гидросистемы.
Со станции на нартах привезли десяток больших канистр с жидкостью для гидросистемы, что составляло весь запас станции. Решено было доливать ее в полете по мере утечки.
Взлет прошел нормально.
Конечно, два двигателя Баслера по тысяче киловатт – это вам не четыре турбовинтовых двигателя Allison Т56-А-15 мощностью по 4571 лошадиной силе каждый, да еще подстегнутые восемью ракетными ускорителями. Эти ускорители, словно за волосы выдергивали в воздух семидесятитонную махину, и к ним Ник никак не мог привыкнуть – трудно перебороть себя, когда ты чувствуешь, как невидимая, ревущая сила выталкивает твой самолет с половины полосы в воздух, когда по всем, привитым в академии инстинктам, ты знаешь, что для достижения необходимой для отрыва скорости самолету надо пробежать еще метров триста.
А Баслер набирал скорость и высоту в разреженном воздухе именно так, как и положено Баслеру – долго и натужно.
Через двадцать минут Ник отправил бортинженера к большому баку с жидкостью гидросистемы проследить через специальную стеклянную трубку за уровнем жидкости в баке.
Вскоре в наушниках раздался голос бортинженера:
- Ник, пусть несут первую канистру!
Ник дал команду бортоператору нести канистру. Оператор, который, жуя жевательную резинку, не снимая наушников, развалился на горе грузов, тут же выплюнул жвачку, скатился со своего места и полез вниз за канистрами.
Вылез он оттуда в полном недоумении. По его жестам Ник понял - тот не нашел канистр и теперь спрашивал у инженера, где они. Инженер кинулся к механику, и все вместе они начали лихорадочно развязывать ремни, связывающие багаж и перетряхивать его. Вскоре к поискам присоединились эвакуированные участники санно-гусеничного похода. Но все поиски были напрасны.
Выяснилось, что после того, как Ник поручил погрузить канистры второму пилоту, тот перепоручил это сделать бортинженеру, бортинженер - бортоператору, а бортоператор - кому-то из тех, кто остался сейчас с канистрами там внизу, на покинутой взлетной полосе.*(Прим. Сколь ни парадоксальным может показаться этот случай, и особенно в отношении американских летчиков, но он действительно имел место на Мак-Мердо, описан очевидцем того полета И.А.Зотиковым в книге «Год у американских полярников» и здесь приведен почти без изменений .- Авторы).
Ник послал второго пилота в помощь бортинженеру. Хотя, в чем могла заключаться эта помощь в случае полной утечки гидравлической жидкости, он и сам сказать не мог. Помощи можно было ждать только от Иеговы – Господа, которому его тщетно учили молиться родители.
-Ну, что там? – спросил Ник у второго пилота еще после получаса полета.
Но второй – молодой парень, только из Академии – не знал, что ответить. Он только видел, что жидкость в трубке уменьшается с пугающей скоростью.
Тогда Ник дал команду второму занять его пилотское кресло, и сам пошел к баку. Достав карандаш, он сделал на трубке две риски: одну – на том уровне, где находилась жидкость сейчас, другую – при опускании жидкости ниже которой следовало немедленно ему об этом доложить. Потом Ник засек время и вернулся на свое место в кабине.
Видимо, из многомиллиардных молений, доносившихся с Земли, Господь услышал забытый голос того, кто не обращался к Нему столько лет, потому что нижней риски жидкость достигла почти одновременно с подлетом к точке начала снижения.
Ник перевел РУДы на пониженный режим и самолет, больше планируя, чем пользуясь тягой двигателей, начал снижение.
Облачность была высокой, и через десять минут, впереди, в разрывах редкой кучевки показалась полоса Мак-Мердо.
Ник приказал всем покрепче привязаться ремнями, в очередной раз наскоро пробежал вместе со вторым пилотом инструкцию при посадке с поврежденной передней стойкой, еще раз попросил помочь Иегову, проверил по карте контрольных проверок готовность кабины к посадке и ввел самолет в глиссаду, практически без газа ведя самолет к точке выравнивания.
На высоте выравнивания он хотел, насколько будет возможно, потянуть на себя штурвал, чтобы максимально долго удерживать на весу переднюю стойку. Но посадка на лыжном шасси отличается от посадки на колесном, и потому, едва основные стойки коснулись снежного наста, как передняя почти сразу и опустилась.
Удар! Еще один! Что-то треснуло – а что вы хотели от самолета, которому больше полувека? - и по салону разнесся резкий запах вонючей, липкой струи из еще раз лопнувшей, теперь уже в салоне, гидросистемы.
Но главное, что они все-таки сели!
Теперь Ник сидел в своем номере и пытался ответить себе на вопрос – как он, командир, человек, который в полете отвечает за все до единой заклепки этого самолета, за жизнь каждого, доверившегося ему члена экипажа или пассажира, мог не проконтролировать выполнение собственного приказа? Он не перекладывал вину ни на одного из тех, кто подвел его сегодня. В конце концов, каждый из них, оставшись с собой наедине, сам признает себя виновным в том, что, только благодаря чуду и крепости их хромоногого Баслера, остался сегодня жив. Но вина за все случившееся останется только на нем – Нике, потому что он – командир.
Идя с аэродрома, Ник зашел в бар и купил бутылку «Джека Дэниэлса». Но виски так и стояло на столе нетронутое, Ник не смог заставить себя выпить ни глотка.
Он прокручивал в голове каждую минуту прошедшего дня, вспоминал Наташу, думал об их будущем сыне, и на него с непереносимой тяжестью накатывала волна какого-то невероятного, почти животного страха – все, что он любил, чем дорожил больше жизни, могло сегодня в одну секунду исчезнуть в небытии.
Внутри, в районе грудины, вместе со страхом начала рождаться –сначала из зернышка, но постепенно все усиливаясь - никогда не ощущаемая ранее боль.
Ник все же решил выпить.
Он открыл бутылку, налил виски в стакан на четверть, подержал его на весу, безо всякого смысла глядя сквозь него на свет, и едва поднес виски ко рту, как в ту же секунду в его мозгу блеснула какая-то невероятной яркости вспышка. Ровно на мгновение вспышка выхватила перед глазами Ника ночь, дождь, уличный фонарь, сломанное дерево, и человека, с ужасом в глазах глядящего на огромную ветвь, лежащую у его ног. После чего сознание исчезло и Ник упал на пол.
Ника искали везде – стол был давно накрыт и не было лишь самого именинника. Потому отметили только астрономическую весну.
На протяжении всей ночи Нику звонили в номер, но его телефон не отвечал, а дверь была закрыта. Решили, что после сегодняшего происшествия Ник закрылся в номере, не желая никого видеть.
Когда наутро он не появился в штурманской комнате, встревожились уже не на шутку.
Пришлось взломать двери его номера.
Ник лежал на полу уже давно холодный.
4.
Герман вошел в дом.
Не наклоняясь, придерживая носком одной ноги пятку другой, он снял свои раскисшие туфли и, оставляя мокрые следы на редко мытом полу, прошел в комнату.
Татьяна едва обратила внимание на его возвращение. Она сидела на краю железной кровати и смотрела телевизор. По ней было видно, что она в сильном подпитии.
-Выпить хочешь? – спросила она.
-Нет, - ответил Герман.
-Как знаешь, - внешне равнодушно сказала Татьяна, но про себя отметила эту странность и подумала, что, скорей всего, он где-то уже достаточно принял, раз отказывается. – Если надумаешь, то мы тебе оставили, возьмешь на кухне на подоконнике.
Герман не стал выяснять, кого она имела в виду под словом «мы». Да и по правде сказать, ему это было глубоко безразлично. Мало ли здесь алкашей проходит за день.
Герман поймал себя на том, что об «алкашах» подумал с презрением. Он удивился такому повороту своих чувств, но значения этому не придал.
Герман развернул картину, поставил ее на столешницу буфета, отошел на три шага назад, и, сев на стул, стал рассматривать холст.
Татьяна краем глаза глянула на картину, и, не отрываясь от экрана, сказала:
-Что, так и не нашелся дурак, который бы ее купил? А я тебе сразу говорила – кому нужны эти детишки? Вон, нарисовал зиму – ее и купили, а это дерьмо... кому оно нужно? – Она махнула рукой в сторону картины.
Герман ничего не ответил.
Он взял с буфета картину, достал этюдник с красками, который из-за дефицита места держал под кроватью, и пошел на кухню. Если приходилось работать ночью, он всегда уходил на кухню.
Герман поставил картину на стол, прислонив ее подрамником к стене, и открыл этюдник. Затем, отступая примерно на сантиметр от края, вокруг отверстия для большого пальца выдавил на овальную палитру в давно заведенном порядке привычный, практически всегда один и тот же, набор красок – титановые белила, кадмий красный, русскую зеленую, кадмий желтый, карельскую черную, церулеум, кадмий оранжевый. И завершил овал неаполитанской желтой.
Герман переправлял холст безо всяких мыслей о том, что делает. Работа шла на удивление быстро, и уже через два часа на тех местах, где краснели рябиновые гроздья, появились черно-синие, похожие на паслён ягоды.
Герман отошел от картины, прищурил глаза и еще раз убедился, что нигде не оставил опальной рябиновой ягодки. После этого он взял холст и с полнейшим равнодушием отправил его на шкаф: – там, наверху, в струях теплого воздуха кухни картины быстрее сохли.
Германа почему-то передернула мысль о том, чтобы, как обычно, лечь с Татьяной, и он, воспользовавшись тем, что она уже спала, решил постелить себе здесь же, на кухне. Он бросил на старую продавленную софу, обтянутую обшарпанным коричневым дермантином, зеленое верблюжье одеяло и принес из комнаты вышитую красными розами подушку, бугорчатую от колтунов слежавшейся в ней ваты. Герман лег, укрылся с головой одеялом – совсем, как когда-то в детстве – и закрыл глаза в нетерпеливом желании обдумать, наконец, все, что произошло с ним сегодня.
Перед глазами сразу возник образ Сары. Возник весь – волосы, глаза, очки, губы, грудь, ноги в чуть темнее телесного цвета чулках, черные туфли на высокой шпильке... У Германа снова перехватило дух от невероятной силы желания упасть к ногам этой женщины и целовать их, медленно, очень медленно поднимаясь все выше, - и целовать руки, глаза, волосы, упиваясь каждым мгновением ее естества.
В таких несбыточных, будоражащих мечтаниях его и укрыл сон.
Наверное, каждый может вспомнить в своей жизни такие сны, когда, даже проснувшись, до конца никак не можешь поверить, что всего лишь видел сон. Что не случилось это с тобой в какой-то прошедшей, случайно вспомянутой жизни, или не коснулся ты только что неведомой тебе параллельной, перпендикулярной или еще какой другой реальности.
Именно в одном из таких невероятно объемных и живых снов-жизней ощутил себя Герман этой ночью.
Герман увидел себя распластанным на земле в каком-то незнакомом, окруженном густыми джунглями городе. Он лежал головой вниз с раскинутыми в стороны руками, отчего вся его фигура становилась похожей на крест. И хоть глаза его были обращены в землю, тем не менее он отчетливо – незнакомым ему дотоле внутренним зрением, смотрящим прямо изнутри его мозга - видел над собой яркое, добела раскаленное Солнце.
Внутреннее зрение видело мир совсем не так, как обычное. Оно воспринимало его
