подбородок платка.
- Успокойся, мам. Сказал начальник мне идти, пойду я.
* * *
Шульц привязался к Нине. Приходя за «картофельным пайком», он всегда приносил ей что-нибудь вкусное: конфет, шоколадку, или намазанную маслом вкусную пахучую булку.
- Ина! Ина! – подойдя к дому Иволгиных, громко звал он, и девчушка радостно бежала к нему. Они о чем-то даже беседовали.
Шульц, знавший десяток ломанных русских слов, задавал ей вопросы, она отвечала. Немец одобрительно, словно все, понимая, кивал головой. Может, во всем мире язык отца и ребенка один? Всем он понятный, даже по жестам?
Свекровь поначалу боялась за внучку, ворчала на Нину, упрекала Катерину, что не останавливает дочь. Потом, видя искреннюю доброту в глазах Шульца, привыкла, даже сама звала Нину, видя, что к дому идет сутулой, совсем не армейской походкой Шульц, с неизменным котелком в руке.
- Внучка! Иди, встречай, идет твой крестный.
Шульц и другим детям часто приносил продукты в своем котелке: то буханку хлеба, то банку тушенки. Акулина Степановна сказала как-то снохе:
- Дочь, вот Шурик – немец. Враг. А он лучше и ближе нам своих сельских. Забрали его бедолагу, дали оружие. Хочешь - не хочешь, кто спросил? Иди, воюй. Войну начинают правители, а воюют и слезы льют простые люди.
К осени усилились бои. Наши самолеты стали бомбить понтонную переправу через Дон. Это совсем не далеко от дома Иволгиных. От взрыва бомб дрожали толстые стекла в маленьких окнах. Скорее повинуясь страху, чем инстинкту самосохранения, Иволгины прятались в яме, вырытой сыном Акулины Семеном для свеклы. Глубокая, на два метра, перекрытая жердями, сверху уложен дерн, который за годы прижился. Пройдя мимо в двух шагах, яму увидеть почти невозможно: слегка выступающий над землей холмик, только не широкий лаз. Это все преимущество перед бомбами. Но во время бомбежки семья Иволгиных всегда, даже ночью, уходила в яму, словно здесь они были более защищены от авиабомб, чем в доме.
Глава 3
Сергеев сидел на молодой, сочной, ярко-зеленой траве, по городской привычке, подстелив газету. Даже тесные туфли снял, поставил рядом.
- Красота!
Внизу, сколько мог достать глаз, играя под лучами солнца, спокойно и величаво нес свои темные воды Дон, заросший, словно зеленой щетиной по берегам. Громко и протяжно простонала баржа, идущая вверх по течению за песком. Рассекая волны, оставляя за собой широкий след, обогнали баржу с громким стрекотом лодки с мотором, проскочив мимо разведенного понтонного моста, скрылась за изгибом реки. В зарослях наперебой «считали года» кукушки. Робко пробовал свой голос перед вечерним концертом соловей: чак – чак – чак. Замолкал и уже выше: чик – чик – чик. По скрытому, в синей дымке за горизонтом, железнодорожному мосту громко простучал невидимый поезд. Жизнь наполнена запахами, звуками, голосами, продолжалась!
- Вот он где! Наш герой… - завеселевший Андрей с наполненным стаканом в одной руке и бутербродом, явно приготовленным из колбасы Ольги Владимировны в другой, пошатываясь, шел по широкой меже. Ольга тоже, разувшись, осторожно ступая, с босоножками в руках шла следом.
- Что сразу не сказал, кто ты? – не церемонясь, как к хорошему знакомому обратился Андрей к Алексею Ивановичу. – Я не признал тебя, сколько лет прошло.
Словно тогда, в сорок втором, он хорошо знал Сергеева шестилетним ребенком. Он и видел его два раза, когда приходил с матерью к яме. И Алексей Иванович даже не запомнил Андрея. Белокурую красивую, будто кукла, Нину помнил. Помнил старшего, двенадцатилетнего Семена, даже знакомился с ним за руку, по-мужски. Молчун, видимо в отца, взгляд из-под пшеничных бровей, а Андрей не остался в его памяти.
Иволгин младший поставил на землю стакан, накрыл бутербродом, протянул руку. Алексей Иванович хотел встать, Андрей движением руки остановил его.
- Не надо, дядь Леш. Мы простые люди.
- Спасибо, Андрюш, - Сергеев пожал протянутую руку Иволгина. – За все тебе спасибо…
- Мне-то за что? Я, как заяц убежал, спрятался в соломе у тетки Зины. Сидел, дрожал, когда собаки рвали Нинушку и братьев.
Иволгин вытер слезы.
- Ты выпей, дядь Леш. Помяни их.
Подошла Ольга. Стала рядом, прикрыв ладонью глаза от яркого майского солнца.
- Спасибо, Андрюш. Добрый, родной мой человек. Я не пью, сердце у меня больное, даже курить бросил. Один глоток с твоего разрешения.
- О чем разговор, дядь Леш. Понимаю, нельзя значит, нельзя, но пригуби, помяни моих по русскому обычаю.
- Кто придумал, что пить – русский обычай, - вмешалась Ольга Владимировна. – Алексей Иванович, вам с вашим сердцем, в такую жару! И вам, Андрей Семенович тоже пить нельзя…
- Андрею Семеновичу все можно. Я может, из-за нее живу все эти годы. Выпью и забываю все, - сделал философское заключение Иволгин. – Водка – она тоже лекарство для души.
- Если немного для настроения или помянуть близких людей, почему не выпить, - заступился за Иволгина Алексей Иванович. Взял налитый стакан, встал.
- Пью за маму Катю, за Семена, Ивана, Ниночку – пусть земля им будет пухом.
Выпил глоток, взял из рук Андрея кусок колбасы, отломил, по обычаю понюхав, съел.
- Я даже не видел Ивана ни разу – признался он.
- Ванька младший. Ему и было три года. Может, он бы и жив, остался, когда собаки догнали Нинку, сбили с ног, стали рвать, он в доме был, выскочил и побежал отбивать, за сестренку заступиться. Ну и его…
Андрей снова заплакал в голос, причитая:
- Братишки мои родные… Тридцать пять лет я живу после вас… Спрятался… Струсил… И мое место среди вас…
Ольга взяла его за руку, стала успокаивать.
- Вы ему не давайте больше пить, Алексей Иванович, он уже почти выпил банку, которую принес, - прошептала она на ухо Сергееву.
Алексей Иванович сел рядом с плачущим, по-бабьи, навзрыд Иволгиным, обнял его за плечи.
- Андрюш, успокойся. Я понимаю тебя, но в чем ты виноват? Тебе и было шесть лет. Судьба значит у тебя другая. Каждому свое… Я тоже себя часто ругаю, что стал причиной гибели твоей семьи.
- Ты?! – Андрей даже перестал плакать. – Ты что несешь, дядь Леш? Ты здесь причем?
- Как это причем? Не приползи я в ваш погреб и живы бы были все: и мама Катя и ребятишки.
По щеке Сергеева робко, словно росинка, скользнула бусинка, упала в траву.
- Ты что, дядь Леш, - Андрей встал на нетвердых ногах. – Ты же раненый был, без памяти! Ты что? Ты же воевал, Родину защищал! Тебя же сбили суки – фашисты, над Подпольным! Мы видели все в окно, и как самолет твой падал… Темно правда, ночью было… Мы думали немец горит… Даже радовались… Дети в общем, что говорить…
Иволгин явно выпил лишнего, почти машинально взял недопитый Сергеевым стакан, выпил поморщившись. Взял хлеб, понюхал, положил на траву.
- Вы закусите, Андрей Семенович, - посоветовала Ольга. – Вы ничего не едите, поэтому и пьянеете быстро.
- Я пьяный? Ты что, Ольга… Как тебя по батюшке?
- Владимировна.
- Ольга Владимировна, я не пьяный. Я расстроенный! Я вот живу, гад, хожу по земле, уже пятый десяток пошел… Пью самогон… И сын, и дочь у меня есть… А они лежат вот тут, в саду, - Андрей рукой указал в сторону огорода. – Чем я лучше их! Почему я, а не они?
Иволгин махнул рукой, сел на траву, обхватив голову руками, замолчал. Посидев немного, поднял голову, попросил:
- Дядь Леш, дай, пожалуйста, закурить.
- Нет у меня, Андрюш. Я три года не курю, - виновато пожал плечами Сергеев.
- У меня есть в доме… Тогда пошли в дом… Посидим, помянем родных моих: маманю, братьев и сестренку.
Андрей, тяжело опираясь на руки, встал, неуверенной походкой пошел к дому. Он не забыл забрать стакан, бутерброд с колбасой остался на траве.
- Пусть птички помянут, - махнув рукой, невнятно произнес Иволгин.
- Алексей Иванович, - тихо прошептала на ухо Ольга, - Я боюсь за Андрея Семеновича. Он эпилепсик, вдруг у него, - Ольга не стала произносить слово приступ, - это начнется? Я не знаю, что делать… Да и боюсь… - робко призналась, казавшаяся отчаянной молодая учительница.
- Сейчас, не думаю… А вот завтра утром… Чаще приступы бывают с похмелья… Хотя я не знаю, как часто они происходят у него. Знаете, Оля, - признался Сергеев, опустив глаза, - я жалею, что дал ему денег. Теперь буду ругать себя, волноваться. Мы сделаем так, если вы не возражаете. Я пойду на мост, уже час почти. Вы останетесь с ним, чтобы он не убежал к дружкам. Недопитое спрячем. Потом мы приедем с Григорием Петровичем сюда и вас отвезем домой. Хорошо?
- Хорошо. Вы здесь останетесь ночевать, с Андреем Семеновичем?
- Придется… Хотя, если честно, я сам этого хочу. Побывать одному со своими мыслями. Я вам не признался, стеснялся. Седой весь, а еще, как мальчишка стесняюсь, - пошутил Сергеев. – Я книгу пишу о Катерине. Думаю, только побыв на ее земле, подышав ее воздухом можно написать о ней честно. Я очень хочу написать правду…
- Вы пишете книгу? – искренне удивилась Ольга.
- Да. Я уже две издал о войне. И в Союз писателей меня приняли. Так, что теперь писатель настоящий, с удостоверением.
- Вы меня не перестаете удивлять, Алексей Иванович, - призналась Ольга. – Я вас, как летчика-героя представляла, а вы скромный такой и теперь… Я когда в институте училась, к нам приходил, выступал писатель с Союза. Такой чопорный, высокомерный, галстук все поправлял. Я даже фамилию его не помню. И книги его никогда не видела даже.
- Каждому свое, Ольга Владимировна. Не важно, кто: сельский механизатор, или профессор, что в человеке заложено, то и есть. Я заместителем директора на комбинате работал, огромный наш комбинат: двадцать тысяч рабочих, целая армия. Костюм надевал только, когда заставлял шеф, собрание или комиссия, какая из Москвы. На работу чаще, на автобусе ездил, хотя машина у меня была служебная с водителем. – Сергеев улыбнулся искренней, доброй улыбкой. – Так мы договорились, Ольга Владимировна? Тогда я побежал.
- Идите, Алексей Иванович, не волнуйтесь. Только давайте отберем у него водку.
Когда Сергеев с Ольгой вошли в просторный дом, в спальню Иволгина, он одетый крепко спал на измятой кровати. Недопитая банка стояла рядом, на полу.
* * *
Сергеев издали увидел председательский УАЗик, подойдя ближе, рассмотрел и номера: 28 – 14, как и сообщил в последнем телефонном разговоре Антипенко. Григорий Петрович высокий, плотный мужчина, за пятьдесят. С громовым голосом и русским носом-картошкой, встретил его, как давнего друга.
- Здорово, Алексей Иванович, рад, что не обманул на этот раз, приехал наконец, - с характерным украинским говором забасил Антипенко, обнимая Сергеева своими руками-клещами с большими рабочими ладонями.
- Григорий Петрович я вас не обманывал: дела не пускали, потом здоровье. Годы бегут, а сделать хочется много. Простите, пожалуйста, - в шутку начал оправдываться Сергеев.
- Прощу, если будем на «ты» - шутя, пообещал Антипенко. – Мы четвертый год знакомы, переписываемся, звоним друг другу и все «вы», да «вы», не по-дружески как-то.
- И всего-то? Тогда согласен…
Сели в УАЗик. Антипенко сам за руль.
- Куда везти? Ты гость, да и по званию старший, и по годам… Командуй! – своим мягким украинским говором спросил председатель.
- Григорий Петрович, нос у тебя русский, говор украинский. Кто ты по паспорту? – лукаво, блеснув глазами, спросил Сергеев.
- Так и есть хохол, - улыбнулся Антипенко. – У нас вся область или маскаль, или хохол: когда стали заселять наши земли с Рязани
