Ольга дала волю своим
чувствам: открыто разрыдалась, размазывая тушь по
перекошенному, но все равно, такому красивому лицу. Чекороно
впервые видел ее плачущей и, как ни странно, испытывал при этом
удовольствие. Оказывается ему необходимы были ее слезы!
Оказывается: мертвым нужны слезы живых! Там, в Афгане, они
скрывали их друг от друга: находили не мужским делом. Глупыми
были...
- Она назвала меня потаскухой, да?.. - Ольга никак не могла
справиться с непослушными губами. - Не скрывайте. Я знаю, она
всем говорит... Только за что? - вопрос видимо адресовался и
Чекороно и отсутствующей матери, и припорошенным снегом
деревьям, и дряхлой скамеечке,- всему миру. Но ответ на него
могла дать только она, сама Ольга. И она отвечала на него. -
Все было хорошо, я перебралась к ней жить. Забегу на минутку к
своей матери и снова к ней. А потом... Потом от Володи
перестали приходить письма и она... выгнала меня из дома.
Чувствовала наверное, но я ни причем... мне тоже горе...
Ему, стоящему от нее на расстоянии вытянутой руки, она
говорила о Володе. Неужели не чувствовала, неужели не
зародилась где-нибудь в укромном уголке ее души открытие, что
перед ней стоял именно он, Володя Малинин? Он бы все сделал:
только бы она догадалась "Но почему?.. Почему?.. Она ни на
мгновение не засомневалась в лейтенанте Афанаскине. Где же оно:
высшее чутье женского сердца?" Но Ольга не слышала его
молчаливых вопросов.
- Долго не сообщали о Володе, она в больнице тяжелая была, а
когда я пришла как закричит на всю палату: "Потаскуха!" А я то
причем? Я тоже не знала, - она значительно облегчила положение
Чекороно: не спрашивала, а говорила, говорила... То ли боялась
прикоснуться к чему-то более страшному чем смерть, то ли
оправдывалась за то, что осталась живой, подчиняясь чувству,
испытанному Чекороно в Афгане. - И на могиле... увидела около
меня Лешу, опять как закричит: "Потаскуха!"
В сознание Чекороно протискивалось новое имя: Леша!..
- Что за Леша?
"Она вздрогнула? Она точно вздрогнула! Лейтенант Афанаскин
не испугал, а вот Ле-ша, поди ж ты, дрожать заставил". Ольга
бурно зачастила губами.
- Секретарь городского комсомола. Так нам помогал...
Предлагал сюда перезахоронение сделать, но она отказалась.
Сказала, что надо там где умер...
Чекороно слушал ее... Нет, не слушал, а видел. Видел попытку
за многословием спрятать от него... От него ли?.. Что для нее
мог значить какой-то лейтенант? - скорее от себя свою рану, или
боль. Причиной этой боли был он - Чекороно, но облегчить доли
не хотел, да и вряд ли смог при желании. По-собственному опыту
знал: желание быть обманутым всегда выше истины. Этот Леша
вытеснял из Ольгиной души Володю Малинина безо всякого
сопротивления. Чекороно прекрасно понимал ее состояние. Она
хотела бы все забыть, хотела бы все начать сначала, тем более,
что не чувствовала за собой вины. Жизнь не остановить,- и она
боялась опоздать, спешила. Многие не понимали этой спешки,
осуждали ее и она, не найдя в себе силы полностью отрешиться от
привычного окружения, искала оправдательных мотивов своим
мыслям, своим поступкам. Леша не появился сам собой: она его
искала и нашла. И как все должно быть красиво обставлено: Леша
это ухоженная могила для Володи, Леша - это памятник из мрамора
тоже для Володи. И даже музей Володи Малинина! О том, что не
без ведома Леши в гробу заложены обыкновенные камешки она
никогда не узнает. "Скажи - не поверит! Потому что желание быть
обманутым всегда выше истины".
" А мать? Мать не обманешь... Почувствовала Ольгину ложь,
терпеть не стала". Такой она всегда была - его мама.
Ольга все говорила, говорила, говорила...
А Чекороно улавливал из ее речи только одно слово: Леше,
Леши, Леша!
- Ну хватит!
По видимому он так гаркнул, что Ольга замолчала и медленно
попятилась к воротам.
Сам Чекороно через сугробы бесцельно направился вглубь
скверика, ожидая, все же, окрика за спиной. Он ждал долго, а
когда обернулся, то увидел Ольгу садящейся в автобус.
Родной город уходил из-под ног Чекороно; по кусочкам
уверенно отбрасывался его шагами назад. Там, за его спиной, они
- эти кусочки, снова воссоединялись, но это уже был чужой
город, населенный незнакомыми человечками. На окраине Чекороно
почувствовал себя окончательно свободным. Ждал ночи, ждал
встречи с единственным необходимым ему существом во всей
вселенной - Луной.
Она появилась сдержанной и по началу молчаливой, но через
минуту ее женское сердце оттаяло. Поняла: Чекороно принадлежал
ей и только ей. Это была победа!
- Да здравствует Чекороно! - вскричала она и расхохоталась
так, что раскаты грома понеслись над землей во все стороны,
словно круги на воде. - Ура! Ура! Ура! - Она подхватила его на
руки, увлекла за собой ввысь.- Это я у человечков подслушала:
да здравствует! И ура! По поводу и без повода... Ты не
сердишься?
Чекороно не сердился, он полностью подчинился ее воле. Она
сорвала с него одежду.
- Зачем она тебе?
Под одеждой обнаружились бинты, о которых давно забыл и сам
Чекороно. Луна подцепила конец бинта, быстро потянула на себя.
Чекороно начал вращаться все быстрее и быстрее; бинты уже
закончились, а он все еще продолжал вращаться, замечая вокруг
себя некоторое слабое свечение.
- Как? Нравится? - Луна прижала его к себе. - Нравится быть
звездой? Не шутовской, а настоящим ночным светилом? - тихонечко
опустила на землю. - Смотри! - расставила руки в сторону,
растопырила пальцы, начала медленно разворачиваться вокруг
вертикальной оси. Набухающие под ногтями шарики соскальзывали
вниз, взрываясь огненными всполохами. Пламя живыми ручейками
растекалось по земле, поджигая все на своем пути. - Или вот
так! - Она сжала пальцы в кулак, затем резко растопырила их.
Брызнувшие с них льдинки увеличились в размерах еще в полете и
упали на землю уже огромными снежными сугробами. - Вот так! -
повторила она. - И ты сможешь. Но для этого надо время, время,
время...
Всю ночь Луна и Чекороно в фантастическом танце плавали по
звездному небу. Он был еще тяжел, чтобы самому передвигаться по
воздуху, поэтому она поднимала его на значительную высоту,
отпускала, следила за его свободным парением и вновь
подхватывала у самой земли. Под утро оставила его в незнакомом
месте, но это было и неважно, важно было другое, - рядом
положила сверток с одеждой. Не забыла о его проблемах! Значит и
не забудет о его просьбе позаботиться о матери...
* * *
Лешка пересекал площадь перед хладокомбинатом с щекотливым
настроением: не хотелось ему никаких стрессовых ситуаций, и не
то чтобы стрессовых - просто волнительных не хотелось. Весеннее
солнышко, треснутые почки, синички, "или еще там какие птички",
никак не располагали к баталиям, а они, "очень даже", могли
быть вероятными. "Ну Леночке деваться некуда, - проморгается,а
вот со старой калошей, - Николаем Ивановичем,- придется
повозиться..." Получалось, что Лешка обходил его, "на
повороте", во второй раз. В первый - увел любовницу в
новогоднюю ночь. "Рисковал! Попробуй у настоящего самца во
время гона самку увести, - чревато!" Теперь предстояло увести,"
как ее там",- невесту сына. "Видимо в молодости Николай
Иванович пошустрил, коли не о всех детях своих информирован", -
рассуждал Лешка.
Именно с этой, главной, информацией и направлялся Лешка к
еще вчерашнему сопернику, и сегодняшнему косвенному
родственнику. "Жизнь! - еще раз убеждался Лешка, - богата в
своих проявлениях!"
Лена нехотя подняла глаза, с демонстративным безразличием
открыла перед ним дверь в кабинет. Директор не вышел из-за
стола, не протянул руки, буркнул в ответ:
- Здрасте, - жестом пригласил на стул, стоящий у самой
двери. - Слушаю вас...
Лешка все-таки сделал шаг навстречу, поднимая на щит
важность и чрезвычайность своего прихода. Николай Иванович
поморщился, но возражать не стал.
- Понимаете ли Николай Степанович?.. - не совсем ласковый
прием мешал Лешке сосредоточиться, а повторно скошенная
физиономия хозяина кабинета вынуждала его извиниться и начинать
все сначала. - Извините... Николай Иванович! Помните? Еще в
январе скандальчик с могилой афганца? Потом все утряслось...
У Николая Ивановича неприятно заныло под лопаткой. Годами
выработанная привычка полностью доверять собственным
предчувствиям не сулила сейчас ничего хорошего. Афганец,
могила, шляпа... клубок снова начал расползаться, опутывая
странным образом и его. "Причем тут Лешка? Ах, вот оно что?
Виновница, конечно, Лена... Любительница поболтать после
страсти... Главное не терять инициативы и пользоваться
безотказным оружием - провокацией. Щенок должен закусить
удила..."
- Вас предупредили? У меня нет времени...
- Я быстро! - Лешка добросовестно увеличил темп. - Так вот,
на похороны приезжала его мать с... - Лешка никак не мог
подобрать нужного слова, - с-с-с...
Николай Иванович поднялся из-за стола, взял под мышку папку
с бумагами.
- Все!? Я опаздываю...
- Вы послушайте о чем... о ком идет речь! - он неприкрыто
занервничал. Не время сводить счеты! - брякнул и понял, что тут
уж он действительно перехлестнул.
Николай Иванович решительным шагом направился к двери, у
Лешки оставалось несколько секунд.
- Афганец! Сын ваш... от практики! Мать узнала вас!..
- Бред какой-то! - он обошел Лешку, бросил Леночке. - Я в
исполком!..
Озеро огромным бельмом выпало на дно хвойного колодца.
Старые сосны и молодые ели в страхе сгрудились по его берегам,
боясь приблизиться к самому краю: они как бы выталкивали перед
собой тонкие ивовые ресницы, бесстрашно прокалывающие
омертвелую роговицу. Николай Иванович сидел на берегу, прямо на
песке, и думал свою (ох! какую невеселую!) думу. Прежние
страхи, да и не страхи совсем, а так, чиновничьи беспокойства
по поводу собственного благополучия отхлынули далеко назад, - к
горизонту, - обнажили (большое видится на расстоянии, и не
большое тоже) свою мелкую смехотворную суть.
"Что значит потерять работу, персональную машину и еще,
пусть тысячу! льгот, связанных с должностью, в сравнении с
потерей целой жизни. И в каком возрасте! И по какому праву? И
кто? Собственно говоря имеет право? Посылать человека на верную
смерть". Он вспомнил зареванные глаза плановички, которой
повезло больше, чем ему. Она вернулась из Ашхабада всего лишь
"возмущенной до глубины души". В Афгане ее сыну сломали два
ребра. "И кто сломал?.. Не душманы, а свои же ребята. Отказался
парень стирать чужие портянки. Отскулил положенное на
материнском плече, но идти к начальству не позволил: побоялся
расправы. Успокоилась мамаша и пуще запела об интернациональном
долге "заимела такое право: "Уж коли мой сын отслужил там, так
пусть теперь и другие послужат!" - вся философия".
