железную посуду, вышел в коридор и пошёл назад, отыскивая глазами комнату 5. Она оказалась в центре коридора. Прежде, чем войти в её открытую дверь, он прислонился к косяку, привыкая к полумраку комнаты и пытаясь определить, куда двинуться дальше. Зарешёченные колючей проволокой грязные окна почти не пропускали света с теневой стороны барака, и, кроме сплошного ряда кроватей, он ничего не видел.
- Эй, сигареты есть? – кто-то обратился к нему.
- Не курю.
- А храпишь? – не отставал этот кто-то.
- Не слышал.
- Ха-ха, - засмеялся спрашивающий. – Тогда иди сюда. Есть свободное местечко.
В направлении голоса неподалёку от входа Вилли разглядел, наконец, просунутую между прутьями койки второго этажа белобрысую взлохмаченную шевелюру, из-под которой блестели светлые глаза на худощавом лице с оттопыренными ушами в обрамлении грязных рук, ухватившихся за прутья кровати.
- Иду, - согласился Вилли.
С трудом протиснувшись в узкий проход между соседними спальными стеллажами, он пробрался к предлагаемому месту, вглядываясь через койку в лежащего уже на боку, подперев голову рукой, неожиданного гостеприимца.
- Привет! Ты что, штатский? А здесь-то как очутился? Зачем здесь? Где твои вещи?
Вилли не спешил с ответом. Сначала он расстелил матрац, уложил подушку и накрыл постель одеялом. Потом, подумав, отогнул её в ногах, поставил туда посуду, подтянулся на руках и легко вспрыгнул на кровать. Оставалось только лечь, и он сделал это с большим удовольствием, которого не испытывал, кажется, за всю жизнь.
- Привет, - наконец, ответил он дружелюбно и насмешливо. – Я так спешил к тебе сюда, что забыл впопыхах свой мундир и вещи в отеле.
- Я так и думал, - не удивившись его ответу, сказал сосед. – Я знал, что ты спешишь, потому и придержал для тебя место.
Они посмотрели друг на друга и захохотали разом, опрокинувшись на спины и изредка посматривая друг на друга, чтобы добавить заряд симпатии и смеха. В углу комнаты, внизу, кто-то заворочался, послышалась ругань и раздражённый голос: «Скоты! Ни стыда, ни совести! Нашли время веселиться! Заткнитесь, молокососы! Просрали Германию и радуются. Мерзавцы!»
Смеяться сразу расхотелось. Остались только слёзы на глазах да чувство неловкости, вины.
- Не обращай внимания, - успокоил белобрысый сосед. – Старый нацист всем и всеми недоволен. Его песенка спета, вот он и ноет.
Белобрысый снова повернулся к Вилли, протянул руку:
- Давай знакомиться: Герман Зайтц, бывший ас Рихтгофена, капитан Люфтваффе и рыцарь многих Крестов, 44 победы, воевал всюду, кроме Африки, и то потому, что не люблю жару.
- Что ж ты тогда не генерал? – уязвил Вилли.
- Ловко поддел! – восхитился бывший ас. – В генералы мне дорога заказана: рылом не вышел. Папа и мама мои – лавочники, и я – их сын. Не сыпь соль на рану! Сам-то ты тоже не из аристократов?
Вилли не мог и подумать, что генетические изъяны в биографии могут восприниматься болезненно. Самому-то ему и впрямь совсем нечем похвастать в родословной, и даже вообще нечего было сказать. Ему просто всегда хотелось хоть что-нибудь знать о своих родных, особенно о родителях. И совсем неважно, кем они были. Он уже давно не испытывал боли оттого, что этого не знал и, очевидно, никогда не узнает. Всё зарубцевалось, зашито крепкими нитями горьких мыслей бессонными детскими и юношескими ночами в сменявших друг друга казармах, и нечего об этом думать.
- Да, я тоже в генералы не гожусь, - сознался он. – И военным-то стал не по своей воле.
Они замолчали, обдумывая каждый своё, своё больное, что не передашь даже другу, что всегда будет с тобой, до самой смерти.
- А я тебя сразу узнал, ещё у дверей, - вдруг сказал Герман. Он повернулся к Вилли лицом и всем туловищем. – А ты?
Вилли вгляделся в него, мысленно перебирая всех своих немногочисленных знакомых и сослуживцев, и не вспомнил:
- Нет, не помню. Ты не ошибся?
Герман фыркнул, скривил губы.
- Где уж тут ошибиться! Ты свихнул мне челюсть и нарисовал фингал под правым глазом, - он ткнул себе в лицо пальцем и подвигал челюсть рукой. – Неужели не помнишь? В 41-м, весной, ты свалил меня на ринге в клубе ветеранов в полуфинале на кубок Геринга, вспомнил? В первом же раунде. До сих пор обидно. В ушах как метроном: семь, восемь, девять… а встать не могу. Где уж тебе помнить! Победители никогда не помнят павших противников. А мы, битые, хорошо вас помним и ждём случая отыграться.
Зайтц перевернулся на спину, заложил руки за голову.
- После этого я бросил бокс. Но тебя запомнил на всю жизнь. Ох, и долго злость не отпускала: уж больно быстро и небрежно ты вышиб из меня дух. Я и не думал, что я, ас из элитной стаи Геринга, так проиграю. Вышел побеждать, а оказался слабаком. И все это видели. И Геринг – тоже. Если б ты знал, как паршиво чувствовать себя побитым на глазах друзей, среди которых ещё недавно пыжился, да ещё так небрежно и жестоко. Не помнишь?
Нет, Вилли так и не мог вспомнить ни его, ни того боя. Их было так много у него. В одном Герман был прав: в какое-то время, борясь за собственную душевную устойчивость, задавливая в себе мысли об одиночестве, безродности, ущербности, завоёвывая, в полном смысле слова, авторитет силой, он действовал на ринге жёстко, хладнокровно и без жалости. Но недолго. Не один Герман пострадал тогда от его выверенных долгими тренировками ударов, а он редко вспоминал потом лица своих визави. Все они были ему безразличны и порой без причины, вдруг, ненавистны, а таких, которые падали уже в первом раунде и исчезали, он и вовсе не помнил. Обычно же проигравшие появлялись вновь с жаждой реванша, замешанной на опыте побитой собаки, но это не помогало, и они снова и снова висли на Вилли в третьем раунде, не воспринимая ударов, с отрешённостью ожидая спасительного гонга. Только некоторых из них, особенно ожесточившихся и всё равно слабых, Вилли помнил и всё больше и больше замыкался в себе, отторженный от них завистью к его силе и ловкости и, порой, обидным покровительством начальников и острым желанием знакомых и незнакомых увидеть и его битым.
- Нет, я не помню тебя. Думаю всё же, что не со зла свалил, иначе бы помнил. Просто ты сам, наверное, зеванул пару-тройку ударов, заглядевшись на девочек, а? – подсластил он давнюю горькую пилюлю.
Герман сглотнул тяжело и медленно, рывком вздохнул, выкрикнул вдруг с ненавистью:
- Гад ты! Да ладно, - тут же успокоился. – Вот удивительно! Думал, война перемолола память начисто, ан - нет. Сколько было всего пострашнее! А ты вот попался на глаза, и опять заныло давнее унижение. Не окажись ты здесь, я бы и не вспомнил, как рухнул тогда на виду у всех словно мешок с дерьмом. Выходит, так и не зарубцевалась старая обида, чёрт бы её побрал! Неужели все они так же будут ныть вечно? Я же загнусь тогда скоро, задохнусь от жёлчи. Ладно, считай, что я уже всё забыл, а то лежать рядом будет неуютно, - миролюбиво заключил он неприятные воспоминания. – Да и не виноват ты. Согласен, будем считать, что не ты победил, а я проиграл.
Заспешили, а потом равномерно забухали звонкие удары по рельсу. Герман поднялся:
- Пошли, обедать зовут. Всё – разнообразие.
-6-
Они вышли из тёмного барака, прижмуриваясь на неяркое солнце, и вместе с такими же, как они, но уже значительно помятыми от долгого лежания и хмурыми от долгого беспричинного сна и безделья, сгорбившимися от безысходности и замкнувшимися в себе бывшими двинулись к воротам, куда стекалась уже чёрно-мышиными ручейками вся лагерная масса, и где на небольшой заасфальтированной площадке стояли и дымились две армейские полевые кухни с возвышавшимися на них широко улыбающимися американскими солдатами в белых полотняных куртках и таких же колпаках.
- Шнель, шнель, фрицы, дерьмо собачье! – весело встречали они пленных.
Несмотря на исковерканное произношение, понять смысл их приветствий было можно.
Две очереди, извиваясь, затягивали в свои петли обе кухни, когда Вальтер с Германом подошли и нарастили хвост одной из них, выбрав себе раздатчиком необычного пока ещё своей чёрной физиономией негра с выблеснувшими им навстречу бело-розовыми белками глаз и жёлто-белыми зубами. Встали молча. Да и никто в очереди не разговаривал, медленно продвигаясь к глухому оловянному стуку поварёшки о миски. Только подошвы шаркали об асфальт да редкие кашель и сморканье нарушали тишину. В затуманенном воздухе хорошо были слышны беспорядочная капель и надрывное чириканье воробьёв, ещё не поделивших тёплые места под крышами бараков. Шарканье, чириканье, звяканье, кашель да сморканье – вот и все звуки в двух длиннющих очередях, да ещё подбадривающие реплики иноземных кормильцев на смеси англо-немецких слов и жаргона, потешавшихся над кем-либо в очереди, но они воспринимались как что-то инородное и не обидное стоящим. Ближайшие с недоумением смотрели на Вилли в штатской одежде, но молчали. Вся масса состояла из одиночек, замкнувшихся на собственной судьбе. Только победы празднуют сообща, поражения всегда переживают поодиночке.
Так и двигались минут десять, пока вдруг кто-то резким ударом сзади не выбил из опущенной левой руки Вилли миску, и та, несколько задержанная инстинктивно сжавшимися пальцами, взлетела вверх на полметра, упала на асфальт, ударившись ребром и, покружившись по неровной спирали, улеглась на донышко, покачавшись краями, недалеко от очереди. Ещё не соображая, что произошло, уже заторможенный общей пассивностью массы, Вилли шагнул в сторону и наклонился, чтобы поднять убежавшую посудину. В тот же миг крепкий удар в зад толкнул его вперёд, и он, падая, всё же успел ухватить злополучную миску и, перевернувшись, упасть на правое заплечье, перекатиться на спину и, сгруппировавшись, подобрать к груди ноги, выставив их для отражения последующего нападения. Всё это тело автоматически проделало само, уши услышали весёлые крики американцев, а глаза увидели улыбающихся очерёдников, и улыбки их становились всё шире по мере приближения верзилы в чёрной форме штурмфюрера, стоявшего позади Германа и чуть в стороне от очереди. Он стоял, широко расставив ноги в хорошо начищенных сапогах, засунув руки в карманы галифе, и Вилли показалось или это было на самом деле, что он успел увидеть, как эсэсовец только-только поставил-подобрал под себя ногу, поднятую после удара. Ударил, без сомнения, он. Сочувствующих Вальтеру вокруг не было. Да он и привык к этому и знал, что надо делать, чтобы не растоптали. Толпа обозлённых и униженных людей любит убивать слабых. Надо бороться за себя, давать сдачи хотя бы на уровне собственных сил. Тогда дадут жить спокойно.
И потому, не раздумывая, по-борцовски резко выбросив вперёд ноги, вскочил и быстро подошёл к верзиле. Близко увидел сжатые и растянутые в улыбке толстые губы, спокойные водянистые глаза, посаженные рядом в глубоких глазницах, и узкий морщинистый лоб, нацело закрытый тульей фуражки, и носком левого сапога пнул по его миске, которую тот держал в правой руке. От удара миска выскочила куда-то за спину верзилы, ударилась о кого-то в очереди и гулко шлёпнулась плашмя вверх дном. В тот же миг штурмфюрер ухватил Вилли левой рукой за отворот куртки, и тот услышал и ощутил пролетевший рядом с левой щекой кулак-молот, успев в последний момент скорее инстинктивно, чем осознанно,
