только на четыре месяца, сменив свою маму в деле по присмотру за Машей и прогулок с ней в часы, когда Ольга была на занятиях (да ещё, очевидно, у своих "друзей"), но за это время сумел решить главную проблему, - своего жилья. Для этого, правда, пришлось оставить красивый Приморский город, первую работу и всех своих старых друзей, и переехать в Город на Большой Реке, но игра стоила свеч, - мог теперь на равных разговаривать с тёщей, которая не уставала твердить, что в моём возрасте, дескать, они имели уже двухкомнатную квартиру, а у меня, мол, нет ни кола, ни двора. Не понятно было, правда, о чём она думала, когда отдавала замуж свою дочь за обитателя общежития без каких-либо перспектив в обозримом будущем оттуда выбраться. Сама собою напрашивалась мысль, что главной её задачей было спихнуть дочь на руки мужа, а уж потом наезжать на него по всем пунктам.
Именно в этот период тёща наглядно продемонстрировала, кто должен быть в доме хозяином. В один из дней после некоторого отсутствия в общежитии объявилась румяная Ольга в пушистой дублёнке - сюрпри-и-и-з. Выяснилось, что тёща скомандовала дочери снять со сберегательной книжки все деньги, заработанные мной на летней шабашке, а это примерно две годовых её стипендии, и поскольку магазина "Снежная Королева" тогда ещё не было и долго ещё не будет даже в проекте, они сели в поезд до Каунаса, где и приобрели дорогой наряд. Сказал, что дублёнка ей идёт, и так ни разу и не упрекнул, что хотя бы для приличия надо было и меня поставить в известность, да можно было и дешевле что-нибудь купить, надо бы по средствам жить, ведь деньги, на переезд, скоро должны были нам очень понадобиться. Так оно и случилось, но у тёщи и на этот случай план уже имелся, дойдёт очередь и о нём рассказать.
С жильём я вывернулся, - к окончанию женой университета в моём кармане уже звенели ключи от квартиры, хоть на первом этаже и не новой, двухкомнатной "хрущобы", зато своей, и во второй половине лета все втроём мы уже сидели в маленькой её кухне, где для Маши был поставлен высокий стульчик, чтобы она была с нами на равных.
Ещё почти через год, - это я думал, что через год, на самом деле гораздо раньше, и, конечно, в моё отсутствие, - в этой квартире, как чёрт из табакерки, вдруг появился Гузкин, уже забытый мною, но не Ольгой, - оказалось, что он распределился в соседний городок. Только потом, из письма от тёщи узнал, что этот его выбор был обусловлен как раз тем обстоятельством, что Город на Большой Реке, в который уезжала Ольга, был поблизости. Сообщила она это с гордостью, - вот, дескать, какова у неё дочь, ведь мужчины едут за ней на край света.
Она была большая искусница писать такие послания, сначала тёща, а потом она же, но с приставкой "экс-", прочитав которые, можно было не сомневаться, - если не знать, конечно, правды, - что её дочь ангел. Почему-то она в этом своём многостраничном письме как бы забыла, что Ольга тогда уже была замужней женщиной, и по сей день, наверное, претендующей называться порядочной, но отнюдь не потаскухой, обещающей мужчинам регулярные встречи. Тёща почему-то старалась не вспоминать уже состоявшийся к тому времени факт: нас развели в суде за несколько минут, когда Ольга подтвердила, что она ждёт ребёнка от "другого мужчины" и уже пакует чемоданы, чтобы ехать в "яблочный город" к нему, уже вьющему семейное гнёздышко.
У "другого мужчины", однако, были, оказывается, совсем другие планы, - "поматросить и бросить", и с чувством исполненного долга отправиться потом к себе, чтобы, наверное, есть яблоки вместе с "другой женщиной". Возможно, впрочем, что сначала он, сгоряча, и в самом деле собирался поступить, как обещал своей любовнице, но его родители, узнав, кого он собирается привести в их дом, - своего-то жилья у него не было, - сказали, что для осуществления этого его желания им самим прежде нужно стать остывшими трупами и желательно похороненными, а там уж как он знает.
Разумеется, тёща целиком была на стороне своей дочери, написавшей в родительский дом, что такое её поведение было вынужденной реакцией на то, что из Приморского города ко мне приезжала некая Ира Иконникова - та, дескать, самая. Всё это узнал из того же тёщиного послания, - ей же было, дескать, обидно, когда ты, не стесняясь жены, проводил с ней время, вот она и решила приблизить к себе когда-то брошенного Гузкина, благо, он был под рукой, в каких-то полтораста километрах. По тёще выходило так, что, вздыхая по Ольге, любовь к которой вот уже много лет, - с того самого лета, когда он приезжал к ней из Крыма, и увидел, что его место занято, - у него была сугубо платоническая, и он только и ждал поблизости, когда его, наконец, поманят, чтобы, наконец, он смог покончить с опостылевшим ему платонизмом.
Ну а потом, как в известном анекдоте про женскую месть, она, якобы, "мстила, мстила и мстила" без устали. Чисто по-женски, тёща свою дочку понимала, - и безо всяких сомнений выписала ей индульгенцию на отпущение грехов. Она не видела в этом событии ничего необычного, она ни разу не упрекнула свою дочь, наоборот, восхищалась её сомнительными успехами, и даже, похоже, радовалась, - моя кровь! По глубокому убеждению тёщи, это событие, - зачатие её дочерью ребёнка от любовника, - никоим образом нельзя рассматривать хоть сколько-нибудь достойным её осуждения. Наверное, её любимым произведением был чеховский рассказ "Живая хронология". В нём описывается семья из пяти человек, родителей и трёх совершенно непохожих детей, в происхождении которых муж нисколько не заблуждается, но продолжает любить свою жену, называет её душкой и делает ей только всяческие приятности.
Своей же ложью о приезде к нам Иры Иконниковой Ольга попутно подставила свою мать, в который уже раз доказавшую свою непорядочность, совершенно непростительную взрослому человеку, претендующему на какое-то уважение. Дело было вот в чём, почему я выше обмолвился, что "та самая".
Ира была реальным человеком, когда-то жившим в Приморском городе, где я провёл два года перед аспирантурой. Это была молодая девушка, носившая одежду какого-то невообразимого размера. Она училась в университете на "инязе", снимала квартиру поблизости от нашего общежития, и иногда заходила к нам в комнату, где мы жили вчетвером - пообщаться. Абсолютно не помню, как Ира стала к нам вхожа, кажется, она была подругой жены одного из наших сослуживцев, заходившим вместе с ними обеими в нашу холостяцкую комнату, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Из-за своих уникальных габаритов она никем, никогда и ни при каких обстоятельствах не рассматривалась в качестве подруги для мужчины (помнишь, Гена, анекдот, оканчивающийся таким утверждением: "Э, нет, столько я не выпью!"?), и из-за этого была совершенно одинока. Хотя умом она особенно не блистала, разговоры с ней не были мне в радость, но я как-то смирился с этим, и по мере возможности изредка скрашивал ей одиночество беседами, исключительно при свидетелях, ведь в нашей комнате всегда был аншлаг, - раз уж она пришла в гости, не выгонять же за порог, как бездомную собаку.
Потом я забыл о существовании тяжеловесной Иры Иконниковой, - через год после моего отъезда в аспирантуру она закончила свой университет и растворилась в необъятных просторах государства, чтобы восхищать своими формами любителей "кустодиевских" женщин где-то на удалении от Приморского города, причём степень этого удаления была мне неведома и никогда не интересовала, я просто выбросил её из головы. За первый год она прислала мне пару писем с той же чепухой, что и в наших беседах, без тени намёка на какие-либо интимные отношения между нами, никаких там "Целую" в конце, или что-либо в этом роде. На первое письмо я, кажется, даже ответил, но на второе ни времени, ни желания уже не хватило. Эти письма где-то валялись среди бумаг, и у меня просто не дошли руки их выбросить, - если бы там было что-то меня компрометирующее, то, наверняка, я бы сделал это в первую очередь.
Лет через пять после описываемых здесь событий, когда я уже давно претерпел эволюцию от холостого мужчины до женатого, Ольга вдруг сказала мне, что мать спрашивала, а не знает ли её дочь, что в Приморском городе у меня есть любовница по фамилии Иконникова. Надо здесь сказать, что туда, не чаще, чем один раз в год, я ездил в командировки, как, впрочем, и многие другие сотрудники института.
Сначала я долго не мог припомнить, кто это такая, ведь прошло уже столько лет, а особенность моей памяти, - напрочь забывать вещи, абсолютно меня не интересующие и не затрагивающие, освобождая в голове место для других, более достойных воспоминаний (хотя, в контексте всего здесь изложенного, многие описываемые события и, главное, их участников, хотелось бы сейчас забыть, словно дурной сон, но вот это-то никак не удаётся, слишком много тут навешано событий и людей), и тут меня осенило, почему совсем недавно мне показались такими знакомыми эти имя и фамилия, когда на соревнованиях по ориентированию, в которых я принимал участие, награждали за победу студентку Иру Иконникову, - она была тёзкой и одновременно однофамилицей той, моей приморской знакомой. Хочется здесь заметить, что всех видов спорта "первая" Ира Иконникова не без успеха могла бы заниматься лишь японской борьбой сумо, тут ей наверняка не было бы равных, жаль только, что тогда оно у нас совершенно не культивировалось.
Вместе с этим до меня дошло, что тёща перечитала всю мою давнишнюю корреспонденцию, и в который уже раз, убедившись в её глубокой непорядочности, снова испытал к ней соответствующее чувство.
День пятый
И вот теперь Ольга, чтобы оправдать своё активное участие в адюльтере, приведшее к внебрачному зачатию, смахнула пыль с облика уже давно забытой моей знакомой, персонифицировав свою соперницу, и написала о ней своей мамаше, - та про Иру Иконникову знала, а задурить ей голову было проще пареной репы, ведь тёща с безмерным наслаждением верила в любые гадости про других людей, поскольку и сама преуспела в их сочинительстве, и я бы даже сказал, была "учителем" своей дочери по этому "предмету". Я спрашивал потом фактически уже бывшую жену, когда мы вроде бы помирились, - как же ты так? - ответом было только молчание, - "о чём говорить, когда не о чем говорить?". Театральная массовка, чтобы создать впечатление общего разговора, непрерывно произносит как раз эту фразу, но в конкретном случае, я бы её трансформировал в такую: "о чём говорить, когда и так всё ясно?"
Когда потом, только по паспорту всё ещё Добрякова, Ольга к своему ужасу поняла, что ей не придётся покупать билет до яблочного города, то первым делом освободилась от ребёнка, которого, как она сама выражалась в письме Гузкину, демонстративно оставленному на письменном столе, "носила под сердцем" для своего любовника, когда-то брошенного, а потом снова подобранного. Про "ношение ребёнка под сердцем" она и мне три года назад в Приморский город писала, и я отчётливо запомнил, как это меня покоробило, - нельзя, что ли, сказать своими словами, не пользоваться пошлым, чрезвычайно замусоленным романным штампом?
В этом же письме
