соседнего подъезда. Все…
Хамон, вдруг, остро ощутил свое одиночество и ненужность. Он стоял, продолжая глядеть в пустоту, в черное небо, испытывая стыдную какую-то жалость к себе, и уж совсем детское, капризное желание, взять, и умереть. Умереть, что бы «все это» раз и навсегда кончилось, и что бы «все они» поняли!
«Все они» - это был весь окружающий мир, мир равнодушный, жестокий, железный. А понять «все они», видимо, должны были, какой он, Хамон, был замечательный, тонкий и удивительный, и, как безразлично-жестоко «все они» с ним поступали! А надо-то было совсем не так!
Он встрепенулся. Торопливо, почти бегом направился в комнату отца. Сел за письменный стол, открыл тетрадку с лекциями по сопромату. На первой попавшейся чистой странице, торопясь, написал:
Он пытался заглядывать вдаль
Через головы тучи и мглу.
Он ушел, но осталась печаль
Дует ветер и разносит золу.
Ветер листья с деревьев срывал.
И бросал их горстями во тьму.
Он лицо от дождя укрывал,
И частенько было больно ему.
Но всегда он готов был петь!
Лишь не знал о чем и кому.
И когда за ним явилась смерть,
Он ее дожидался в гробу.
Он написал это, практически, не задумываясь и не останавливаясь. Прочитал. Ему не понравилось кому – гробу, да и все последнее четверостишье не особенно понравилось, но переделывать он, как обычно, ничего не стал.
Глава 10. Бельды. Москва. Сентябрь 1984.
Утром на улице была все та же серая сырость, однако, Хамон проснулся достаточно бодрым, вопреки погоде и вчерашнему Вермуту. Он даже перемыл посуду и зарядил грязные шмотки в стиральную машину «Эврика». Последнее давно следовало сделать, и то, что он, наконец, сподобился, подняло настроение, вселило веру в собственные силы и породило надежды на светлое будущее.
Раскоряченная посреди кухни, «Эврика» мерно тарахтела, умытый и бодрый Хамон варил в алюминиевой кастрюльке последнее яйцо. Из громкоговорителя раздавалось, оптимистическое: «С добрым утром, дорогие товарищи! С добрым, воскресным утром!», кажется, жизнь снова обретала вкус!
Когда яйцо «в смятку» было съедено, Хамон сварил кофе «в турке», закурил и стал наслаждаться ароматным напитком и первой утренней, «белогвардейской» (кстати, ни один черт не знал, почему она так называется) сигаретой. Вообще-то, по настоящему «белогвардейскую» сигарету полагалось выкуривать «натощак», но в это утро ему сильнее хотелось есть, чем курить.
Из громкоговорителя Райкин, как обычно, рассказывал про Греческий зал. Хамон не особенно жаловал Аркадия Исааковича, но это было все же лучше, нежели рассказ о том, сколько тысяч тон зерна сдали в эту страду в «Закрома Родины» хлеборобы Кубани. В некоторых местах он даже улыбался…
Машина завершила стирку, и Хамон включил отжим. Барабан раскрутился, и «Эврика» принялась бешено метаться по кухне, грозя разрушить и уничтожить все вокруг себя! Вцепившись в ее скользкие бока руками, и навалившись всем весом, он с трудом, с горем пополам, удерживал норовистую, брыкающуюся машину на месте. Неудачно перехватившись, Хамон на мгновение ослабил хватку. Злобный аппарат немедленно воспользовался его оплошностью, и, совершив стремительный прыжок, предательски наступил ему на ногу.
Он с проклятиями выдрал ногу из под колесика машины, зашипел от боли и, напрягши все силы, снова зафиксировал строптивый механизм.
Продолжая удерживать эту стиральную стихию, он вдруг вспомнил цитату из рассказа «Про Батю», напечатанного в подпольном, самиздатовском журнале «Рокси». Рассказ заканчивался фразой, которая, на его, Хамона, взгляд, как нельзя более, подходила к случаю: «А ночью, в реанимации, батя умер. Сломалась машина, которая ему воздух качала. ***вая советская машина. Ненавижу!».
«Эврика», правда, и не думала ломаться! Скорее, было похоже, что она переломает все вокруг! Хамон засмеялся невольно, и понял, что от смеха сейчас опять потеряет контроль над ситуацией, но тут, слава богу, отжим закончился.
Улыбаясь несколько напряженно, тяжело дыша, он опустился на стул, откинул с лица волосы, вытер пот со лба. Подумал, что любопытно было бы знать, как справлялась с этим чудовищем бабушка, в которой и весу-то было килограмм сорок. Вроде, у нее стирка никогда не вызывала проблем.
Громкоговоритель уже по заявкам трудящихся транслировал песню «Малая земля». В связи с песней Хамон обратился мыслями к покойному Брежневу, под чьей величавой сенью прошло все его детство и начало юности. Потом вспомнил анекдот появившийся после восшествия Андропова, который, в отличии от Леонида Ильича, воевал не на Малой земле, а, наоборот, партизанил в Карелии. Соответственно, при смене власти произошло землетрясение, и Малая земля переехала из Новороссийска в Петрозаводск.
Хамон выключил трансляцию.
Прежде чем развешивать белье (ему ужасно неохота было его развешивать) , он решил поставить «нормальную» музыку. Ему захотелось послушать «Машину времени». Он уже направлялся в комнату, к магнитофону, когда был остановлен телефонным звонком. Возвращаясь на кухню, Хамон думал, что это, разумеется, Поручик, но подняв трубку обнаружил, что ошибся. Это был совсем другой его бывший одноклассник, из другого, но тоже соседнего подъезда. Он проходил под кличкой Кола-Бельды и никто уже не помнил, когда и откуда явилось на свет это прозвище. Абсолютно ничем не походил этот человек на своего тезку-фольклориста!
Внешность Кола-Бельды имел вполне европейскую, и никаких ассоциаций с чукчами не вызывал. Он здорово рисовал и поступил, в свое время, в соответствии с призванием, в Архитектурный техникум, который в текущем году собирался закончить с красным дипломом, дабы затем поступать в Архитектурный же, разумеется, институт.
В отличии от закадычных Поручика, Хамона и Промокашки, он, кажется, знал чего хочет и ради чего живет. В школе он был середнячком по всем предметам, кроме рисования и черчения, но середнячком старательным, аккуратным. Его трудолюбие вызывало уважение у учитилей. Почти у всех, кроме экстравагантной биологички, которая по каким-то одной ей ведомым причинам, относилась к нему с иронией, и упорно ставила тройки. Да еще учительница математики, бывшая сотрудница специального детского исправительного учреждения, хоть и ставила ему четверки, но делала это с такой нескрываемой, демонстративной жалостью, что это было заметно всем, кто способен что-то замечать. Чем именно не угодил Кола-Бельды этим двум женщинам, навсегда останется тайной…
– Привет! – поздоровался Кола–Бельды – Чего поделываешь?
– Привет! – ответил Хамон – Да, так… дела всякие…
– А, ну, тогда извини, не буду мешать.
– Да, ладно, ладно! – заторопился Хамон – Ты не мешаешь! Говори, чего хотел?
– Думал, сходить куда-нибудь, но если ты занят…
– Да, я уже заканчиваю. Давай, заходи!
– Хорошо. Иду…
Они были знакомы еще с дошкольного возраста. Вместе строили танки из песка и кирпичей и снежные крепости зимой. Вместе коллекционировали солдатиков и устраивали целые битвы на паркетном полу. Вместе ставили химические опыты, имевшие одну цель – что бы чего-нибудь взорвалось, да посильнее. Вместе делали рогатки. Вместе изучали динозавров по иллюстрированным альбомам, в тишине читального зала Республиканской Юношеской библиотеки. Посещали кружок «Археология Скифов и Сарматов» при Историческом музее. Вместе с Кола–Бельды и Поручиком обучались они игре на гитарах и пытались создать рок-группу…
Короче, их связывало многое. Но последние годы общались они редко. Не то, что бы им было не интересно вместе, а просто, как-то незаметно слишком разной стала их жизнь. Кола-Бельды продолжал оставаться мальчиком «хорошим», а Хамон сделался из рук вон «плохим»!
Как уже говорилось, один был учащимся прилежным и, соответственно, днем находился там, где и следует, т.е. в техникуме, вечерами рисовал дома или ехал на подготовительные курсы в МАРХИ, ну а про второго сказано уже достаточно. Разный был у них образ жизни, и Хамон уже практически перестал звонить вечно занятому другу. Иногда, если у Кола-Бельды было свободное время, он объявлялся сам. Вот, как в это воскресенье.
– Привет! Проходи! – Хамон распахнул дверь.
– Привет, привет! Чего ты тут творишь? – спросил, входя, Кола-Бельды. Он, как и Хамон, был возбужден, и явно рад встрече.
Кола-Бельды был высокого роста, на пол головы выше Хамона, которого тоже отнюдь нельзя было назвать коротышкой, при этом, в плечах широк, но сутул и худ. Если добавить, что на нем была голубая фетровая курточка в темно синею клетку, что он носил очки, а улыбка его всегда была несколько ироничной, то понятно, что сравнение с Булгаковским Коровьевым, просится само.
– Сейчас, пять минут буквально! – засуетился Хамон – Я только белье развешу…
– Ты еще и белье стираешь? – искренне удивился гость, но тут же, поняв, всю нелепость этого вопроса, со смехом, прибавил – Сильно пьющие рок–поэты занимаются такими прозаическими делами?!
– Да! Ничто человеческое нам не чуждо! – с достоинством ответствовал Хамон, затаскивая в ванную таз с постиранными шмотками.
– Ну ладно, я пока послушаю Совдеп! – Кола-Бельды повернул заветную ручку на громкоговорителе, который был заглушен всего несколько минут назад.
Хамон торопливо начал развешивать вещи, а с кухни донеслось: «… подчеркнул, что заокеанская истерия, вокруг, так называемой оккупации Афганистана, является насквозь лживой, газетной спекуляцией. Западным политикам хорошо известно, что ограниченный контингент Советских войск, находится на территории Демократической Республики Афганистан в полном соответствии с договором «О дружбе и сотрудничестве» и нормами международного права. Советские войска в Афганистане выполняют интернациональный долг, в то время, как запад, напротив…»
– Достаточно! – врезался в стройную речь высокий голос Кола-Бельды, и наступила тишина.
– Все это кончится большей войной! – грустно и глубокомысленно сообщил Хамон из ванной.
– Ну, да. – согласился с кухни его гость – Помнишь, мы смотрели «Одиночное плаванье»? Там же отчетливо! Ни те, ни другие, в принципе, повоевать совсем не прочь! Т.е. нас подготавливают…
– Так конечно! «Если в первом акте на стене висит ружье, то в последнем оно обязательно выстрелит!» Так, кажется? А у нас над миром, атомная бомба висит уже сколько лет?!
– А кто это сказал? Про ружье?
– Не помню.
– Эх, ты! Цитату помнишь, а кто сказал нет!
– А ты, можно подумать, помнишь!
– Чехов.
– Так! Бельды! Не дави меня своей эрудицией! Мы все отлично знаем, что структура твоего мозга уникальна!
Авторство этой фразы, насчет структуры мозга, принадлежало отнюдь не Хамону. Ее выдал своим обомлевшим почитателям, известный в те годы среди московских хиппи художник и идеолог этого движения У.Сольми. В ответ на какой-то лепет, типа-того, что «это же надо было придумать такой необыкновенный сюжет!» Сольми сказал просто и скромно: «Структура моего мозга
