точки… Да это же мой крысюк!
Секунд тридцать мы смотрели друг на друга, причём крысёныш стоял столбиком, ухватившись передними лапками за край одеяла.
- Ты что, морда усатая? – спросил я его.
Тот, понятно, ничего не ответил, только пошевелил усами. Я осторожно поднёс к нему руку. Крысюк розовым носиком-кнопкой тщательно обнюхал её и лизнул палец. Я взял его в руку. Такой маленький, тёпленький, мохнатый… Я посмотрел на клетку – видать, пролез между прутьями, совсем ещё малой, надо будет прутики переплести проволокой. Ишь… тотем. Держа его в одной руке, пальцем второй погладил его по башке, почесал за розовым ухом, пощекотал под подбородком. Крыс затащился, аж закрыл глазёнки… Балде-е-ешь, падла! – как сказал бы Толик. Осторожно перепроводил его обратно в клетку:
- Спи давай. Тотемный зверь…
***
А так – к новому году так вообще мы хорошо устроились: Башня вся наша… Не всем так повезло-то. Тепло. Жратвы хватает. Вряд ли кто ещё из гопников дёрнется на нас – есть чем встретить. Батя сказал, что сейчас слабоорганизованные «коллективы» больше пяти человек и без своей «продуктовой поляны» распались скорее всего. Пять человек, говорит – это предел численности банды, чтобы могли себя прокормить налётами. Грабить-то особо уже некого, просто не прокормиться с мелочёвки-то; а те, у кого есть что взять – те уже серьёзно обустроились, типа нас. Опять же, эпидемия… Кто мер не принял; и где народу много было – у тех же «баронов», у которых и производство, и запасы, и много контактов с внешним миром, и целые частные армии – тех эпидемия могла здорово выкосить. По весне, говорит батя, возможны войны за передел прав собственности – с теми, у кого собственности в избытке, а личный состав эпидемией повыбило.
К нам это не относилось, у нас, напротив, численность «гарнизона» выросла – батя, посоветовавшись с нами, принял в Башню ещё четыре человека. На правах, как он выразился, «вольнонаёмных работников с перспективой гражданства».
Когда ударили морозы, и со жратвой в городе совсем стало никак, к Башне стали приходить люди, просились… Просто за еду и тепло готовы были работать. Что угодно делать. Как они чувствовали, что Башня обитаема? Из Башни мы выходили теперь редко – просто незачем было, даже когда эпидемия прошла. Очистки, мусор, банки – всё только в мусорные пакеты и в первый подъезд, в «мусорные квартиры». Печи топились с подачей дыма в лифтовую шахту, и пока его дотаскивало до крыши, его уже и не видно было. Что двери в подъезды заперты, а не вырваны, как у многих окрестных домов – так это тоже не редкость: в некоторых домах, так-то вот, позапирались внутри – да и перемёрли все.
Не пускали никого. В этом отношении батя стоял твёрдо: мы – не собес. Да, жестоко. Да, умрут. Но не мы это всё затеяли. Мы лишь выживаем как можем и всё тут. А кто «хочет помочь страждущим» - тут он повысил голос и стал посматривать в сторону мамы, - тот может собраться и вместе с ними пошарохаться по округе, мы никого не держим… Но у мамы за прошедшее время здорово мозги от мусора прочистились, она на такие батины выступления просто молчала.
Раз только заикнулась: «У нас ведь много, мы могли бы…», на что батя жёстко и недвусмысленно ответил:
- Не «у нас», Лена, не «у нас». У тебя вообще ничего нет. Вся жратва – чисто моя и мародёрского коллектива: запасённая, награбленная, намародёренная. Ты… в этот коллектив войти отказалась, занятия наши неодобрила. Стало быть и распоряжаться «нашим» не можешь даже на совещательном уровне. Внятно?
Она не ответила, но и так всё было ясно. Мы – не собес.
Приняли в Башню только четверых.
Первый был Геннадий Петрович, просто Гена, или Петрович, мужик лет под сорок, в очках. Кажется в прошлой жизни он был бухгалтером, или экономистом – словом, какая-то компьютерно-бумажная профессия. У него вся семья умерла в одном из поселений от эпидемии – жена, мать, и две дочки. Хотели всё в город вернуться – но не пускала охрана, «зелёные»; а потом уже было поздно. Но он сам каким-то чудом выжил. И очень невзлюбил, так сказать, людей в камуфляже. По каким критериям батя его выбрал понять было сложно; я подозревал, что тут сыграло упоминание про мать – батя ведь никаких известий о своей матери, моей бабушке, не имел с начала развала; и, как думаю, себя мучил сомнениями, не надо ли было ему в самом начале рвануть туда, на родину, за ней… Понятно, что поздно было, и наверняка бы не вернулся, но, как он выразился однажды, «вариант реальности мог быть совсем другой…» А может и не из-за матери, а просто почувствовал, что на Петровича можно положиться – он был мужик тихий, как пришибленный, и очень исполнительный – делал, что велят; носил, что дают – только бы не камуфляж; ел, чем покормят. Я так подозревал, что после эпидемии, после житья в этих сельхозбараках, как в варианте концлагеря, на бессмысленных работах, когда он всю семью похоронил, он малость разумом подвинулся. Стал настолько тихий и неразговорчивый, что для нормального человека это было…, ну, ненормально, что ли. А главное, у него вдруг, уже во время обитания в Башне, прорезались какие-то шахтёрские, а скорее – кротовые наклонности.
Несмотря на то, что Башню мы изнутри сильно изрыли проходами и лазами, как в муравейнике, батя всё не оставлял идеи во-первых, докопаться в подвале до воды, чтобы уж полностью обеспечить автономность; во-вторых, ему не давали покоя подземные городские коммуникации. Он хотел из подвала пробиться в них, и по ним иметь возможность невидимо перемещаться хотя бы в пределах квартала, а лучше – района. Жалел, что не имел раньше дел с диггерами.
Петрович копанием в подвале, рытьём земли, можно сказать, увлёкся. Ну, не «увлёкся», конечно; но, как кажется, когда он занимался чем-то простым и тяжёлым, типа рытья прохода в городские телефонные потерны, он чувствовал себя занятым полезным делом; к тому же он в своих земляных норах, которые он поочерёдно рыл в разных направлениях из нашего подвала, ощущал себя защищённым, что ли. И правда, в его норах разбирался только он и немного батя, с которым они и планировали новые подкопы.
Выглядел он точно как гном – весь всё время в земле, в глине, воняющий потом и подземельем, так что мама постоянно ругалась, чтобы он переодевался, приходя в столовую; он сделал себе «костюм» для копания под землёй: брюки и куртка сварщика из толстенного негорючего и несносимого брезента, на коленях – самодельные мощные наколенники из кусков автопокрышек; на голове – каска с фонариком, в руках кайло на короткой ручке и батина раритетная, ещё 44-го года изготовления, купленная в мирные времена на блошином рынке малая сапёрная лопатка – натуральный шахтёр, а скорее – гном из подземелья!
Чтобы не переодеваться, да и вообще не таскаться лишний раз на этажи, он обедал у себя «в подземелье» - батя относил ему. Спал он то там же, в норах; то наверху, в батиной мастерской. У него там, в подвале, было даже тепло. Короче, он заделался настоящим земляным червём. Ну я и дал ему очевидную кличку «Крот», - не обидно, вскоре Петровича-Гену так вот – «Крот» уже все и называли, и за глаза, и в глаза. Он не обижался. Вообще, он, наверное, ни на что бы не обижался, - лишь бы кормили и быть в тепле. А копался он в своих норах больше по желанию, чем по поставленным задачам. Он себя там, в норах, чувствовал в безопасности и при деле.
Из пеонов у нас остался только Джамшуд; Кольку обменяли в конце концов на целую кучу полезнейшего добра. Выторговали всё же, у деревенских-то куркулей. Не сказать, что расставались с ним как с родным, но в общем без злобы.
Джамшуд, слегка покалеченный так неудачно пытавшимся удрать Ибрагимом, теперь хромал, и совершенно не рвался никуда из Башни. Его уже и приковывать во время работы перестали, только что запирали на ключ. Даже до такого барана как он к зиме дошло, что здесь, в Башне, его кормят и спит он в тепле и безопасности; а в вымерзшем и вымершем большей частью городе ничего хорошего его явно не ждало. Он и не рвался никуда, видимо привык. Только постоянно ныл и скулил, выпрашивая пожрать что повкуснее, и возможности поработать поменьше. Хотя и так не переутруждался – после завершения в общем и целом «нарезания ходов» на этажах, его использовали в основном на лёгких работах: растирать компоненты для самодельного пороха, резать в мелкую вермишель целлулоидную киноплёнку, как самое тяжёлое – рубить тонкую арматуру на мелкие отрезки, для ГПЭ (готовых поражающих элементов) батиных бомб-самоделок. Снабжённый водой и парашей, он теперь с утра до обеда и с обеда до вечера был практически предоставлен самому себе.
Но однажды зайдя в квартиру, где трудился Джамшуд, в неурочное время, батя учуял странный запах. Глаза Джамшуда блудливо бегали, и на вопросы, что за запах он блеял что-то невнятное: дескать, с города в окна натянуло… Экспресс-дознание с применением насилия, а больше – угроза «позвать Толика побеседовать» вскрыло что этот поганец пытался, - и, видимо, не в первый раз! – курить спитую и высушенную заварку, - в помещении, где делался порох, и хранился расходный запас горючих компонентов для этого! После полученной взбучки он был переведён в подвал – для подсобных работ Петровичу-Кроту: таскать землю из ходов и пересыпать её в мешки. И то он постоянно ныл и скулил, какая у него тяжёлая доля, а однажды его застукали, что он припахал самого Крота, пользуясь его безответностью, выполнять свою работу, а сам полдня бездельничал. И наглость его дошла до того, что как-то он даже заикнулся, что неплохо бы ему давать спиртного… хоть понемногу… хоть по воскресеньям… ну, пошутил, пошутил! Что вы в самом деле??
Батя, внятно отлупив Джамшуда за наглость, и в очередной раз ему объяснив, что тут он находится на отсрочке приговора, а приговор у него совсем безрадостный; и что можно ему отсрочку-то и сократить; потом тяжело вздохнул и признался, что «видимо быть рабовладельцем – это нужно иметь специальный склад характера. У нас, я смотрю, не очень получается, - один раб, и тот норовит на голову сесть…» И правда, единственно кого Джамшуд боялся до судорог – это Толика, но Толик редко спускался в подвал…
И ещё семья у нас появилась. Миша, Оля, и Валечка. Миша и Оля – муж и жена, им лет по тридцать, а их дочке Валечке всего два годика. Она постоянно болела, с ней все бабы возились, тютюшкались; удовлетворяли, наверное, свой родительский инстинкт. Решающим для приёма их в Башню стала профессия Оли – она врач. И хороший врач. Она навела порядок в нашей «аптеке» - в лекарствах, которые мы без счёта и толка нагребли во время мародёрки из окрестных аптек. А Миша стал заниматься генераторами, и вообще – механикой Башни. Ни батя, ни Володя, ни тем более Толик в технике особо не разбирались; к этому времени у нас из четырёх генераторов оставался рабочим только один, хотя и топливо было, и включали на пару часов в день – через день. Механик нам тоже, как и врач, был, конечно, очень нужен.
Им повезло. Они убежали из одной из сельхозкоммун – как раз накануне эпидемии. Смогли. Многие вот не смогли. И всё же и Оля, и Миша тоже были такие тихие, несмелые… Толян как-то
