на мелкие куски и не был навсегда развеян
на семи ветрах. Курсант снарядом вошел в ее сердце и
взорвался,-не в воображении, не выдуманно,- по-настоящему.
Когда его не выпускали в увольнение она приезжала к училищу,
чтобы пристально всматриваться в его голубые глаза и, просунув
руку через чугунную ограду, ощущать его гладкую кожу. Привозила
ему пирожных, ничего не требовала взамен, а когда им все же
удавалось оставаться наедине, она уступала его настойчивости в
самый последний момент. И планы они строили реальные: двадцать
пять лет отдать, никуда не денешься, на"точку" куда пошлют, а
потом всей семьей, с маленькой дочкой и взрослым сыном, купить
домик с фруктовыми деревьями и окнами на море.
Вызова с точки она так и не дождалась, от сына избавлялась в
одиночку. "Все мужчины мерзавцы! - она не в первый раз
приходила к такому выводу, - начиная от отца и кончая этим
комсомольским активистом".
Отец оказался легким на помине: входная дверь застонала под
напором его каблуков, и мать, причитая, замешкалась как всегда,
с неподатливым замком.
* * *
Ровно в назначенное время Капитан втащил Чекороно в кабинет
к директору. Судя по тому, как секретарь предупредительно
открыла перед ними дверь он был здесь на особом положении.
- Николай Иванович! Вот он добрый молодец! Мы тебе с ним по
нескольку вагонов в день выкинем без простоев. Плати
только...Он протолкнул вперед Чекороно. - Без документов пока,
а кадры ни в какую!..
- Ну что ж, придется уговорить. Слегка лысеющий директор
оторвался от бумаг..., чтобы внезапно остывшими глазами
приклеится к Чекороно. Реакция его была неожиданной, - Чекороно
связал ее с огромными темными очками, на которые вчера
раскошелился. Связал, и засомневался. Директора скорее
интересовала скомканная в его руке шляпа. "Предательский
экземпляр!" Чекороно решил сегодня же заменить ее на
какую-нибудь неприметную кепку. Директорский взгляд скользнул
на пальто, туфли, надолго уперся в стол.
Капитан занервничал:
- Говорил тебе вчера! Два вагона только так! Зойка визжит от
радости!
Наконец директор решительно сжал ладони в кулаки.
- Без документов не могу!
- Да мы вчера!.. - снова загудел капитан, но наткнулся на
еще более решительное:
- Все! Разговор окончен! Я занят!
Капитан обиженно засопел в затылок Чекороно; в приемной
виновато развел руками.
* * *
Звонок директора показался ей особенно резким, и длинным
настолько, что успел поджать упругим комком живот к самому
горлу. Предстоял крутой разговор, но она подготовилась к нему
основательно.
Последнее объяснение и все! Пусть он катится к чертовой
бабушке со своими претензиями. Она свободный человек! вольна
собой распоряжаться и тот же Лешка, если и не женится, то уж
работу подходящую, на сто рублей то, всегда подберет. Не зря же
при начальстве ошивается.
Она попыталась встать из-за стола, но ноги послушались не
сразу. Значит она волновалась. "Почему? Глупо!" Она сейчас
решительно войдет и в ответ на его перекошенные губы попросит
чистый листок бумаги, чтобы тут же написать заявление об уходе.
Проходя мимо зеркала, специально скосила глаза в сторону: "И
так сойдет!" Просчитала в уме до пяти, вздохнула, и перешагнула
порог кабинета.
Николай Иванович внимательно всматривался в ее лоб, словно
под челкой пытался разглядеть Северную звезду. Его рот был
странно обыкновенным: чуть приоткрытым, - и совсем не было
оснований требовать листок и ручку. Леночка решила выждать.
- Ну и как дела? - наконец он разродился.
- А у вас как? Как дочка, жена? Похудела наверное от тоски?
- Леночка пошла в наступление. Инициатива сама собой оказалась
в ее руках. "Пусть только попробует прицепиться ко мне!" - А вы
наверное и перинку взбили к приезду!
Он поморщился.
- Я не о том...
- И я не том!
Наступал подходящий момент и она побольше набрала в грудь
воздуха, чтобы выпустить вместе с ним трагическую заготовку...
- Как тебе, этот в очках? - он опередил ее.
Леночка от неожиданности поперхнулась. Оказалось, что он
совсем не был в курсе, и теперь, получалось, кто-то шил ей
дохлого очкарика. Ситуация складывалась тривиально традиционной
и прозрачной: ей предстояло говорить правду и только правду.
- Я его вижу в первый раз в жизни! - она рассмеялась, -
опять нашептали, - а ты и поверил!
- И ты, - Николай Иванович словно не слышал ее вопроса, - не
обратила внимания на его пальто, ботинки?..
- Ой! - у Леночки от прежнего настроения не осталось и
следа, - да зачем мне такой урод!
- Ботинки были летние, неужели не узнала?
- А летом в валенках шлендать будут. Такой уж контингент у
нас.
Он остался доволен ее ответами, подошел, поцеловал в щеку,
вдруг спохватился:
- Что же я! Смотри, - вытащил из шкафа сверток с парфюмерным
набором для женщин. Пластмассовая коробка в его руках заиграла
веселыми зайчиками. - Тебе! К Новому году! Правда с
опозданием...
- Такая роскошь! Франция?! - она готова была потерять
сознание, - польская? Все равно! Такая прелесть! - повисла на
шее Николая Ивановича.
Николай Иванович слушал ее горячие признания, настраивал
себя на приятный вечер, - уж сегодня то она постарается,- но
никак! никак не мог избавиться от тревоги, вошедшей сегодня в
кабинет вместе с Капитаном, и этим, очкастым парнем.
Скандальная история с разграблением кладбища самым невероятным
образом втягивала его в свою воронку. И Новый год, и машина, и
дача, и огородная одежда,-"Хорошо, что Лена не узнала ее",-да и
сама Леночка - все стягивалось в единый, вокруг него, узел, и
как его разрубить Николай Иванович не знал. Снять трубку и
позвонить в органы - дело не сложное, но ему не пятнадцать лет,
чтобы совершать такие опрометчивые поступки. Неизвестно: во что
это может вылиться, в его то положении. "Тут думать и думать
надо... А впрочем, чего тут думать! Не видел, не слышал, ничего
не знал. Попробуй докажи обратное!"
* * *
Проводница с облегчением взмахнула рукой; электровоз крякнул
и бесшумно тронул за собой понурые вагончики. Через минуту они
судорожно задергаются на рельсовых ухабах, а пока внимательно
всматривались в клетки запыленных окон вокзала.
Желтый вокзал. Родной вокзал.
Задолго до рождения Чекороно, вокзал успел обзавестись
небольшим городком с кирпично-деревянными, одно и двух этажными
кислыми домами. Дома неряшливо, по-купечески, наседали на
бескровные, разбитые улочки, лишали их солнечного света и те
хирели, хирели, хирели...
А церковь, наоборот, молодела и сейчас гордо парила золотыми
луковицами над всем миром, не страшась многоэтажных спичечных
коробок, успевших проглотить в отсутствие Чекороно часть
футбольного пустыря.
Изнасилованная бессмысленными лозунгами привокзальная
площадь стыдливо озиралась по сторонам глазами передовиков
производства. Деревья бездельничали, и только мешали бурлацкой
работе электрических столбов.
Из глубины площади вытягивалась вверх стела с нацарапанным
челом скорбящей матери. У ее подножия рвался на кумачевые
лоскутки огонь. "Вечная слава павшим за Родину!"-прочел
Чекороно. В последний раз он был здесь с Ольгой, не знал тогда,
что и ему! Владимиру Малинину, уже! воздвигнута стела. И
лежащие сейчас у его ног цветы предназначались ему тоже.
В ушах заново зазвучал вопрос умненькой девчонки на
плацкартной полке к, истекающему жиром, патриоту: "Скажите, в
каком человеке вы находите больше личного мужества, в том
который погиб в Афганистане, или в том, который сел в тюрьму за
отказ воевать там?" Ох! Какой вопросище поднял этот стебелек, и
так запросто! С патриотом все было ясно,-Чекороно и не осуждал
его,- но когда сам попытался проверить ее вопрос на себе -
растерялся. Изо всех сил пытаясь отогнать его от себя, вдруг
понял: он давно уже зрел в нем. Еще там в Афгане. Но там было
проще; там был жив; там была надежда. Теперь все осталось
позади, но вопрос и сейчас оставался острием финки в ладони:
молчаливой болью кричал. " Нет Володи Малинина! Есть Чекороно!
И все равно! И все равно!" Он боялся ответа на него. В купе
выручила та же девчонка."Красною кистью рябина зажглась, падали
листья, я родилась..." А здесь выручать некому: здесь один на
один с собой - сегодняшним, один на один с собой - вчерашним.
Их группа из шести человек была отрезана от дороги шквальным
огнем. Оставалось два пути: первый - в ущелье, сомнений не
было, там была засада; второй - заминированное поле. Лейтенант
безжалостно указал автоматом на второй: "Малинин вперед!"
Команду подавал не лейтенант,- он произносил ее: команду
отдавали пять пар застывших, настороженных глаз. И он... пошел,
не глядя под ноги, кожей ощущая ту точку на небе, откуда мог
появиться спасительный вертолет. И в тот момент, когда точка,
на самом деле, стала превращаться в него, горячая сила у ног
бросила его к вертолету навстречу...
Так повторил бы он сегодня то заявление на имя военкома:
"Прошу направить меня для прохождения срочной службы в
Афганистан? Или нет? Повторил бы или нет?"
От нового порыва ветра огонь расщепился и Чекороно увидел в
нем явную, кривую усмешку холенного майора. Чекороно часто
видел ее во сне, обнаженную до цинизма: "дурак ты, парень!"
Майор был прав, но почему-то, в такие минуты, Чекороно всегда
хотелось представить его глаза, наверное для того, чтобы
заглянуть в его нутро. "Для чего?" Не майор оболванивал
Малининых: он только складывал их в стопку и проставлял номера.
"Если не майор, тогда кто?" Ноги сами принесли его к военкомату.
Те же папки с фиолетовыми звездочками на обложках, та же
стойка, делящая пацанву на тех кому повезет и кому нет, те же
майорские погоны, но между ними совсем другое, неподвижное
лицо. Белобрысый паренек тянул поверх голов листок в клеточку.
- Товарищ майор! Товарищ майор! В Афганистан, заявление кому
подавать?
Он трепетал листком и вытягивал в ниточку и без того тонкую,
с синими прожилками, совсем розовую шею; и Чекороно, неожиданно
громко, и для себя и для окружающих, крикнул:
- Дурак ты, парень! И так загребут! Хоть не обидно будет!..
Толпа притихла, а ставшее вдруг негодующим лицо майора
отклеилось от алфавитного ящика.
- Кто такой? Фамилия?!
- Да пошел ты!.. - Чекороно развернулся и быстро сбежал по
лестнице. "Такой и в вдогонку припустить может..."
Улица Ленина так старательно притягивала свои концы друг к
другу, что пауз между заборами, заборчиками, углами домиков и
зданий, практически не оставалось, а переулки с переулочками
перетягивались пешеходными бечевками где-то на заднем плане и
назывались "задками". Городской парк, с заросшим посередине
прудом, был по-стариковски неподвижен, упрям и несговорчив,
зато школа, щедрая своей молодостью, осеменяла ее в считанные
минуты. По воскресениям улица
