предложишь мне остаться, не так ли?- сказала Джаннет.- Ты ведь врал, когда говорил, что думаешь об этом?
Я молчал, ведь она была права.
Я посмотрел ей в глаза:
-Тебе действительно хочется, чтобы я предложил тебе остаться?
-Теперь нет,- сказала она.- Только не нужно было задавать этого вопроса. Ты говоришь о своем возрасте, я сам до сих пор не знаешь – не задают женщине вопросов, которые могут ее унизить.
-Я и в мыслях не держал унизить тебя, Джаннет! Если это так – прости меня.
-Конечно, не думал. Как и вообще ты ни о ком никогда по-настоящему не думаешь. Разве что о тех, которых все равно уже нет с тобой. Ты слишком высоко вознес себя когда-то, и теперь уже не можешь спуститься вниз. Ты даже этого не замечаешь. Ты создал из своей жизни, из своей ночной литературы и своей вечной тоски такую сложную и высокую башню, что все внизу стало казаться тебе не больше муравейника. Если бы тебе удалось хоть чуточку спуститься вниз, к людям – тебе проще стало бы жить.
-Но мне не стало проще с тобой,- сказал я.
-Потому что ты живешь со мной, не опускаясь до меня,- сказала Джаннет и, встав с моих колен, подошла к газовой плите.- Как же тебе могло стать проще?
-Не обращай внимания на мою башню, Джаннет,- сказал я ей.- Ее давно нет, она разрушилась в незапамятные времена, а я только продолжаю карабкаться куда-то по инерции. Когда-то я действительно придумал для себя теорию – глупую, невероятно отдаленную от жизни. Может, отголоски ее и доносятся до тебя до сих пор. Я сказал себе однажды: если человек начал писать, если поставил перед собой цель стать настоящим писателем, понимаешь? – он с самого начала должен настроиться на такую жизнь, в которой ему очень многого нельзя. Нельзя совершить подлость, нельзя быть жестоким, нельзя служить политике, нельзя оставлять в прошлом ничего такого, о чем впоследствии может вспомниться со стыдом. Писатель, считал я, через всю жизнь должен пронести свою нравственную непорочность. Ведь, станет он известным или нет – неведомо никому, кроме Господа Бога. Я, конечно же, рассчитывал на максимум. Я говорил себе, что ни Шекспир, ни Данте, ни Толстой не знали в тот день, когда начали писать, что судьба уготовила им стать классиками. И никто во всем мире поначалу не знал этого. Это можно было только предполагать. Но тогда предполагать так можно относительно любого, взявшего в руку перо. Всякий, взявшийся писать для других, должен блюсти себя, предположив свою возможную в будущем известность. Это не высокомерие – это долг писателя перед своим, скажем так, звездным часом. А уж будет он или нет – Бог покажет. Нелепая теория, правда? Хотя после оказалось, что эта теория придумана не мной. Это, так называемая, «теория исторической ответственности». Ее прививали в средние века в цивилизованных странах Европы лицам королевской крови. Правда, часто безуспешно. Такие теории придумываются только в молодости, но потому и относиться к ним нужно снисходительно. В том, что лавры Толстого тебе не грозят убеждаешься быстро. А вот привычка, наверное, остается. Если ты и у меня находишь что-то подобное – не обращай внимания. Относись к этому, как к пыли на шкафу - ненужный налет, не более того. Что же касается тебя – с тобой быть мне нравится. И потому, я прошу тебя, не считай меня вознесенным над тобой. Это не так, девочка. Договорились?
-Серхио, почему ты не сказал сейчас, что я тебе нравлюсь? Почему ты выбрал такую нейтральную и ни к чему не обязывающую фразу о том, что тебе нравится быть со мной?
-Наверное, потому, что работу со словами я долгое время считал своей профессией. Я научился отфильтровывать именно те слова, которые хочу сказать.
Впрочем, подумал я, действительно, что стоило соврать, что она мне нравится?
-Джаннет,- тихо позвал я.
Но она стояла, отвернувшись, и следила только за тем, чтобы не убежал, вот-вот готовый вскипеть, кофе.
-Джаннет,- снова сказал я.- Не обижайся. А? Я старый осел, и ты действительно нравишься мне.
-Ты, кажется, начал жалеть меня, Серхио? Не нужно. Я сегодня возвращаюсь к Хуану.
-Ты хорошо подумала, Джаннет?- спросил я, испытывая ужасную неловкость перед ней.
-Я вообще не думала. Я решила это только что. Я просто знаю, что он будет мне рад. А я – я снова буду его девушкой. Помимо того, что он дает мне работу, он еще и любит меня. А это немаловажно, Серхио. Он заботится обо мне, и он соскучился по мне. Да, в отличие от тебя, он меня любит и…и, может, когда-нибудь даже женится на мне.
-Джаннет, хочешь, я женюсь на тебе?- спросил я.
-Нет,- сказала Джаннет.- Что ты можешь дать мне, кроме того, что не любишь меня. Кроме своих дурацких разговоров о литературе и старого, полудохлого кота? Они неинтересны мне, понимаешь? И потом, ты ведь сам говоришь, что ты старый. Скоро ты меня не удержишь, Серхио. Зачем тебе это? К чему тебе роль старого дурака Ульянищефф? Ты же не сможешь, как Хуан, просто не заметить, что меня три недели не было дома. Что я провела их в чужой постели? Побереги свое сердце, милый.
-Поберегу,- пообещал я.- Если только ты не будешь называть меня милым.
-Не злись,- с улыбкой сказала Джаннет.- Лучше садись пить кофе.
Кофе был горячий, густой и очень крепкий. Джаннет всегда хорошо варила кофе.
-Ты, правда, уйдешь?- спросил я.
-Да,- сказала Джаннет.- Выпьем кофе – и уйду. Тебе уже не терпится выпроводить меня и снова засесть за письменный стол?
-Нет,- сказал я.- Просто, я сейчас подумал о том, что не хочу расставаться с тобой.
-Мы и не расстаемся. Мы ведь вместе работаем.
-Мне теперь этого будет мало.
-Ну почему же? Разве мы никогда больше не будем проезжать Гуарарэ?
-Ты уже выпила кофе?
-Да, милый,- сказала Джаннет и, встав из-за стола, поцеловала меня в щеку.- Прости, что я по привычке так назвала тебя. Спасибо.
-За что?
-За кофе,- сказала Джаннет.
Через час мы с Чангом снова были одни.
Будто не три недели, а три минуты была с нами женщина.
Она пришла к нам вечером, с одной большой спортивной сумкой, и с этой же сумкой ушла. Ни шпильки не оставила после себя, ни даже запаха. Все поместилось обратно в ее сумку. Словно светло-шоколадная красивая ночная бабочка влетела в окно, пролетела по комнате и исчезла с утренними лучами солнца, выпорхнув в рассвет. Если завтра она вдруг снова залетит ко мне, я не удивлюсь.
Интересно, что сейчас испытает Хуан, увидев на пороге свою легкокрылую возлюбленную?
А, скорее всего, ничего он не испытает. И тоже, наверное, не удивится. Просто впустит ее в дом – и все.
Что ж, счастья ей!
А я хочу спать.
………………………..
Засыпая, я думал о бабочках.
В чем суть их жизни?
Для чего она им – жизнь на сутки?
И разве можно относиться серьезно ко всему тому, что живет на Земли одни сутки? И разве можно удивляться чему-то в их жизни? Всего-то и хватило рассказа о ней – на одну главу. Ведь за сутки хочется столько успеть.
А то, что она говорила сегодня утром – так мало ли что вообразит себе бабочка?
ГЛАВА 3
Уходит женщина. Бабочка она или нет – не имеет значения, – уходит женщина. Это всегда так непонятно: неважно, уходит ли она от тебя, уходит ли она из жизни, уходит ли, чтобы прийти к другому. Почти всегда первой уходит она, и никогда не узнать – зачем она это делает? Вы любите друг друга, у вас хорошая семья и вам завидуют даже друзья. У вас есть сын, а впереди есть жизнь. И вы хотите прожить ее вместе. И вдруг у нее обнаруживается рак молочной железы. Она уходит, и только один вопрос остается тебе: зачем?
Уезжает женщина к мужчине. Через всю страну едет, через всю Россию. Бросает все и всех – дом, память, людей. Рвет узы, которые, казалось, должны были прочно привязывать ее ко всему, что она покидает. Кровные узы рвутся с кровью. А я смотрю на нее и думаю: зачем? Зачем??? Неужели действительно, где-то там, за тридевять земель, в человеческой толчее есть тот один, только один человек, кого она может любить? Среди пяти миллиардов только один? Именно тот один, единственно тот один, к которому она мчится сейчас? Как выделила она его, - зная до этого, может быть, пять минут, - из оставшихся четырех миллиардов девятисот девяноста девяти незамеченных? 4.999.999.999 – и против них – 0.000.000.001? Только один вопрос: зачем? Посмотри, женщина, нулей-то перед твоим единственным сколько!
Сегодня ушла Джаннет. Но з а ч е м она вообще приходила? И даже сегодня утром, на кухню – зачем? Начала с того, что позвала меня спать, а кончила тем, что снова ушла к Хуану.
С утра мне казалось безразличным, что она ушла, невесело подумал я, второй раз за сегодня вставая с постели. На плите осталось полчашки холодного недопитого кофе. Сейчас я допью его и пойду немного прогуляться перед тем, как засесть за работу. Сегодняшнее утреннее марание бумаги взбодрило и раззадорило меня и теперь хотелось сбить оскомину. За долгие годы занятий литературой я привык встречаться со своими персонажами чаще, чем раз в три недели, и потому теперь скучал по ним. Во-первых, скучал, во-вторых, они сами помогали мне развеивать скуку, которой теперь, без Джаннет, снова станет много. В фирму я сегодня, конечно, не пойду. В полдень Хуан собирается выезжать с новой группой, с ними, значит, уедет и Джаннет. А я пока не хочу видеться ни с кем. Сегодня я не поеду. Тем более что во дворе фирмы стоят два автобуса, на оформление которых я получил заказ.
Полдень уже миновал, и можно было, держась в тени, отбрасываемой на тротуары домами, немного пройтись по улицам. Можно даже заглянуть в «Дорал» к Исааку. В общем, там видно будет.
Я неспеша пошел вверх по улице, с удовольствием вдыхая теплый сладкий воздух тропиков, густо пронизанный пряными запахами уличных кафе. Остановившись у стойки одного из низ, я купил гамбургер и съел его на ходу, запивая из банки кока-колой. В другом кафе я съел несколько кусочков ананаса, услужливо очищенного и разрезанного веселым черным парнем, которого звали Диего. Я дал ему доллар на чай, и он, сверкнув на солнце на зависть белыми зубами, сказал по-английски: «Thank you, sir!», видимо приняв меня за янки. Я кивнул ему на прощание и пошел дальше.
Не доходя шагов двадцати до Сalle Monteserin, на углу которой громоздил свои десять этажей «Дорал», я заглянул в «Аудио-фото» - магазин, где работал один мой знакомый японец Шо. Мы примерно в одно время прибыли с ним в Панаму и познакомились в иммиграционном бюро. Проходя мимо его магазина, я всегда заходил поздороваться с ним. Поначалу мы проверяли друг на друге свои успехи в постижении испанского. А после даже стали приятелями.
Войдя в магазин, я не увидел Шо. Его прилавок был скрыт от моих глаз спинами десятка покупателей, плотно теснивших друг друга. Вместо Шо до меня доносился лишь его дурной английский, на котором японец пытался пробить языковый барьер, плотно и незыблемо вставший между ним и его покупателями. Но брешь в барьере, видимо, никак не пробивалась, потому что из выданных японцем пяти эквивалентов слова «prize» - «цена» европеец не понял ни одного. В ответ на любое предложение Шо он только упрямо допытывался: «Ду ю спик инглиш?» И японец в очередной раз отвечал: «Иес, сэр. Прайз оф зис…». Но в этом месте его снова перебивали: «Ду ю спик инглиш?»
Я зашел сбоку, делая вид, что рассматриваю витрину с фотоаппаратами, а сам краем глаза наблюдал за развитием мизансцены.
Отчаявшийся вспомнить еще хоть слово по-английски,
