старался сесть в четный вагон – в четных бывает относительно тихо, а в нечетном всегда грохочет генератор. Вот и сейчас, оттого, что он сел в четвертый вагон, хорошо было слышно все, о чем говорят пассажиры этого самого пролетарского в мире транспорта.
Из разговора сидящих напротив старушек до Германа дошло слово «рябина».
Он улыбнулся про себя. Он везет картину с рябиной, а тут эти чистенькие старушки о рябине говорят.
Герман, делая вид, что только смотрит в окно, прислушался к их разговору.
-Да нет, Петра и Павла не сегодня, - убежденно говорила одна старушка. – Петра и Павла в июле.
-А сегодня Петра и Павла – рябинников! – вразумляла ее вторая. – Мне мать-покойница – Царствие ей небесное - рассказывала, что его всегда раньше на Руси отмечали. И была примета - чем больше ягод в гроздьях, тем зима холоднее будет. А нонешним вечером надо положить рябину вместе с листьями между рамами в окнах.
-Для чего? – спросила первая.
- Чтобы рябина охраняла дом от нечистой силы.
Электричка подъехала к «Фабричной» и Герману пришлось выйти, так и не узнав до конца, что же еще сегодня надо делать с рябиной, потому что лично ему сегодня заплатили огромную сумму только за то, чтобы он рябину убрал.
Домой он возвращался той же раскисшей от дождя дорогой, что и утром. Но только теперь по ней шел уже совсем другой человек, хотя внешне ни в нем, ни в дороге ничего не изменилось.
«Ну, что? - думал он. – Неужели пришел день, в который выпал мой случай, и я оказался в нужном месте в нужное время».
Герману всегда было близко утверждение, что случай решает все. Нередко при решении наиболее спорных вопросов он, если не знал, как поступить, порой подбрасывал в воздух монету. Может, именно поэтому он так и не попытался изменить что-либо в своей жизни за последние пятнадцать лет.
Он всегда знал, что однажды прийдет день, в который все и случится. Что «все» он не знал, но случится обязательно. А если не случится, то это будет означать только одно - что в тот единственный в жизни нужный день он оказался не там. Но ведь и для того, чтобы оказаться не там, нужен точно такой случай, как и для того, чтобы оказаться там. Так что вариантов у его судьбы всего два (орел – решка, решка – орел), и значит стоит только повнимательнее прислушиваться к тем знакам, на которые указывает тебе случай.
Вот и сейчас, в случае с этой картиной - что подсказывало тебе твое предчувствие? – Убрать из картины рябину или не убирать? Но ты взял деньги, и значит выбрал тот вариант, при котором сегодня же перепишешь эту работу.
И тут Герман вспомнил то странное условие, которое прозвучало сегодня в воспоминании Отто о каком-то рассказе: «Ты бы согласился, чтобы платой за твой успех было то, что где-то на планете умрет один - один-единственный, совершенно незнакомый тебе - человек?» Там, в галерее Герман сказал, что не согласился бы. При посторонних, а, тем более, при этой неземной Саре – такой влекущей, что Герман до сих пор еще не смог перевести дух от состояния звучной тяги к ней – он и не мог ответить иначе. Но сейчас, в эту минуту, когда ты один на один с собой, и нет никого, кто бы подслушал твои мысли - как бы ты ответил?
«Наверное, я все равно бы ответил...»
«Подожди! Не торопись с ответом!»
«Но умер бы человек...»
«Но только один! Подумай! Всего один!.. Один-единственный из семи миллиардов!»
«И неужели после этого.., наконец.., все, о чем мечтал?»
«Нет! То, о чем даже не смел мечтать!»
«Я бы согласился...»
«Громче!»
«Я бы согласился.»
«Громче!!»
«Я БЫ СОГЛАСИЛСЯ!»
С дерева, под которым в эту секунду проходил Герман, с громким треском обрушилась громадная, видимо, ранее надломленная ветром ветвь. Пронесшись в каком-то микроне от его головы, она упала прямо перед ним, успев полоснуть листьями по лицу и перегородив собой дорогу.
Герман отпрянул назад и в то же мгновение отчетливо осознал, что его прыжок все равно не помог бы, окажись он сейчас на этот самый микрон впереди.
- Кар-р! – прокричал растревоженный ворон, спящий до этого на ветке, взлетая в черное небо.
-Господи, что это было? – вернулся в себя из какого-то забытья Герман. – И с кем это я сейчас говорил? Почудится же такое. И что я там отвечал? Ну и ну. Конечно же я бы не согласился! Да об этом даже помыслить – и то грешно! Все-таки надо было выпить пива после этого дурацкого коньяка.
Ему стало неудобно, что он – пусть и в мыслях - назвал Отто «этим». Все-таки этот человек, не моргнув глазом, отвалил ему за, в общем-то, среднюю картину доход Германа, наверное, за год.
«И это только залог».
-Да что со мной такое сегодня? – не на шутку обеспокоился Герман, и поспешил быстрее домой. Еще, чего доброго, начнется белая горячка прямо здесь – менты мигом в дурку отвезут. Доказывай потом, что у тебя было... Странно, но он так и не удосужился пересчитать, сколько же денег дал ему сегодня Отто.
«Надо, все же, попросить Татьяну сходить за пивом», - решил он, подойдя к дому и с трудом отворяя калитку, которая за пятнадцать лет стала открываться совсем плохо.
3.
На 77-ом градусе 51-ой минуте южной широты и 166-ти градусах 40 минутах Западной долготы, на американской антарктичесой станции Мак-Мердо сегодня царило оживление. Поводов для оживления было два.
Первый - не ахти какой, но если ты на пол-года оторван от мира, то сойдет любой: насквозь промерзший за время антарктической зимы персонал станции отмечал наступление весны.
Конечно, полноценной весны здесь не бывает никогда, и с летом приходит тепло лишь относительное, антарктическое - но в летние месяцы станция освобождается от снега. И, тем не менее, сегодня в Южном полушарии как раз и наступала самая настоящая весна – астрономическая.
Вообще-то, станция Мак-Мердо никогда не была Богом забытой дырой. Она располагала двумя аэродромами, вертолетной площадкой, более, чем сотней сооружений, да и еще многим другим, что отличало ее от подобных станций полярников. В летние месяцы здесь постоянно бывало не менее тысячи человек – большинство, конечно, туристы. В зимние же месяцы на станции проживало не более двухсот пятидесяти полярников, и среди них командир самолета Ник Джереми, у которого сегодня – вот он и второй повод - был день рождения. Ему исполнялось тридцать пять лет.
Строго говоря, Ником Джереми (а точнее, Ником Джереми Хьюз, но «Хьюз» в разговорной речи отпало как-то само собой) он стал только в восьмилетнем возрасте, когда его, урожденного Николая Еремеева, привезла в Америку из детского дома одного небольшого городка в Белгородской области усыновившая его чета пожилых последователей общества Свидетелей Иеговы Уилбура и Лесли Хьюз. По причине конфессиональной принадлежности своих приемных родителей, в которую поневоле пришлось влиться и Нику, до семнадцатилетнего возраста он своих дней рождения не праздновал. В их Церкви празднование дня рождения, равно, как и Рождества, Дня благодарения, Дня Независимости и прочих знаменательных дат было нерушимым табу. В списке празднуемых был лишь один день, точнее, ночь – «Вечеря воспоминания смерти Христа».
По той же теологической причине - Свидетели Иеговы в армию служить не идут - Ник никому из близких не рассказывал, что еще в России, в детдоме родилась у него мечта стать военным летчиком.
Потому, по окончании школы, Ник тайком от приемных родителей отправил документы в Военно-воздушную академию Денвера (штат Колорадо). Когда пришло подтверждение о зачислении и Ник объявил об этом в доме, его приемные родители Уилбур и Лесли Хьюз отказались иметь с ним что-либо общее.
Академию Ник Джереми окончил с отличием, а вот с родителями отношения так больше и не наладились. Они по-прежнему требовали, чтобы сын оставил военную службу и посвятил свою жизнь служению Господу. А он теперь жил мечтой, зароненной ему в душу еще в Академии ее Начальником, генерал-лейтенантом Хубертом Хармоном: «Конечная цель академии — подготавливать генералов, а не лейтенантов».
Высокий, русоволосый, с открытым лицом, член атлетической ассоциации академии Ник, наверное, как никто другой соответствовал тому образу офицера, о котором говорил другой генерал - Заместитель начальника штаба ВВС США по личному составу генерал-лейтенант Эммет О'Доннелл-младший – он был из таких, «за которых вы охотно отдали бы замуж своих дочерей».
Впрочем, с дочерьми сложилось не сразу – только с третьей попытки. Да, влюблялись будущие жены быстро, и родители их «охотно выдавали своих дочерей замуж» за Ника. Да только жить с пилотом Военно-Воздушных Сил США – человеком, которого десять месяцев из двенадцати не бывало дома - у двух из них так и не получилось. Терпения одной хватило на три года, второй и вовсе на полтора.
Сейчас он был женат в третий раз. Его браку в начале американской осени – а, следовательно, антарктической весны – исполнилось уже шесть лет, и Ник всей душой желал, чтобы с нынешней своей женой Наташей – тоже русской, дочерью эмигрантов из Харькова - он «умер в глубокой старости в один и тот же день». Прожив в браке пять лет и поняв, что их союз – это не очередное однодневное партнерство, а то, что, наверное, и называется даром Небес, супруги решились на ребенка. Сейчас Наташа была на шестом месяце беременности, и они ждали появления своего первенца в первых числах Нового года. Наташа мечтала так подгадать, чтобы малыш родился на Новый год, а Нику больше хотелось, чтобы на Рождество.
Через две недели Командование авиакрыла обещало отпустить Ника в трехдневный отпуск, чтобы навестить жену. Трехдневный отпуск из Антарктиды – дело нешуточное, и – самое главное – нечастое. И теперь Ник каждый вечер зачеркивал в календарике прожитый день, торопя изо всех сил течение времени.
Обычно Ник летал на современном LC-130 Hercules, но сейчас Геркулес стоял на регламенте. А так как лететь было нужно, то в этот раз ему пришлось выполнять рейс на "Basler Turbo-67". Таких Баслеров на всю Антарктиду только два и осталось. Вообще-то, когда этот самолет был выпущен с завода с поршневыми двигателями внутреннего сгорания, он назывался DC-3. Но после того, как он полностью вылетал все свои возможные и добавленные эксплуатационные ресурсы, на нем заменили его старые двигатели на более современные и мощные турбовинтовые. Новые двигатели вполне прилично вписались в конструкцию планера и, конечно, улучшили его характеристики, но время от времени в нем обязательно что-то напоминало о том, что самолет был выпущен в первой половине прошлого столетия.
Ник только час назад приземлился в Мак-Мердо, и до чего ему меньше всего сейчас было дела, так это до астрономической весны и собственного дня рождения.
Этот полет дался нелегко всем.
Ник получил задание лететь в центр ледяного купола материка, и там забрать группу участников санно-тракторного похода. Но при посадке на плато повредилась лыжа передней стойки шасси.
Дальше, отремонтировав, как сумев в условиях отрыва от базы, поврежденную стойку, они направились к Южному полюсу, на станцию Амундсен-Скот. Там они должны были дозаправиться и после этого возвратиться в Мак-Мердо.
Самолет сел на полосу станции Амундсен-Скот, где еще сильнее повредил переднюю стойку, залив при посадке всю полосу красной жидкостью из перебитой
