знакомств. Они знали друг друга давно. И это давало ей повод не слишком распространяться в любезностях и улыбках (Давид требовал от своих подчиненных чрезвычайной любезности как к посетителям, так и к художникам). Женя хорошо знала, что в смысле продаваемости представляет из себя нынешний посетитель. И справедливо, видимо, решила: Давид не будет в большой претензии к ней за то, что она едва удостоила Германа взглядом.
На правах старого знакомого Герман молча прошел в кабинет и сел на стул у стены.
Женя бросила на Германа очередной, не слишком приветливый взгляд, но ничего не сказала.
Минут пять прошло в тишине, разбавляемой только цоканьем Жениных нарощенных ногтей по клавишам.
-Давид Исакович скоро должен быть? – попробовал развеять неловкое молчание Герман.
-Мне он не докладывает, - ответила Женя, не отрывая взгляда от экрана. Похоже, ей молчание неловким не казалось.
Герман поискал глазами вокруг в поисках спасительного чего-то, чем можно было бы себя занять и осадить вспененную в душе обиду на Женину грубость, а больше досаду на себя за то, что дернул его черт обращаться с вопросами к этой молодой дуре.
Взгляд его упал на книгу в красном переплете, лежащую на столе заведующей – той самой, что должна была оформить Герману возврат его картины.
Герман потянулся за книгой и взял ее со стола.
«Мастер и Маргарита», прочитал он на обложке. Когда-то эта книга была одной из его любимых... Когда-то...До тех пор, пока действительность не внесла свои коррективы и в его взгляды, и в его жизнь - и тогда он стал относиться к ней не более, как к сказке.
Герман раскрыл книгу.
«Однажды весной, в час небывало жаркого заката...», - стал читать он, и сам не заметил, как его полностью поглотили с детства знакомые строки.
Ему не надо было прочитывать каждую строку, постигая сюжет страница за страницей – текст как-будто сам выплывал из глубин памяти и, раздваиваясь, методично и тщательно выстраивал два основных сюжета романа.
Прошло не так уж много времени, а стопочка просмотренных Германом страниц составляла уже большую половину книги. И странное ощущение испытывал Герман: попроси его кто-нибудь сейчас пересказать прочитанное, и он дословно – строка за строкой, слово в слово – пересказал бы весь текст, хотя на самом деле, страницы книги им лишь пролистывались.
«Никогда со мною такого не было», - без удивления, а с каким-то смирением перед творящимся, подумал Герман. – Если бы кто узнал, сказал бы «допился». Такое ощущение, будто этот Воланд сейчас появится передо мной... или войдет в ту дверь».
«Появится перед тобой»? ...
Герман готов был голову дать на отсечение, что этот вопрос прозвучал сейчас в пространстве кабинета.
Герман краем глаза бросил взгляд на Женю (он испугался, вдруг это он сам – может, с похмелья, может, еще от чего - произнес этот вопрос). Но Женя по-прежнему была поглощена только происходящим на экране в «Контакте» страстями.
Герман подождал какое-то время, но больше никаких вопросов в воздухе не звучало.
«Показалось», - решил про себя Герман.
«Конечно, показалось. Да и с какой стати появляться перед тобой? Кто ты такой есть? – Алкаш, и только. Ладно бы еще алкаш, но с талантом – тогда можно было бы и появиться. А так... Нет, перед такими, как ты, он не появляется».
Это уже была целая тирада! Герману даже привиделось, что во время ее звучания перед ним возникло чье-то знакомое лицо... Ну, точно! – Это же была рожа пьяного, лохматого мужика с подбитым глазом – того самого, который привиделся ему среди туч в день его приезда в Москву.
Тут уже Герман испугался ни на шутку – не началась ли у него белая горячка? С этой штукой он был знаком, и хорошо помнил, как ночью к нему явились Святые Михаил и Гавриил, и, воткнув ему в вены какие-то иголки, стали перекачивать его кровь в мутные пол-литровые банки. Его спасло тогда только одно – у них кончились банки, и его оставили полубездыханным в покое, пообещав вернуться. Они не вернулись, зато утром, вместо них пришла девочка-бесенок и без спроса полезла чинить его телевизор, который и без ремонта еще работал. Герман тогда стал прогонять девочку, но она не ушла, тогда он выбросил в окно ее (а, точнее, свой) телевизор. Была зима, и через разбитое окно Таньянина квартира за день выхолодилась до таких минусов, что, казалось, нагреть ее больше не удастся никогда и сотне котельных.
Герман встал в полной решимости уйти, не дожидаясь Давида. Бог с ней, с картиной! Он за ней вообще не прийдет.
«И правильно! Пусть пропадает к чертовой матери! Тоже мне, шедевр!»
Нет, это было уже слишком! Может, и не шедевр, но сказать такое о своей картине вправе только я сам, а не... Стоп! К кому я сейчас обращаюсь? Может, про то, что «ну ее к чертовой матери...» я сказал себе сам?
Окончательно заблудившись в своих раздвоениях, Герман потянулся к ручке двери, чтобы выйти из галереи на свежий воздух – пусть даже мокрый, это сейчас даже хорошо – как...
...Как ручка в двери повернулась, дверь ушла вглубь, и в галерею вошел пожилой, но с виду еще очень крепкий высокий мужчина с седыми волосами, зачесанными назад, очках в металлической оправе, с тонкими треугольными усиками над пухлой верхней губой, несколько нависавшей над нижней, густо, но не чрезмерно пахнущий терпким, горьковатым парфюмом. В лице вошедшего явно превалировали семитские черты.
Вслед за Седым в галерею вошла очень изящная и очень красивая темноволосая женщина, роста немногим выше среднего, но из-за высоких каблуков показавшаяся Герману минимум на пол-головы выше его. Женщина тоже была в очках – в темной и довольно большой оправе - но они настолько были ей к лицу, что, вполне возможно, служили не для исправления зрения, а как завершающий восклицательный знак в ее безупречном туалете.
За ней в галерею вошел и Давид.
Увидев на пути Седого и женщины так и не успевшего уйти Германа, Давид мгновенным жестом бровей показал ему исчезнуть. В сложившейся ситуации с непроданной картиной это был более, чем желательный для Германа жест. Теперь Давид пусть попробует опять его надуть со своими звонками с чужих телефонов!
Герман хотел отстраниться вправо, чтобы дать пройти вошедшим, а самому тут же, как только все трое войдут, мгновенно исчезнуть. А там – к ближайшей палатке, торгующей пивом, и влить в себя, наконец, эту – с утра требующую занять свое место в его желудке и голове – бутылку божественного напитка..
И надо же было такому случиться! – Едва Герман сделал шаг в сторону, как его правая нога подвернулась и он – прямо перед этой восхитетельной женщиной! - грохнулся на пол, настолько отвратительно задрав при падении ноги, словно нарочно решил продемонстрировать все до единой дыры на подошвах своих вконец разбитых и размокших туфель.
Герман, кряхтя, поднялся и машинально стал отряхивать штаны. Хотя, строго говоря, надобности в этом не было ни малейшей – пол в галерее был куда чище его штанов.
-Что ж за день-то сегодня такой! – с невыразимой досадой пробормотал сконфуженный Герман и побыстрее двинулся к двери, полный стремления как можно скорее покинуть место своего позора.
-А что сегодня за день? – неожиданно спросил Седой, невольно заставив Германа остановиться.
-Да вот..., - показал Герман на пол. - Дурацкий, прямо сказать, день.
-Будьте добры, фрау Пампкин, - обратился к красивой женщине Седой, - уточните, что за день сегодня, что он так не нравится этому господину?
-В каком смысле вы хотите услышать ответ? – спросила женщина.
-В общечеловеческом,- уточнил Седой.
Женщина достала из сумочки пудренницу, открыла ее, посмотрелась в зеркальце, потом чуть тронула бархоткой свои щеки и ответила:
- Двадцать третье сентября – День осеннего равноденствия, или, проще говоря, День астрономического начала осени, когда продолжительность дня и ночи одинакова и равна 12 часам. Сегодня Звездные Весы уравновесят темное и светлое время суток, потому что именно в созвездии Весов находится точка осеннего равноденствия. В этот день солнце в очередной раз пересечет небесный экватор и перейдет из северного полушария небесной сферы в южное и наступит астрономическая осень в северном полушарии, и весна - в южном. У жителей крайнего Севера наступает полярная ночь, а на Южном полюсе начинается полярный день.
-Ну, вот, видите? – неожиданно чему-то обрадовавшись, просиял блестящей оправой в сторону Германа Седой. – Чем же вам этот день нехорош?
-Ну, в этом смысле, конечно, хорош всем. А вот что касается лично меня.., - развел руками Герман, по-прежнему движимый одним желанием - побыстрее покинуть эту чертову галерею.
-Не спешите, еще успеется, - сказал Седой непонятную для всех, кроме Германа фразу, чем привел последнего сначала в пугающее недоумение, а потом в настойчивое убеждение, что до белой горячки он все же допился. – А чем лично вы хуже прочего человечества? Вы же член его... – простите за выражение – этого самого человечества?
-Да уж.., член, - не мог не согласиться с такой констатацией факта Седым Герман, и добавил: -Но только я бы сказал, что сегодня чувствую себя скорее общечеловеческой головой... причем такой, которая вся невыносимо болит.
-Ну, это сейчас пройдет. Давид Исакович, - обратился Седой к галеристу, - почему бы вам не предложить нам всем для знакомства по рюмочке коньяку?
-Да это... Это не посетитель... то есть, посетитель... Словом, это наш... как бишь его?..- художник, - пояснил Давид, не желая поить Германа за свой счет, да еще коньяком.
-Ах! Так вы знакомы?А ну-ка, ну-ка, представьте нас друг другу! – Седой по-петушиному слегка склонил голову набок, а затем, чуть взяв ее под руку, вывел вперед на авансцену свою очаровательную спутницу.
-Герр Отто! Право слово, - начал Давид, - это хороший художник, но только он вряд ли будет вам интересен. Я сейчас попрошу Женечку, она позвонит кому надо, тогда и коньячок откроем. А ты иди, Герман, иди, я тебе потом позвоню.
-Почем вам, Давид Исакович, знать, кто мне будет интересен, а кто нет? – спросил герр Отто Давида. - Ну! Представьте же нас!
-Как знаете, - пожал плечами Давид, и, несколько брезгливо показывая в сторону Германа вялой ладонью, представил: - Герман... забыл, как по отчеству?
-Герман.
-Оно и верней, - согласился Давид и, любезно улыбнувшись Седому, повторил еще раз: -Герман. - Господин Макс Отто фон Вольф. Госпожа Сара Пампкин – помощница господина Отто. Господин Макс Отто фон Вольф прибыл в нашу страну по просьбе Московского общества собирателей живописи...
- Пока достаточно, - остановил Давида Макс Отто фон Вольф. – Не поймите превратно, - пояснил он Герману такое бесцеремонное прерывание представительской речи Давида, – но кому, как не вам знать, что в мире искусства, если уж начнут одаривать всякими званиями и наградами, потом не остановишь.
В другое время Герман, наверное, признался бы, что как раз ему это и не известно, но постеснялся заявить о своей малоизвестности в присутствии Сары Пампкин. («Тоже еврейка, - непонятно, с какой стати подумал Герман. – А по лицу и не скажешь»).
-Что вы! – восклинул Макс Отто, и почему-то посмотрел на Давида. – Разве можно судить о людях по лицам?
«Господи! - ужаснулся Герман. – Неужели я ляпнул это вслух?»
Давид кисло улыбнулся. Черт их поймет, этих иностранцев – плетут, что Бог на душу
