сразу?
Вот теперь по-настоящему стало страшно и одновременно свободно, ясно от прояснившейся обстановки и от невозможности что-нибудь сделать, как-нибудь изменить её для себя. Тупик. Остаётся ждать.
- Ты чего не ешь? – спросил Герман. – Ого, сколько он навалил тебе тушёнки!
- Отстань. Не хочу, - вяло ответил Вилли.
В дальнем углу громко заговорили, потом засмеялись. За окном громко чирикал воробей, безостановочно и с равными промежутками выкрикивая свои чирки и мешая сосредоточиться. Но на чём?
- Если ты не хочешь, то я съем, а? – услышал он тихий голос Германа.
«Неужели он не понимает, что случилось? Или ему тоже наплевать на меня?»
- Понимаешь, в последнее время не могу спокойно смотреть на что-нибудь недоеденное, - виновато объяснил сосед. – А тут у тебя тушёнка. А мне достались только запахи. И ведь видела чёрная морда, что я рядом был с тобой, мог бы и меня подкормить за компанию. Сам сожрёт потом. Видел, как он блестит от жира?
Герман достал свою ложку, решительно взял миску Вальтера и, не поднимая глаз, в мгновение ока уплёл её содержимое, да ещё и облизал миску. Посмотрел с сожалением на дно, вздохнул, сунул миску в ноги.
- Потом вымою. – Взглянул виновато на Вилли: - Извини, камрад. Как говорят русские: «голод – не тётушка!»
Потом вытянулся на спине, подложив под голову правую руку, поёрзал, устраиваясь поудобнее, успокоился.
- После того, как ты ушёл, я всё ждал, что мордоворот вот-вот встанет, очухается, а он всё лежит да лежит. В очереди тоже многие поглядывали, но никто не подходил. А были ж там его дружки! Боялись засветиться.
Помолчал, припоминая. Всё, что он говорил, доходило до слуха Вилли как-то поверхностно, не затрагивая. Даже подумалось: «Что он там болтает? Лучше бы молчал!» Главное было уже ясно. Всё остальное – мишура. Весь организм уже погрузился в тяжёлое ожидание неминуемой развязки и сопротивлялся любому отвлечению от этого состояния.
- Вскоре и янки заволновались. Стали кричать охрану. Пришёл капитан с двумя солдатами. О чём-то переговорили с раздатчиками. Особенно энергично что-то объяснял белый, даже руками махал, показывая как было дело. Немцы наши потихоньку-потихоньку отошли от них, даже не глядели, будто и не было никого тогда здесь. Что за сволочи здесь собрались?
Мельком взглянул на окаменевшее лицо Вальтера. Тихо сознался:
- Я тоже отошёл. – Потом досказал:
- Всё уяснив с раздатчиками, капитан на немецком языке стал вызывать среди нас врача. И, представь себе, такой нашёлся! А сам, сволочуга, и не подошёл к штурмфюреру, хотя и видел, что тот валяется дольше, чем ему полагается. Ладно. Пошли они к штурмфюреру, эскулап ощупал его, послушал ухом на открытой груди, потрогал веки. Я угадал по губам, как он сказал: «Капут».
По лицу Германа видно было, что он снова переживал случившееся и больше, чем Вилли.
- Вот тогда я сильно испугался за тебя, растерялся и не знал, что делать. И сейчас не знаю. Не знаю, как тебе выкрутиться. Хотел бы помочь, но как?
Не приходилось сомневаться, что он говорит искренне. «Всё же судьба опять не совсем отвернулась от меня и подарила мне неплохого товарища», - подумалось Вальтеру.
- Но ты прав, что проучил эту жирную свинью, - похвалил Герман, - хотя так и не скажешь теперь, потому что наука ему уже не нужна. Пусть будет урок его дружкам.
Герман повернулся к Вилли, говорил горячо, сбивчиво. Стало тепло от его горячности и участия, не так сжимало голову, возвращалось желание бороться за себя.
- Ты не переживай. Этого гада никто не любил здесь, - оправдывал друга Герман.
«А мне показалось – наоборот», - подумал Вилли в ответ.
- С несколькими такими же громилами он терроризировал здесь каждого, кто пытался, хотел жить по-своему, не по указке Шварценберга, кто думал, что отвоевал и может послать к чертям всех и всё, - объяснял новый друг нелюбовь к убитому. – Не тут-то было. Таких просто грабили и избивали где-нибудь в тёмном углу. И это продолжается, так что своевольных почти не осталось. Он был ближайшим подручным Шварценберга, и все об этом знают. Потому и шарахались от тебя сегодня, боясь, чтобы их не заподозрили в сочувствии к тебе, и очень желая, чтобы ты проучил мерзавца.
Вилли перебил:
- А что же такое Шварценберг? Он ведёт себя здесь как старший. Почему?
Герман задумался. Его тоже, видно, занимала эта проблема.
- Трудно сказать. Похоже, что у него есть какие-то рычаги власти. И самые главные из них – тесные контакты с американцами: неугодные ему, пытавшиеся оспаривать вводимые порядки вроде прежних, исчезали. На твоей койке раньше спал приличный человек, майор из артиллерии. Он крыл Шварценберга с его свитой как хотел. Ему надоела, говорил он, жизнь полузадавленной мухи в паутине гестапо и, попав сюда, он считал, что вырвался. Подумай только: человек в плену считает себя свободнее, чем на воле. А здесь Шварценберг всё с теми же порядками. Майор и озверел от такой безысходности. Стал метаться. Они схватывались с Шварценбергом всюду, где встречались, и заводилой всегда был артиллерист. Идеалы и идеи национального движения – вот камень преткновения между ними. Майор хотел, чтобы ему дали пожить без них, а Шварценберг как дух Геббельса, вдалбливает всем, что только национал-социалистское движение и теперь является основой благоденствия нации, всех немцев. В результате споров выжил, как видишь, Шварценберг, а майора однажды силой уволокли янки. Причём достаточно грубо. И всё, он больше не вернулся.
Герман замолчал, опять перевернулся на спину, заложил руки за голову.
- Тут не всё ясно. Вернее, даже совсем не ясно, можно только догадываться. Зачем, к примеру, Шварценберг выявляет убеждённых нацистов? У них даже бывают какие-то собрания, причём собираются, в основном, старшие чины СС. Почему они вьются вокруг него, что у него за приманка?
- Ты видел, как они собираются?
- Неоднократно. Да они и не прячутся, только не подпускают никого чужого. Даже слышал как-то, как они мусолили там всё тот же бред о величии германской расы, о сплочении и что-то о национальном ядре. Только «Хайль Гитлер!» не кричали. Его они уже списали за ненадобностью.
Герман зевнул, очевидно, переваривая обильный обед, и продолжил, вспоминая:
- Шварценберг здесь не один, у него куча помощников. Я думаю, они лучше американцев знают, кто здесь сидит и чем дышит. Может быть, и досье свои заводят. Колеблющихся и сомневающихся убеждают теми же приёмами, что и раньше в свободном нашем отечестве: словом, то есть, угрозой, и, конечно, плетью. Для этого штурмфюрер был незаменим, дай ему дьявол чан погорячей! Совсем неугодных они безжалостно выдёргивают как гнилой зуб с помощью американцев. Мне тоже достаётся в последнее время, - пожаловался он.
- А тебе за что? – удивился Вилли.
То, что рассказывал Герман, было настолько необычно и неправдоподобно, что Вальтер даже забыл о своей судьбе.
- Да всё за язык, - объяснил Герман. – Не могу терпеть этих чёрных палачей, вот и огрызаюсь. – Замолчал ненадолго, потом продолжил: - Не знаю, надолго ли хватит моего или ихнего терпения. Правда, к моей грубости они относятся снисходительно, стараются не связываться. Я, наверное, для них не фигура, а почему?
Он снова повернулся к Вилли, почесал ногу об ногу, подтянул колени к животу.
- Кого-то они давят и додавливают до конца, а меня – нет. Даже порой обидно за себя, я даже иногда начинаю наглеть с ними.
- А ты пожалуйся Шварценбергу, - ехидно посоветовал Вилли.
Герман хохотнул.
- Пока повременю, - отказался он. – Пусть они будут сами по себе, и я сам по себе, меня это устраивает. Кто я? Всего лишь рядовой пилот, а у них – все партайгеноссе. Может, в этом собака зарыта? Как думаешь?
- Никак, - сумрачно отозвался Вилли. – Я-то уж теперь у них поперёк горла стал. Да и американцы тоже не простят мне смерти штурмфюрера.
Замолчали. Каждый задумался о своём. Впереди не светило ни Герману, ни Вилли, а у последнего, к тому же, светлая часть дороги была значительно короче. Первым нарушил молчание нетерпеливый Герман:
- Мне кажется, и для тебя многое будет зависеть всё от того же Шварценберга.
- Кто тут меня вспоминает? Хорошо или плохо?
Они и не заметили, как он подошёл и стоял в проходе на стороне Вилли. Повинуясь выработанной за долгие годы военной жизни и службы привычке чинопочитания, Вальтер соскочил с кровати и вытянулся, вздёрнув подбородок, перед штурмбанфюрером. Тот посмотрел с одобрением, повернулся к Герману, вдавившемуся спиной в койку так, что его почти не было видно, и укоризненным тоном выговорил ему:
- Учитесь, обер-лейтенант Зайтц хотя бы уважению к старшему по возрасту и званию. Распустили вас у Рихтгофена!
- Не трожьте Рихтгофена! – почти закричал не выдержавший Герман. – Он не чета вам! – Он даже сел от негодования, упёрся взглядом в Шварценберга и сразу успокоился. – И вообще, я – пленный. Между прочим, такой же, как и вы, нахожусь в лагере для военнопленных, а не в армии, и война, к вашему сведению, уже закончилась.
- Это вы напрасно так думаете, - опроверг его штурмбанфюрер.
Они ещё немного посостязались взглядами, потом Герман снова упал на спину.
Шварценберг повернулся к Вальтеру:
- Уже наслышан о вашей драке, печально закончившейся для нашего товарища, штурмфюрера Блюмке. Нельзя сказать, что вы достойно начали жизнь в лагере, где у вас могло бы быть много друзей.
Слова Шварценберга о «товарище Блюмке» высветили в обострённом мозгу Вилли возможную линию защиты, давали не только небольшой шанс на оправдание, но и возможность маленького натиска. Здесь Вилли был верен себе как на ринге.
- Вы называете его товарищем? А мне он показался типичным уголовником с финкой за голенищем. Он не мог быть вашим товарищем, вы шутите, - сказал он с уверенностью.
Шварценберг выслушал, внимательно глядя прямо в глаза Вилли. Ни один мускул не дрогнул на его лице, хотя он, очевидно, не ожидал оправдания, а тем более, отпора.
- Кроме того, - продолжал Вилли натиск, - штурмфюрер ввязался в драку первым. Он прилюдно оскорбил честь офицера СС. И какой же надо было ждать реакции от меня? – нахально спрашивал он Шварценберга. – Смириться и стать посмешищем для всего лагеря? И тем самым посадить пятно бесчестия на весь офицерский корпус? Вряд ли вы оправдали бы такое моё поведение. – Вилли нагло звал штурмбанфюрера в союзники. – Я, по крайней мере, в армии с детства и не могу себе позволить этого.
Он перевёл дыхание, успокоился, чувствуя, что выбрал правильный тон и верную защиту. Лишь бы не переборщить. Не следовало идти на конфликт: сила была на стороне Шварценберга, как только что его убеждал Герман, хотя сам бездумно игнорировал эту силу. Вилли за долгую службу в тылу пригляделся к старичкам-нацистам, успел оценить их возможности и не одобрял поведения Германа. Он привык быть осторожным. Жизнь научила.
- К тому же, он вытащил нож, - продолжал он защиту. – Против безоружного и своего по организации! На виду у всех, позоря мундир! Это уровень интеллекта всего лишь озлобленного уголовника, а не фольксгеноссе.
Вальтер замолчал. Молчал и Шварценберг, видимо, переваривая и заново переоценивая драку и сложившиеся у него раньше выводы по ней. Вилли решил попытаться ещё больше смягчить свою роль, покаявшись в некотором роде:
- Я сожалею, что всё так кончилось, и совсем не хотел смерти
