Степень сжатия

маманька взяла. Я не стал с ней разговаривать…
– Это правильно, что не стал! Она мне таких люлей с утра навставляла! И тебе тоже перепало бы!
– Это понятно. – хмыкнул Хамон – Я потому и бросил трубку скорей. Ну, давай, раздевайся, проходи. Я тут яичницу сделал из остатков всяких. Будешь?
– Угу! А я дружку похмелиться принес! – гадливо хихикая, сообщил Поручик, и извлек из-за пазухи, здоровенную, 0,8 литра, бутылку «Вермута Белого», ценой два рубля семьдесят копеек.
Хихикал Поручик потому, что отлично знал Хамона. Он знал, что тот страшно не любит, когда пьянка растягивается на два, а то и на три дня. Не любит, испытывает муки совести, но характера отказаться у него, практически никогда не хватает.
Увидев «Бомбу», Хамон округлил глаза, и прижав правую руку к груди, вполне искренне воззвал: О, господи! Поручик! Ну, на фига?!
– Э… немножечко! По стаканчику! Вкусненько, сладенько! – принялся юродствовать Поручик, согнувшись, как вопросительный знак, и потрясая над головой, будто гранатой, перевернутой бутылью.
Он был в таких же, как у Хамона, затасканных джинсах «Rifle» и зеленом джемпере домашней вязки. Длинные  светло-каштановые волосы делали его лицо узким, тонкие губы кривились в мерзкой, и притом совершенно искренней улыбке! Он пританцовывал, махал «Бомбой» и дурачась, и от самого настоящего радостного порыва! Он радовался, что приятель мучается совестью, и что они снова вместе, и что сейчас будет вермут с яичницей!          
Странно, но Хамону вдруг стало весело и хорошо. Это произошло просто потому, что он вдруг решил, что ничего не будет страшного, если они с другом выпьют немного вермута, и даже, наоборот, будет очень приятно посидеть и поболтать.
– Черт тебя возьми, алкоголика! – сказал он – Пошли на кухню, а то яичница уже остыла, наверное.
Через минуту Хамон откладывал на тарелку для друга половину драгоценной яичницы. Сам он намеривался есть со сковороды, что бы не пачкать понапрасну посуду. Поручик же, тем временем, ловко орудуя ножом отрезал пластиковый поясок и выковыривал пробку из бутылки, сопровождая этот процесс заклинаниями типа: «Вкусненько! Крепенько! Для здоровьица!»
Через десять минут яичницы уже не было, а сковородка грустно отмокала в раковине. Друзья сидели напротив, за маленьким столом, на котором была «Бомба» уже полупустая, жестяная банка из под килек, выполнявшая функцию пепельницы, и две чашки. Нормальных стаканов, а тем более, бокалов в доме у Хамона не водилось.
В комнате крутил бобины магнитофон «Маяк». Громкость была выкручена так, что бы и на кухне было хорошо слышно. На радость соседям, нетленный Ян Гилан надрывался, вытягивал непростой вокал композиции «Childe in time».
– Ну, а потом мы пошли к метро, –перекрикивая музыку, рассказывал Поручик – там тротуар  узкий, так ты всех встречных поперечных расталкивал, сам чуть не падал, еле на ногах стоял.
Поручик корчил пьяную рожу, и растопырив руки, наглядно демонстрировал, как именно, Хамон перемещался по тротуару.
– А Промокашка, как? – интересовался Хамон.
– Да такой же! Но его я под руку хоть вел, и тебя хотел взять, так ты ж давай брыкаться – вырываться! Самостоятельный, понимаешь! Тебя там и обругали раз десять люди, а тебе все по барабану!
Поручик рассказывал все веселее и красочней, входя во вкус, по мере того, как Хамон, для которого все рассказываемое являлось совершенной  новостью, опускал глаза и краснел.
– В метро входить стали, я тебя все-таки поймал за локоть, думал, к автоматам подойдем, а там и дальше как-нибудь. Так ты, как нарочно, перед самыми автоматами, опять вырвался и давай шланговаться! Понятное дело, тут же подбегает дядя милиционер и начинает не пускать. Он не пускает, а ты все пытаешься его обойти, то слева, то справа. Я тебе говорю: «Пошли, пошли!», он, мент, говорит: «Нельзя, не положено!», а ты все равно, как бык прешь в метро, хоть тресни! Наконец, менту это надоело. Он тебя за плечо схватил и говорит, как Дядя Степа хулигану: «В отделение хотите?!», а ты рубаху на себе рванул, будто на расстреле, и говоришь, ему в рифму: «Деньги в кассу заплатите!». Я думал, все! Шандец. Сейчас заметут. Но милиционер, то ли добрый попался, то ли еще «Дядю Степу» не забыл, только он, вместо того что б окрыситься, засмеялся, развернул тебя на сто восемьдесят градусов, и ускорение придал. «Топай, давай отсюда!» – говорит.
– А я чего? – спрашивал красный от стыда Хамон.
– Ничего. Я тебя поймал скорей, и потащил на улицу от греха! А Промокашка еще возьми и звезданись на лестнице! Ваще, блин! Упарился я с вами, алкоголиками!
По каким-то непостижимым физиологическим  причинам, Поручик был чрезвычайно устойчив к алкоголю. Он обожал пьянствовать, всегда всех подбивал на это дело (Заметим, ради справедливости, что сильно уговаривать обычно ни кого не приходилось), пил больше всех, и умудрялся оставаться самым трезвым.
Они выпили еще по чашке вермута. Закусывать уже было нечем и Хамона всего передернуло когда он сделал последний глоток.
–Тфу! Отрава! – выругался он.
Поручик с улыбочкой опустил свою чашку на стол. На тощих его щеках проступил нездоровый, похожий на аллергический, румянец. Он вытащил из пачки сигаретку, с видимым удовольствием закурил, машинально убрал с лица вечно мешавшие ему  волосы.
– Отрава… – передразнил он, щурясь на лампочку в самодельном, бумажном колпаке, который некогда соорудил отец Хамона – Отрава, но очень удобная! Количество градусов на литр, плюс невысокая стоимость этого богатого градусами литра, в сочетании с необязательностью закуски, и даже стакана, делают этот напиток незаменимым!
Сконструировав эту фразу, Поручик аж засветился от гордости! Сказано было действительно неплохо. Чего, чего, а выражаться они оба умели. Хамон засмеялся.
– Химик! Это тебя в институте научили литро–градусы подсчитывать?
– Нет! Я дошел до этого своим умом!
– Судя по тому, как все алконавты разбирают вермут, дошел до этого не только ты!
Поручик хмыкнул, а затем торжественно поднял указательный палец , и уставив его в крашенный масляной краской  желтоватый потолок, произнес:
– Алконавты слепы! Они подчиняются традиции  и инстинкту, а мы строгой формуле! – Он погрозил Хамону пальцем, и, не в силах более сдерживаться, расхохотался.
Облака дыма висели в кухоньке, тяжелое, болезненное веселье кружило головы, «In to the faire!» – надрывался магнитофон…

Они совершенно не представляли себе, для чего живут. Особенно, это касалось Поручика. Насколько знал его Хамон, а знал он своего друга, одноклассника и соседа неплохо, тот любил более всего две вещи – играть на электрогитаре и выпивать в приятном обществе под  хороший разговор. Химия, а именно на инженера химика-технолога он учился, увлекала его не больше, чем, например, процесс выноса мусора на помойку. Даже девочки  не особенно его занимали, несмотря на, казалось бы, располагающий, 18-летний возраст. Ему, будто бы, просто было жаль тратить время на необходимые ухаживания. Он предпочитал посидеть с гитарой или выпить с друзьями.
О будущем Поручик предпочитал не говорить. Он хорошо понимал, что блистательной карьеры рок-музыканта в Советском Союзе ему не видать, как своих ушей, а ни какая другая деятельность его не привлекалала.  
Хамон не был таким конченым маргиналом, как его друг. Он был попроще, что ли? Ему казалось, что специальность инженера-изыскателя, совсем не самое плохая на свете. Ему хотелось дальних странствий, таежной романтики! Но он сомневался, что, во-первых, с его успехами в учебе, ему удастся специализироваться на «Изыскание и проектирование», а во-вторых, учиться на строительном факультете железнодорожного института, ему было скучно и мучительно настолько, что он просто не представлял себе, каким образом он протянет там еще бесконечно долгих четыре года.
В отличие от Поручика, он не имел стойких и выраженных увлечений. На гитаре он тоже играл, но так… неважно. Легко писал стихи, но не умел работать над ними, доводить, да и не считал нужным, т.к. не относился к своим произведениям серьезно.
А еще он любил читать. Фантастику любил, братьев Стругацких, Станислава Лема. Любил стихи Есенина, раннего Маяковского.
Девушки были для него важны чрезвычайно! Тем хуже, что особой популярностью у них он не пользовался.
Незадолго до описываемых событий  он расстался со своей, как он считал, долгой, еще школьной любовью и уже несколько месяцев был одинок. Как-то ничего ни с кем не складывалось, и Хамон уже начинал сомневаться в своей полноценности.
Бесплодные поиски любви  в сочетании с беспросветной  серой тоской аудиторных дней, с постоянными пьянками, которых он не очень-то желал, а просто, чаще всего поддавался влиянию Поручика…
Все это создавало постоянный, мрачно - трагический фон, на котором, как больное сюрреальное кино, протекала будничная жизнь. Непонятно зачем нужная жизнь Хамона.
С болезненным каким-то удовольствием слушал он некоторые песни Высоцкого. Ему казалось, что прямо про него написано:
                                                 Кто-то высмотрел плод, что неспел.
                                                 Потрусили о ствол, он упал.
                                                 Вот вам песня о том, кто не спел,
                                                 И что голос имел, не узнал.

                                Может, были с судьбой нелады.
                                И со случаем плохи дела.
                                А тугая струна на лады,
                                С незаметным изъяном легла…
И невдамек было юному Хамону, что практически каждый человек, слушая эту песню полагает, так же, как и он, что она безусловно о нем, о каждом, о его, этого каждого, печальной судьбе. Ведь абсолютно каждый, считает, что он куда-то «не долетел, не доскакал», и, наверняка, точно тоже самое, чувствовал и сам Владимир Семенович…
Поручик не любил Высоцкого, не любил, так же, обожаемую Хамоном «Машину времени», не любил читать, особенно фантастику и стихи. Он говорил, что все это вносит в его душу  дополнительный дискомфорт, смуту и беспокойство. Тем не менее, когда выпимший Хамон, начинал декламировать, например, Есенина, Поручик слушал, и казалось, слушал внимательно. И нельзя, невозможно было понять, делает он это из уважения к чувствам друга или все-таки проникается настроением стиха.
Вот и сейчас, когда «Бомба» была опустошена, короткая эйфория улеглась  и Хамона начала мучить совесть, что он пьет второй день подряд, а муки эти, как всегда у него бывало, вылились в чтение стихов, Поручик добросовестно выслушал «Сорокоуст», и потом долго, молча смотрел в темное окно, где продолжал моросить сентябрьский дождь, и шевелили в темноте, чуть подсвеченной фонарем, мокрой листвой осенние деревья.                
– Ладно, – нарушил, наконец, тишину Поручик – надо ползти на хату, а то маманька меня вообще жизни лишит. Завтра-то, что будем делать?
– Не знаю. – вяло ответил Хамон – Только не пить!
– Мда, алкоголизм. Беседы врача! Ну, все. Побежал я. Завтра  созвонимся!
Поручик ушел. Проводив его, грустный Хамон выключил магнитофон, и вернулся на кухню. Он закурил, хотя, курить совершенно не хотелось, открыл настежь форточку, и сырой прохладный воздух хлынул в квартирку. Он постоял немного, глядя в черный прямоугольник форточки, услышал, как хлопнула дверь подъезда внизу, быстрые шаги Поручика и хлопок двери