Пробка

Ноя.
«Ванная! Ванная!» - заполонило его - «Сортир!... земля посыпалась... труп избранного плавает... Да! Да! Могила жены Нира... . Реально так! Джинн сказал. Где джинн? Он бы сейчас, в натуре, помог... . Веселый ведь, чисто, парень...».
Далее говорилось о нападении на Мелхиседека демонов. «Разве что, те живые барельефы на стенах...?». А спасение, судя по писанному, пришло от Космократора. «Это еще кто? Или я чего-то пропустил, метаясь между мирами? Профукал самое главное... . Космократор... . Перфоратор... . Нет... . Ничего подходящего не приходит в голову... . Может быть, хостомодератор, то есть модератор хостов..., это как-то ближе..., но все равно - чушь».
Кроме общей тряски, за пределами закрытой комнаты начал раздаваться еще и грохот. Мелхиседеку стало казаться, что это нарастает ураган кармы, что его внутреннее пространство подобно внешнему, и процессы, раскачивающие приютившее его енотское логово и пытающиеся вышибить душу из него самого, действующие, если можно так выразиться, и на личном, и на общественном уровне, аналогичны друг другу. Может быть, это даже один и тот же процесс, но спроецированный как бы на перпендикулярные плоскости, от чего начало чудиться, что это два разных процесса.
И еще ему привиделось, что волной уже теперь бьет с той стороны по стенам. Она набегала гулко, как и положено океанской стихии, шумно влекла свое не имеющее границ тело и наконец оглушительно обрушивалась об бетон где то в нескольких десятках сантиметров от головы Мелхиседека.
«Потоп!» - испугался он - «Про Ноя там что-то было, что он тонул..., то ли акулы на него напали..., а спасатели были пьяные..., в общем не помню..., какой-то геморрой был у Ноя по поводу воды».
Но наряду с паникой его преследовала и еще одна абсурдная и парадоксальная мысль, что... Архангел Гавриил что-то ему обещал. «С какой стати Архангел Гавриил вообще должен обо мне думать?! Кто я для него такой?» - возмущался он сам на себя. Но странная - противоречащая всякому здравому смыслу - уверенность не проходила.
Вдруг стало пахнуть рыбой, и это усиливало позывы сблевать, накладываясь на раскачивания ковчега.
«Почему здесь только еноты?» - осенило его -  «Ведь должно быть... каждой твари... по чему-то там?». «Каждой твари - по шкаре,» - подсказал кто-то из толпы зверьков, сплевывая на пол ошметки.
Мелхиседека тошнило все настойчивей. Чтоб не впустить в себя отрицательные эмоции, он принялся думать о Боге. А при этом он всегда прежде вспоминал нечто принципиально важное. Так случилось и сейчас. Пока  Великий Енот вещал, что младенцем Мелхиседек был доставлен на небеса на сорок дней, а на земле в это время... что-то там не заладилось..., он осознал, что не имел никогда здесь ни в одном из многочисленных миров ни родителей, ни родственников. От этого становилось грустно и одиноко. Жизнь не имела ограничений по времени. Он не появлялся и впредь не исчезнет. И еще он понял, что он, действительно, священник. Не просто по случаю, или непонятно каким образом им ставший, а священник изначально. С большой буквы! И он останется таковым навсегда - царем справедливости и великим психоделическим делателем.
И в той пробке – среди всех, кто в ней навечно стоял – он несомненно пользовался огромным уважением. Пользовался... . Но, относительно того, что вокруг были только одни еноты, ошибся. И сразу подумал: «Лучше бы Ной взял в свой ковчег исключительно этих гундявых енотов».
За трибуной, как тень от выступающего, возвышалась различимая единственно в виде темного контура, даже при помощи нового экстраординарного зрения Мелхиседека, чем-то неуловимым пугающая и завораживающая фигура.
Она, как будто, внушала Великому Еноту то застывшее пренебрежительное брезгливо-насмешливое выражение на его морде. И поэтому он и не мог его менять, как покойник навсегда остается с той гримасой, которую скорчил, когда испускал дух.
Этот субъект обладал странной способностью: при том, что он совершенно не прятался, но направлял поток чужого внимания в обход себя, как масляная поверхность отталкивает воду.
То есть в поле зрения то он попадал, но его, как будто бы, и не существовало для в упор смотрящего. Соответственно, если Мелхиседек зафиксировал его в своем сознании, это означало только одно – тот сам этого захотел.
Фигура вышла из-за спины Великого Енота, и тот моментально умолк, словно кукла, лишившаяся жизни, когда из нее вытащил руку кукольник.
«Клайв Баркер,» - представился, подойдя, незнакомец и протянул приветственно руку.
Когда Мелхиседек ответил, то понял, что пальцы нового знакомого простираются еще, как минимум, на ладонь длиннее места рукопожатия. Его передернуло.
Баркер понимающе посмотрел ему в глаза и опустил вниз кисть. Мелхиседек не мог удержаться, чтоб не последовать за ней взглядам. Каждый палец имел в себе сантиметров пятнадцать, а то и двадцать. Баркер шутливо пошевелил ими, улыбаясь. Раздался звук, похожий на шелест ветвей под ветром.
Также с юмористической легкостью он наклонился и, обхватив, наподобие фантастического членистоногого, за туловище одного из енотов, поднял его с пола.
Затем неестественно для человека широко раскрыл рот и откусил ему голову. Оставшиеся на это абсолютно никак не отреагировали, продолжая свой одновременный молитву-танец-трапезу.
Пока Баркер жевал, Мелхиседек расширенными от ужаса глазами смотрел на все это, почти парализованный. «Не парься, братан,» - сказал наконец, освободив челюсти от работы, Клайв – «их никого не существует в реальности. Вся эта комната с енотами – это ты. Точнее, твой внутренний мир».
«И т-ты?» - выдавил из себя, стуча зубами, Мелхиседек – «Ты тоже – мой внутренний мир?». «Конечно,» - простодушно ответил Баркер и, отшвырнув обезглавленную тушку енота, положил эту руку ему на плечо.
«То есть я могу тебя так же... того...?». «Легко. Но внутренний мир формируется ведь не в один день. На то он и внутренний мир. Он есть привычка использовать вещи, слова, понятия, которые по существу к твоей личности не имеют абсолютно никакого отношения. Но привычка есть привычка. На то она и вторая натура. Я бы даже сказал: на то она и ты сам. Так как очень мало кто способен отделить себя настоящего от комплекса своих привычек».
«Другими словами, почикать тебя для меня бы значило, как собственноручно откромсать головку собственного члена?». «Ну примерно. А мы все – твои порождения – можем без проблем друг друга чикать. И это в конечном счете зависит лишь от степени твоей неосознанной жестокости».
Говоря это, он постукивал длиннющими пальцами руки, лежащей на плече Мелхиседека, по его спине. И вдруг достаточно акцентировано стукнул ими ему возле позвоночника в районе правой лопатки. Моментально что-то произошло.
Мелхиседеку, как будто, сместили мозг относительно черепа, раскачали его и создали эффект, похожий на нокдаун после четкого удара в челюсть. Перед глазами, не устраняя объективной реальности, закружился прозрачный цветной калейдоскоп. И на стеклышках его трубки стали оседать капли воды.
Ее становилось все больше и больше, наподобие той, которая просачивается в негерметичную маску ныряльщика.
Как всегда в необъяснимых и безвыходных (а таковыми были последнее время все) ситуациях, Мелхиседек начинал думать о Боге, что-то вспоминал, и это подсказывало ему путь.
Сейчас же все случилось иначе. Он понял, что если захочет, то сможет в данный момент вспомнить вообще что угодно. При чем, происходившее когда-то и стремящееся произойти в будущем не только с ним, а и со всеми.
Но странно! Эта возможность абсолютной памяти, а также осознанное им положение изначального священника и вечная жизнь вдруг с какого-то момента почему-то перестали для него иметь вообще какое бы то ни было значение.
Дальше вспоминать все забытое пропала необходимость. Кроме Мелхиседека, к его «я» оказался неожиданно причастен еще некий не-Мелхиседек, который не задавался вопросами, как что-то сформулировать, в какие рамки уложить воспринятое, кто он сам такой есть, какое здесь занимает место, согласно сформулированным другими ценностям. Этот новый не-Мелхиседек ничего не выпячивал и не страдал от невозможности что-то выпятить, он просто существовал, как трава, и ему этого было вполне достаточно.
Мелхиседека раздражало безразличие не-Мелхиседека, как заботливого, но туповатого отца раздражает раздолбайство сына.
Но тот был не заискивающим и раболепным, не униженным и оскорбленным, а главенствующим и всезнающим.
Мелхиседек понял, что такое «власть имеющий», а также, что такое «бремя мое легко». Понял не о ком-то другом, а как бы найдя все это в самом себе. Не-Мелхиседек имел власть над Мелхиседеком, и бремя его было легко.
Дежавю, случающееся обычно молниеносными эпизодами, теперь нахлынуло на него потопом. Но Ною пришло время на пенсию. Не-Мелхиседек не боялся воды. Затопить его было невозможно. Он сам мог затопить кого угодно и подталкивал к этому все и вся.
Он был разрушителем узкого горлышка, через которое идет видение мира. Он не руководствовался принципами утилитарной целесообразности, согласно которым всему присваивается степень значимости, отмеряемая по шкале применимости. Он сам просто всегда без начала и без конца есть, и всякая вещь у него пользуется такими же правами. Не-Мелхиседек устранил мутную криво преломляющую призму вопросов «зачем?», «какой смысл?».
Но Мелхиседек тоскливо чувствовал, что все это не надолго. Он вспомнил про песчаную бурю кармы, которая заполоняет все, забивается в рот, в глаза, в уши и снова оставляет тебе, как в танке, подслеповатую щель, чтобы любоваться на искореженный обрезанием и недосказанностью, одновременно прекрасный и убогий, данный нам в ощущениях, но закованный нами в слова и понятия мир.
«Если этот Клайв Баркер – порождение меня самого, то как он смог воздействовать на меня? Он просто – глюк, как и эти еноты!». «Глюк, глюк,» - сказал Клайв Баркер и снова отвратительно пошевелил длиннющими пальцами.
На зубах Мелхиседека, как будто, только после этого заскрипело и сыпануло песком в глаза. Он начал их протирать и отплевываться, когда же вновь получил возможность взглянуть на своего визави, понял, что в нем произошла не поддающаяся в первую секунду определению и формулированию, но явная и чем-то даже Мелхиседека обрадовавшая перемена.
Песок исходил не от какой-то абстрактной бури (которая с одной стороны внушала ужас, но с другой была чем-то отстраненным, почти мифическим), он исходил от Клайва Баркера. То есть непосредственно сыпался прямо с него. И еще он застыл. Как будто, стал неживой, превратился в скульптуру.
С его клешней, лица, плеч срывались микро-завихрения желтоватых крупинок, которые затем устремлялись в атаку на Мелхиседека.
Баркер становился все более бесформенным, напоминающим песчаный сталагмит. То же самое происходило и с енотами. Они превращались в небольшие холмики, формируя пространство некой трансцендентальной пустыни, которая иногда пугает своими барханами, оживляя их то в виде монстров, то в виде просто перегородок – стен и потолков – сдавливающих твое существо, ограничивающее и видимость, и возможности.
Когда же ты уже поверил во все это и испугался, расстроился, отчаялся, словно в насмешку,