Степень сжатия

Поручика, услышал голос его матери и немедленно положил трубку. Еще не хватало сейчас отвечать на всякие чекистские вопросы! Ладно, не судьба…
Поехать, что ли в институт? Еще можно успеть ко второй паре… А смысл? Сегодня суббота, а через неделю все равно всем ехать на картошку, на месяц… А через месяц, кто там вспомнит, сколько пар пропустил, сколько посетил?
Ладно, все-таки поеду – решил он. Все лучше, чем здесь одному куковать.

Хамон – эта кличка прилипла к нему давным давно. Кажется, еще в первом классе. Точно, в первом! Только сначала его звали ХамОн…
В 1973 году отец сводил его на выставку. В Пушкинском музее демонстрировали сокровища Тутанхамона. Почему-то выставка эта произвела на первоклассника колоссальное впечатление, а тем, что ему понравилось, он считал необходимым поделиться решительно со всеми друзьями-знакомыми. Рассказывая  про удивительный саркофаг, в котором хранилась страшная мумия, про искусство бальзамированья и т.д., он столько раз употребил имя покойного фараона, что друзья стали звать его Тутанхамоном.
Само собой, кличка эта была длинной и неудобной, поэтому  «Тутан» скоро отвалился. Остался один «ХамОн». Затем, уже где-то в старших классах, ударение переехало со второго слога на первый и стали его называть, несколько на английский манер, «ХАмон». Вот так…

…Хамон вышел из подъезда, и деревянная коричневая дверь громко бухнула у него за спиной. Внутренне съежившись, он шагнул под мелкий моросящий дождь, заспешил к метро. Благо идти было недалеко, от силы пять минут. Он шел по мокрому тротуару, вдоль широкой улицы. С противоположной ее, улицы, стороны, с  плаката, взирал на Хамона огромный, седой и благообразный Генеральный Секретарь, Константин Устинович Черненко. Под портретом, белым по красному, было выведено, взятое в кавычки мудрое изречение: «Экономика должна быть экономной!». Рядом ветер трепал три мокрых и тяжелых красных флага.
Хамон скользнул невидящим взглядом по этой величественной «наглядной агитации», он действительно не замечал ее. Она была просто обыкновенной, привычной частью окружающей действительности…
Спустившись в метро, он предъявил бдительной контролерше студенческий билет, закрыв пальцем аббревиатуру МИИТ и оставив для обозрения буковки МПС (Министерство Путей Сообщения). Пока бабка соображала, что бы это значило, и как ей в этой связи поступать, он уже исчез из поля досягаемости.    
Нужно было проехать всего один перегон, но и этого оказалось достаточно. Подземный воздух, казался спертым, его будто бы не хватало, поезд раскачивался. Хамона начало мутить. На станции, он еле успел выскочить из вагона, бросился к ближайшей урне, и его несколько раз мучительно вырвало.
Он вытер рожу рукавом, оглянулся опасливо по сторонам. Милиционеров рядом, по счастью, не оказалось. Во рту был горький, противный вкус желчи, зато тошнота отступила, дышать стало легче.
На улице ему сделалось совсем хорошо, даже день показался не таким уж безнадежно серым. А когда нужный автобус, который, вообще-то, ходил не слишком часто, подкатил, как по заказу, Хамон даже улыбнулся, и подумал, что в принципе, жизнь не настолько плоха, как казалось каких-то полчаса назад!
Автобус был почти пустой. Все добропорядочные советские граждане, которые всю неделю трудились на благо Родины, сейчас откисали перед телевизорами, или маялись похмельем, или стояли в очередях в магазинах, тщась купить чего-нибудь.
Хамон плюхнулся на коричневый, холодный дермонтин сиденья, и стал смотреть в окошко. Мимо грустно и торжественно  плыл осенний парк. Почти вся листва уже была желтой и только кое-где краснели клены. Капли дождя сползали по стеклам автобуса. Осень…
Вроде, только вчера было лето! Вроде, правда, буквально вчера было еще совершенно летнее ощущение жизни! Совершенно летнее? «Совершеннолетнее ощущение…», надо запомнить!
Нет, но действительно, как же так? Не могло же все измениться за одну ночь? Как это, до сегодняшнего дня осень умудрялась оставаться незаметной, а теперь вдруг появилась, словно занавес подняли?
Мелькнула уходящая в глубину парка, мокрая, совершенно безлюдная аллея, и немедленно зазвучала в голове у Хамона такая осенняя песенка:
                                           Кружит листва, как стая желтых парусов.
                                           Осенний ветер, словно страх, приносит дрожь.
                                           Но ты не прячь свое усталое лицо.
                                           Слезинок больше нет, остался только дождь.

                                                                  Раскрой же зонт, надвинь свой серый капюшон!
                                                                  Ты подойди поближе, я слегка продрог.
                                                                  Какой смешной сегодня день, и в нем я сам себе смешон,
                                                                  Но это лучше, чем быть жалким, как листок…

                    Глава 10. Поручик. Москва. Сентябрь 1984.

…Они встретились с Поручиком вечером того же дня…
Еще по дороге из института Хамон понял, что возвращается в нормальное состояние, ибо вдруг ощутил лютый голод. Он попытался вспомнить когда последний раз что-то ел… Повидимому, последней его пищей стал бутерброд с сыром, съеденный под водочку, в рюмочной, в самом начале вчерашнего праздника.
Выходило, что не ел он уже сутки. Желудок Хамона был неоднократно промыт и стерильно чист, чего никак нельзя было сказать о его душе, на которой попрежнему скребли серые кошки…
Войдя в квартиру, он снял коричневую демисезонную курточку и повесил на вешалку. Сев на ящик для грязного белья, выполнявший по совместительству функции банкетки, развязал и стащил с ног голубые замшевые кроссовки Adidas,  подарок тетки, ко дню рождения. Нацепив тапочки, Хамон отправился на кухню.
Интересно! Как ни хотел он есть, даже речи не могло быть о том, чтобы, например, пройти дальше крохотной прихожей не снимая кроссовок. Это было бабушкино воспитание…
Отец, уже года два, как  дома появлялся редко, у него обозначилась другая семья, и это было скорее хорошо. А вот бабушка…
Только в последние месяцы, когда ее не стало, Хамон понял, ЧТО он имел и потерял…
Да, она утомляла. Она обязательно будила его рано утром и отказывалась верить, что ему ко второй паре. Она постоянно требовала, и нудила, что надо выключать свет, если выходишь из комнаты.
Если он поздно возвращался, она встречала его в дверях, держась за сердце, и задавала неизменный вопрос: «Неужели ты не понимаешь, что я беспокоюсь?!». Она могла открыть дверь, тому же Поручику, и объявить с порога: «Не надо ему мешать, он готовится к зачету!», и захлопнуть дверь перед носом у гостя. Она была несносна!
В тоже время, когда мрачный Хамон, выползал разбуженный из комнаты отца, в которой он повадился жить последнее время, на столе в кухне оказывался завтрак, а вечером ужин. В шкафу всегда водилась чистая, глаженная одежда. Белье на постели вовремя менялось на свежее. Если он болел, бабушка ухаживала за ним. Пол в квартире всегда был чистым. Окна заклеивались на зиму, а с наступлением весны открывались и мылись.
Все это происходило без участия Хамона, происходило само собой! Так было всегда, сколько он помнил… Это было так естественно!
Если к нему приходили друзья, она просто сидела у себя, что-нибудь читала и старалась им не мешать…
Она вечно приставала! То купи хлеб на обратном пути, то выкини мусор, то не занашивай рубашки...
Она свято верила в Коммунизм и дело Партии. Разубеждать ее было совершенно бесполезно. Все неопровержимые доводы Хамона  разбивались, как морские волны, о гранит ее веры. Он приходил в самую настоящую ярость из-за ее способности смотреть на черное, а видеть белое.
Ему бы оставить политинформации для кого-нибудь еще, не трогать бы старую женщину жившую книгами, верой в советскую власть, да еще любовью к нему, внуку. Нет! Ему обязательно надо было зачем-то достучаться до нее! Впрочем, его вдохновенные речи мало ее трогали. Обычно она снисходительно улыбалась, и отвечала ему аргументами из телевизора. Только когда он в пылу выдавал, что-то, с ее точки зрения, совсем уж крамольное, например, ставил коммунистов на одну доску с фашистами, она огорчалась и говорила с укором: «Ты комсомолец! Как ты можешь говорить такое?!».
Стыдно вспомнить, когда ее не стало, он не то что бы обрадовался ее смерти…  Нет! Конечно, он огорчился, но не поняв до конца, что именно произошло, ощутил было, что что-то меняется в жизни, какую-то легкость, свободу…
Даже, когда на кладбище, гроб с ее телом закрыли крышкой, опустили в могилу и засыпали комьями сухой глины, он ничего не испытал особенного, кроме легкой грусти. Странное жило в нем ощущение, будто вернувшись домой, он снова найдет ее там, будто все происходящее не более чем кино!
Дурак! Теперь, через каких-то четыре месяца, он понимал, что тогда случилась беда, и случилась совсем не с ней, а с ним! И дело, разумеется, было ни в завтраках и чистой одежде, а в том, что не стало одного (а может единственного?) человека, для которого, он, Хамон, был, наверное, самым главным и дорогим в жизни!
Еще был отец, и он не был для Хамона чужим, но странными стали их отношения после появления у того другой семьи. Хамон ничуть его не осуждал, ему в целом были симпатичны и жена отца и ее маленький сын, но не воспринимал он их, как близких! Он мог быть с ними вежлив, приветлив и только…
Женщина прекрасно чувствовала это и… Одним словом, общей семьи не получалось. Понимая это, не разумом, а инстинктом, Хамон старался не мешать отцу, а отец, то ли тоже не хотел мешать сыну, то ли ему так было проще, в общем, виделись они редко, а разговаривали еще реже. Упрекнуть отца было не в чем. Хамон был уже, практически, взрослым, а материально отец не то, что помогал, а просто обеспечивал его, студента дневного отделения…
Так, вот. Войдя на кухню, голодный Хамон распахнул холодильник и не обнаружил там почти ничего. Нет, кое-что все же завалялось. Там было несколько яиц и небольшой кусок сливочного масла. Обшарив хлебницу, он нашел еще не совсем зачерствевшую горбушку некогда белого хлеба.
Он поставил на плиту сковородку, разогрел ее, бросил в нее кусок сразу зашипевшего масла, раскрошил туда же горбушку, и чуть обжарив кусочки хлеба, залил все это тремя яйцами. Уменьшил огонь, посолил. Через две минуты яичница была готова.
Хамон бросил на стол деревянную потрескавшуюся разделочную доску, водрузил на нее сковороду со злобно шипящей яичницей, и в этот момент в дверь позвонили.
За дверью оказался Поручик.
– Здорова, хулиган! – приветствовал он Хамона.
Поручик сиял, как солнышко, чувствовалось, даже на расстоянии, как бурлит в нем веселая энергия.
– Ты где шляешься? – продолжал он, входя в прихожую – Я тебя полдня ищу! И звонил, и заходил два раза, а тебя нет…
– В институте. – потерянно ответил Хамон.
Он еще не понял, рад он явлению друга или не очень. С одной стороны, он всегда был готов видеть Поручика, и днем и ночью, с другой, он знал, что сейчас тот расскажет ему о вчерашних, вывалившихся из памяти событиях, и, судя по приветствию, вряд ли этот рассказ будет приятным. Вполне возможно, что лучше бы ничего этого и не знать.
– В институте? – переспросил Поручик – Чего это тебя туда вдруг понесло?!
– А чего было делать? Я утром тебе позвонил, так трубку твоя