится в смеси? Не является ли содержание Я и оно само, как форма такого содержания нечто или некто в качестве не причины, а следствия, последствия связи?
Насколько я могу быть другим самому себе? Пределом другости, инаковости является другое Я, точнее, Я другого. Как раз не не-Я, а Я другого, ибо быть не-Я - значит отказаться полностью от самого себя. Такой отказ я нахожу в реальном коммунизме в пользу Мы. Частичный отказ от себя, как личности, можно найти, опять же при реальном, социализме.
Напротив, при капитализме, как общественном строе развитого отчуждения человека от человека в качестве расчетливого (цифрового) эгоиста мы имеем господство не личности, но индивида, как социального атома. Это другая крайность, не менее опасная для личности, чем тотальный коллектив.
И все же что такое Я? Это вроде "внутреннего человека", души, как свидетеля человека в глазах бога, того, что есть а человеке, но превосходит его в глубь, выходя во вне мира и объёма его? То есть, это, бог, абсолютное Я? Или это другой во мне в я? Другой во мне, в я, как другое я, точнее, символ Я вообще и в целом?
Зачем есть Я? И зачем, вообще, есть я? Что для меня важнее? Казалось бы, важнее я... Но если подумать, то уже не знаю. Я важно, при условии данности места в мире. Но мне нет места в мире, среди, как я думал прежде, близких людей. Как они могут быть мне близкими, если я не близок, не нужен им?
Выходит разрыв между Я и возможностью его воплощения в мире, в данном случае во мне. Получается, нет в этом никакого смысла. Нет места в мире, нет и меня. Уже нет. Осталось сделать лишь последний шаг. Не важно, какой это будет шаг. И он уже не имеет смысла.
Прежде я полагал, что смерть имеет смысл. Но какой? Теперь я знаю какой: смысл смерти заключается не в том, чтобы сожалеть о том, что мне не жить, жалеть себя или ждать жалости от безжалостных судей. Нет. Смысл заключается в том, чтобы умереть и дать возможность быть иному воплощению Я, в лице других существ.
Глава пятая. Возрождение (или рождение заново)
Мне чудом удалось избежать физической смерти. Но я пережил её морально, точнее, метафизическим образом, в мыслях. Мысленно я уже умер и вернулся из мира мертвых в мир живых. Для меня мысль реальнее материи. Она и есть моя реальность. Трудно, очень трудно жить после смерти, ожить мертвецом и снова жить, как будто ничего не случилось. Между тем нельзя отменить не только то, что было в мире, но и то, что случилось в мысли для мысли же, для мыслящего.
Странное дело, но мне стало не о чем писать. Правда, это вполне понятно: как можно писать тому, кто пережил смерть в мысли. О чем писать? Не о том же, чего нет. Смерти нет в том смысле, что в ней ничего и никого нет. Смерть в мысли есть полное ничто, так как смерть в мире оставляет нам лазерную в виде жизни в сознании. Смерть в мире есть лишь смерть в материальном измерении, но никак не в идеальном, если не полагать идеальное в качестве иллюзии, как думают материалисты, считающие что есть только материальное.
Я всегда, сколько себя помню, думал, что внутри я есть больше себя снаружи. Изнутри, а не снаружи, ко мне являлся дух. Вот это пространство внутри и есть для меня то, что люди называют словом "душа". Через неё и в ней мне является дух она есть ворота духа, которой открывается мне дух. Этот дух и есть для меня то, что люди зовут своим богом. Я не эгоист в том, что не отказываю другим существам, например, людям, в таком явлении. Пускай, но что мне дело до явления духа им? Это касается их души, не моей. У меня есть откровение духа именно мне. Вот им я и дорожу, уважая, то есть, никак не вмешиваясь, не влезая в душу другого человека, не навязывая ему то, что является мне. Но я имею право сказать и описать то, что открылось мне.
То, что мне открылось, явилось не со страницы книги. Я не вычитал его из чужой книги. И никто из людей не внушил это. Это было всегда со мной и до меня, осознавшего это. Всё прочее, что я услышал и прочитал о боге от других людей прошлого и ныне живущих было наложено, как некое наслоение, на это изначальное извещение. Поэтому оно, как и многое внешнее, так или иначе материальное, включая и моё тело, и слово является символом духовного, оказавшего мне доверие.
Я родился в семье, в которой редко звучало слово божье, несмотря на то, что меня крестили в бессознательном детстве моя бабушка со стороны мамы. Но сам я был всегда расположен к богу, которого представлял так, как и теперь, трансцендентным всему, помимо меня, и таких, как я. Такие, как я были в истории, - конечно, это был не я, но они были вроде меня в том смысле, что я, когда познакомился с их творениями, точно их понял. Взять того же Николая Бердяева. Я не считаю его первостатейным философом, но хорошо понимаю. Мне этого достаточно для того, чтобы полагать его не авторитетом, а близким мне по духу человеком. Такого я не могу сказать ни о Владимире Соловьеве, ни о Мартине Хайдеггере, хотя тот и другой, по-разному любопытны и занимательны. Но мне они чужды по духу, - один своим языковым чревовещанием, другой свойственной многим русским мыслителям одержимостью "всемством", которое они благозвучно называют то "соборностью", то "всеединством", то "коллективностью", "коммунальностью", чем грешит и Бердяев, склонный не менее оного к религиозному славословию. Слишком много слов, а мыслей мало. Я никак не могу понять их желания сбиться то в "стадо", чтобы в нем упокоиться, то в "стаю" ради преследования инакомыслящих.
И как они любят славословить, все эти Львы Толстые со своими Платонами Каратаевыми и Федоры Достоевские с пресловутыми Макарами, в адрес народа. Диву даёшь. Зачем? Какой толк, какой смысл? Вот я "вышел из народа, из семьи трудовой", прежде, чем дальше учился, работал простым рабочим, но не нашёл в этой среде ничего примечательного, достойного своего внимания. Как, впрочем, я не нашёл ничего любопытного и в среде так называемой интеллигенции, и за церковной оградой. Так себе и ни о чем существенном. Поэтому мне невдомек, зачем тратить попусту время на бессмысленные словеса. Лучше заниматься самим собой и не мешать прочим существам делать то, что они хотят сами, следуя в этом духу.
Только дух знает, куда веет, а человек, за редким исключением, не ведает того, но хочет. Чего? Хрена с маслом или чая с вареньем, но обязательно плотского, материального, вроде "бабла" с его шелест и хрустом. Правда, скоро люди полностью перейдут к деньгам "в цифре", что как раз отвечает "духу", сути денег, капитала, который зарится на духовное, как бы его поглотити, ибо все уже капитализировал в материальной (социальной) среде человека, включая и его самого, превратил в себя. Но руки у него, точнее, у человека, коротки. И не видать тому духа, как своих ушей, раз он полностью уподобился "машине", к вящему слову Георгия Гурджиева.
Вот читаю я Бердяева и диву даюсь: для него отношения между имманентным и трансцендентным относительны и парадоксальны. Как понять его? Неужели не ясно, что мы душевно имманентны духу бога, но бог для нас, существующих в материальном мире телом, трансцендентен? Нет, Бердяев полагает, что и бог ему имманентен, а не только он богу. Только эта имманентность есть в творческом вдохновении, но никак не в его шедевральном воплощении, замечает он. Поэтому, с одной стороны, гениальные залеты, а, с другой стороны, тривиальные последствия, да ещё с грузом ответственности за то, что натворил, обрюхатил материю. В чем и заключается парадокс сношения, общения духа с материей.
И как во всем этом отношении остаться на философском канале и не сорваться в пропасть богословия. Философ есть канатоходец, который идёт на пределе, по трансценденталии, балансировка между имманентным и трансцендентным. Но остаётся ли на высоте трансценденции богословие со своими догматами для мысли, снижая её полет и приземляя под грузом церковной риторики веры. В церковной ограде мысль философии находится на посылках у веры церкви в качестве вывода, который превращенным, парадоксальным образом предпослан мысли.
Следы такой ментальной зависимости можно найти у того же Бердяева, который раскачивается на качелях странной химеры религиозной философии.
Непостижимость бога заключается в том, что нужно встать на место бога, то есть оказаться в себе там, где нет места, - внутри, в точке одновременно исхода и схождения, - и вот тогда спасешься, простишь себя.
[justify] Вспомним, читатель, Евангелие, а именно то место в нем, где Иисуса, как образ человека, в котором есть бог, искушает дьявол, как дух пустыни (не-бытия, смерти, ничто, ничтожества). Первое