Катерина

отвлеченная своими воспоминаниями не сразу поняла Ольга. – Кому?
- Библейскому Иисусу Христу, в день казни было тоже тридцать три.
- Вы верите в Бога, Алексей Иванович?
- Как вам сказать, Ольга? – Сергеев задумался. – Сложную жизнь я прожил. Когда в двадцать шесть лет каждый день мог стать последним, о многом думаешь совсем не так, как тебе говорят: «Ты должен так думать…»
- Надо же… Я думала мировоззрение человека одинаково во всех обстоятельствах.
- Вы молоды… И ваша молодость, к счастью, проходит совсем в другие годы, чем наша…
Сергеев остановился, вынул из кармана костюма носовой платочек, вытер выступающий пот на лице.
- Жара! Совсем лето пришло.
- Мы уже пришли. Видите, забор покрашен темно-зеленой краской? – радостно проговорила спутница.
По левую сторону улицы, добротный кирпичный дом, крытый железом, сверкавший свежевыкрашенной голубой краской. Рядом возвышаются над крышей четыре березы.
- Это дом Катерины?!
- Нет, конечно. На месте старого построил «Приозерский силикатный завод». Старый стоял ниже, где теперь сад, - со знанием, словно экскурсовод, проинформировала Сергеева Ольга. – Не узнаете место? – она указала пальцем вытянутой руки, словно указкой. – Где сейчас огород, были кусты, а в них яма для свеклы, куда вы приползли раненый…
В груди Сергеева сжалось, словно пружина… Стук сердца молотками отдавал в голову: бум – бум – бум. Тридцать пять лет шел он к этому месту! Больше половины жизни уже седого зрелого мужчины. Порою, он даже не верил, что когда-то придет сюда снова. Посидеть на траве, погладить черную, теплую землю. Подышать воздухом, наполненным горьким вкусом полыни. Почему-то всегда в его воспоминаниях о Приозерском, в памяти стоял этот горький вкус. Может, он раненый, истекающий кровью, ел траву, и вкус полыни навсегда, словно, под гипнозом отложился в его мозгу? Неуверенно ступая на дрожащих, ставших чужими, ногах Алексей Иванович пошел в открытую Ольгой калитку. Видя состояние ветерана, она протянула ему снова лимонад из своей модной сумочки.
- Попейте, Алексей Иванович.
Он, молча, взял, тремя большими глотками допил, ставший совсем теплым, напиток.
- Во, невтерпеж! Колосники тоже горят, папаша? – на пороге дома с папиросой в зубах, в синих застиранных трико, в майке, в тапочках на босу ногу, стоял мужчина лет сорока. Неряшливый, заросший недельной щетиной и седой шевелюрой на голове.
- Это Андрей, сын Катерины, он чудом остался жив, - на ухо Сергееву взволнованно прошептала Ольга. – Вы не обращайте внимание. Он пьющий, может сказать, что угодно, - заботливо предупредила она.
- Что, будем так стоять? – Андрей бросил окурок в стоявшее возле крыльца ведро.
- Здравствуйте, Андрей Семенович, - первая на правах экскурсовода, поздоровалась Ольга. – Как ваше здоровье?
- Какое здоровье… Колотит всего после вчерашнего… Мне ничего не оставил папаша твой?
- Это лимонад был. – Ольга виновато развела руками. Нет ничего у нас Андрей Семенович, к сожалению. Мы не знали, что вы болеете, - зачем – то соврала она, словно, если бы знала состояние Иволгина, она принесла бы ему бутылку.
- Дай трешку, я найду, - на правах хозяина бесцеремонно попросил Андрей. – Я отдам с пенсии.
Ольга вопросительно посмотрела на Сергеева, тот машинально вынул из кармана брюк первую, попавшую в руки купюру, пять рублей, протянул Ольге.
- Дайте…. Все равно будет искать, а выпив, хоть расскажет, что помнит, что еще не стерла водка из памяти.
- Сразу виден интеллигентный человек. Понимает, как тяжело больному мужчине, - радостно заговорил хозяин, услужливо подбежал, помог Ольге закрыть, державшуюся на одной петле, калитку.
- Что не почините, Андрей Семенович?
- Что? – не понял сразу, занятый видимо мыслями, куда идти за «живительным лекарством», хозяин дома. – А это… - махнул он рукой. – Починю. Сейчас сбегаю и починю.
Даже не возвратившись, домой, ловко проскользнув мимо стоявших во дворе гостей, Андрей рысцой выбежал на дорогу.
- Вы проходите…. Не стесняйтесь, гости дорогие. Отдохните с дороги на лавочке. Я сейчас, сей момент. – И быстро пошел, что-то бормоча вверх по улице.
- На его глазах все было… Как мать расстреляли… Как братьев и сестру собаки рвали… Он у соседки в риге в сене зарылся… Эпилепсия у него, на второй группе. Денег не хватает, пьет сильно. Директор силикатного завода сжалится, возьмет на работу, несмотря на запреты врачей. Работает до первой получки и снова в загул. Один он живет… - словно виновато, глядя вслед проворно удалявшейся фигуре Андрея, проговорила Ольга и, обращаясь к Сергееву. – Ну, вот, Алексей Иванович, вы и пришли на свою вторую Родину…
Отсюда с возвышенности, как на ладони лежала равнина поймы. Дон, петляя, делал крутой изгиб и поворачивал на юг, неся свои воды к далекому теплому морю. Далеко, на кромке горизонта, в голубой дымке виднелись высотные дома облцентра. Прямо перед ним поселок Подпольное с дымящимися трубами какого-то завода на окраине. Внизу по берегу реки, громко щелкая кнутами, пастухи на лошадях гнали коров к обеденной дойке. Большое стадо одинаковых, как близнецы, коров черно-белой, молочной породы. Дунул ласковый теплый ветерок, слегка заволновались, зашептались резные листья на высоких березах у дома. Словно хозяйка приветствует своих гостей, шепчет им: «Здравствуйте, гости. Алеша, что так долго не шел ко мне? Не проведал меня?»
Невольно, робкая слеза, выкатившись, скользнула по щеке, повторяя изгибы морщин, упала в траву. Алексей Иванович положил еще одну таблетку валидола под язык, пошел в сад, где на углу, на месте бывшего дома, виднелась ограда с памятником, увенчанным красной пятиконечной звездой. Надпись: «Катерине Иволгиной и ее детям: Семену, Нине, Ивану от благодарных односельчан села Приозерское». «Жизнь ваша коротка – подвиг ваш бессмертен!»
В покосившуюся калитку забежал хозяин с литровой, немного початой стеклянной банкой в руках, закрытой капроновой крышкой.
- Вот и я! Я говорил, сей момент! – радостно сообщил Андрей, пережевывал на ходу, видимо уже закусывая. – Куда он пошел? – глядя на идущего по меже меж огородами к сверкавшему на солнце Дону Сергеева, спросил он у Ольги. – Я сейчас стаканчики соображу и загрызть что-нибудь.
Поставив банку на круглый стол перед сидевшей на лавочке Ольгой, быстрой скачущей походкой Иволгин побежал в дом.
- Что вы, Андрей Семенович, нам не надо. Я не пью… А у Алексея Ивановича сердце… Мы пришли на могилу к вашей матери…
- Вот и помянем матушку.
Дверь за его спиной со скрипом закрылась.

Глава 2

- Несет его окаянного, - подойдя к низкому до половины занавешенному окну, сердито проворчала свекровь. – Что он волочится к нам. Ты схоронись, Катерина, - глядя на добротную молодую невестку, посоветовала она. – Я сама налажу ему картошку.
Денщик офицера Шульц, жившего улицей выше у Сомовых, ходил к ним за сырой картошкой. Сельчане считали его чудаком. Шульц был добрым, охотно беседовал с бабами и стариками на ломаном языке. Жестами объяснял им, как живут люди в Германии и, как «матка», то есть женщина, когда идет в сарай доить корову, включает электролампочку. Что это такое электричество, многие в Приозерске даже не слышали, и поэтому крутили пальцем возле виска, вслед уходящему Шульцу. Еще он любил детей, особенно привязался к четырехлетней Нине, дочери Катерины. Наверное, он находил сходство у нее со своими дочерьми. Он часто показывал женщинам фотографию, которую носил с документами в кармане на груди кителя. Красивая блондинка и две, почти одинаковые по возрасту, такие же белокурые девчушки пяти-шести лет. Он даже плакал, нежно целуя фотографию жены и детей. Еще одна его странность, он любил печеную картошку. Брал сырую у Сомовых, сам себе пек в золе печке-буржуйке, на которой готовил еду своему «господину майору». Что было самое смешное, картошки он всегда просил семь клубней. Разбитная молодая невестка Сомовых Полина один раз вызвалась наложить ему картошку из погреба и отобрала самую мелкую, но как он и просил, показывая на пальцах – семь штук. Шульц недовольно посмотрел на лежащие в котелке клубни и ушел, даже не отругав Полину. Но в следующий раз попросил старую хозяйку Клаву Сомову только ей давать ему картошку. Его за эту странность прозвали на селе: «Шурик семь картошек». Когда он познакомился с Ниной, которая пришла с бабушкой к своей ровеснице Марусе Сомовой, то стал ходить за своей порцией клубней к Иволгиным. Но и у них он всегда просил свои «семь штук». Уже пять месяцев жили жители Приозерска под фашистской оккупацией. Немецкие части были маршевые после боев. Гражданское население не обижали. Как обычно, пройдут по селу с местными полицаями, соберут «продналог для немецкой армии»: яйца, сало. Не гнушались зарубить зазевавшуюся курочку, пойманную где-то в огороде. К немцам даже стали привыкать. Фронт был совсем рядом, в областном городе. Немцы смогли захватить только правый берег разделенного рекой города. Левый берег с ожесточенными боями удерживала Красная Армия. Но здесь в селе всего в двадцати километрах от фронта боев не было. Больше немцев селяне боялись своих полицаев. Даже Митроша Лапин надел белую повязку. С детства забитый, зимой и летом с соплями под носом. Он в бане за матерью и сестрой подсматривал до шестнадцати лет. В мае ему исполнилось восемнадцать, в Красную Армию призвать из-за стремительного наступления немцев его не успели, и он добровольно пошел служить оккупантам. Важно ходил по селу в черной форме с винтовкой на плече, в отнятых у кого-то яловых сапогах, выгонял на работу рыть окопы для фашистов.
Зашел недавно к Иволгиным. Как всегда с их дома на работу ходила свекровь, Акулина Степановна. Увидев в окно идущего Лапина, она стала одеваться.
- Здравствуйте хуторяне, - поздоровался Митроша.
Дом Иволгиных стоял крайний к Дону, и их часто звали хуторяне.
- Баб Куль, ты отдохни сегодня. Пусть молодая поработает на нашу Армию.
- Креста на тебе нет, Митроша! У нее детей четверо! Тебе, какая разница, кто идет? Есть человек со двора, - с тревогой стала просить свекровь.
- Пусть растрясет бока. Смотри, раздобрела без мужика! Кому бережешь?
Митроша игриво ущипнул Катерину за статные бедра.
- Приходи вечером. Я достану тебе белый билет: освобождение от работы, а хочешь, и дни будут стоять.
Лапин похотливым взглядом съедал ладное тело Катерины.
- Не ослепни, Митроша, - пошутила над разыгравшимся полицаем Катерина. – Я лучше окопы буду рыть днем и ночью, но без твоего билета…
- Дело ваше, Катерина Ивановна, но с нынешнего дня ходить на работу будешь ты.
- Митроша она пошутила, не обижайся,… Как ей ходить?... У нее детей четверо… - униженно стала уговаривать расхрабрившегося Лапина свекровь.
- Я сказал, будет ходить Катерина! – грозно повторил полицай и, не прощаясь, вышел, громко хлопнув дверью.
- Дочь, зачем ты с ним так? Надо обходительнее быть… Хитрее, - пожурила после ухода «представителя новой власти», как он себя называл, Акулина Степановна.
- Мам, ты прости, но унижаться перед Митрошей я не буду. Может, мне правда ночью к нему пойти?
- Что ты несешь? Бог с тобой, - оправдывалась свекровь. – Но и грубить не надо… Враги они, сволочи… У нас дети.
Акулина Степановна заплакала, вытирая слезы концами завязанного под