временем вырабатывается рефлексивная профессиональная реакция на определённый сигнал в определённых ситуациях, даже если сигнал слабый. К примеру, любая мама мгновенно просыпается даже от слабого писка своего дитяти.
- Тебе-то уж это хорошо известно, - добродушно съязвил Вилли.
- Ладно, пусть пример не из собственной практики. Но так бывает. И я мгновенно проснулся, лишь слабо хлопнула на взлёте сигнальная ракета, а палец уже сам собой нажимал кнопку стартёра. Было очень рано, ещё не рассвело, наверное, около 3-х часов утра или ночи, как хочется, так и считай, я тогда со сна даже и на часы не посмотрел. Спросонья вырулили на дорожку и после второй ракеты взлетели своим дежурным звеном, проклиная эти чёртовы тренировочные полёты. Не успели набрать даже минимальной высоты, как в наушниках послышался голос командира полка. Редкий случай, когда он бывал с нами в воздухе, и я, естественно, насторожился, почему он с нами и что скажет. «Внимание, внимание», - прозвучал его голос торжественно и чётко, с расстановками, - «сегодня наш фюрер начал священную войну против варварской России. Весь наш полк в воздухе. Наша задача – прикрыть с воздуха бомбардировщики от русских истребителей». Потом он распределил задачи по эскадрильям, и нам достался самый верхний этаж сопровождения и прикрытия. Я как-то не очень даже и воспринимал его слова о начале войны, энтузиазма не было точно, тонус, во всяком случае, не повысился, всё равно больше всего хотелось спать.
Герман перевёл дыхание. Воспоминания увлекли его и живо отражались на лице. Несомненно, они ему были приятны, на них ещё не было налёта жестокости и страданий войны и, потом, это было время ожидания рыцарских и романтических приключений и побед, время ещё ничем не омрачённой юности, которая кончилась для него очень быстро, уже с первыми сгоревшими самолётами.
- Набрали высоту порядка трёх километров и кружили на малой скорости, ожидая бомбовозы. Когда они появились, причём очень скоро, – начало войны было очень чётким, не то, что её конец, - я чуть не ахнул: никогда раньше не видел столько самолётов в небе, даже на параде. Они шли в три этажа, ровно и на всём пространстве. Это были сотни самолётов, потом говорили, что порядка 800 машин. Ровный мощный гул с их приближением заполнил всю кабину, так что я почти перестал слышать команды в наушниках.
Он снова перевернулся, подтянулся, вспоминая мощь первого авиационного нападения на русских.
- И мы пошли над ними, а другие – с флангов, и всей гудящей массой моторов скоро и беспрепятственно пересекли границу, и я увидел, как самый нижний эшелон бомбардировщиков пошёл в пике на приграничные заставы русских, а мы двинули дальше. Потом средний эшелон приступил к бомбардировке более дальних объектов – аэродромов и военных городков. Постепенно сокращалась наша армада, и, в конце концов, наш верхний эшелон, да и то уже неполный, добрался до окраин Минска.
Герман немного помолчал, припоминая детали, потом продолжал:
- Здесь я впервые увидел смертельную карусель пикировщиков и её страшные результаты. Внизу, куда они клевали, всё было в чёрном дыму и огне, ничего нельзя было увидеть, а они всё добавляли и добавляли туда, и я удивлялся: зачем? – ведь там давно уже нет ничего целого и живого. Потом-то я уже привык, что, сколько бы ни бомбили, из этого дымно-огневого хаоса всё равно неслись навстречу, хотя и редкие, огненные струи и снаряды перед каждым следующим заходом бомбардировщиков на цель, и редкие бомбардировки заканчивались замолкшей могильной пеленой дыма и копоти. А в этот первый раз я был в полной уверенности, что колошматят они по нескольку раз в одно и то же место зря, и на земле давно уже всё мертво.
По его лицу было видно, что всё это сейчас снова стоит перед его глазами.
- Пока я восхищался и ужасался кошмару на земле, разинув рот и не замечая ничего вокруг, мимо моей кабины прошла, удаляясь, трассирующая очередь крупнокалиберных пуль, потом вторая, оглянулся – сзади над хвостом завис русский тупоносый истребитель-моноплан. Прозевал я, когда они появились, и прослушал предупреждения, а мог и жизнь прозевать. Бог хранил. Пришлось вывёртываться на вираже вверх, и, когда меня вдавило в сиденье, а веки полезли на глаза, я успел засечь перед собой брюхо другого русского и нажать на гашетку, да так удачно, что видел, как он задымил и загорелся, а мой самолёт ушёл от преследователя, и можно стало осмотреться, что происходит. Русских было мало, и рвались они к «юнкерсам», а наши их отгоняли. И я принялся за то же дело, и опять мне повезло: сбил второго русского, так и не увидевшего меня сзади. Как он загорелся и горящей кометой с чёрно-дымным хвостом пошёл к земле, врезался и там взорвался, я видел хорошо. Вскоре мы рассеяли русских, их было мало, и всё-таки, как говорили потом на разборе, они успели сбить пять бомбардировщиков. Так что и у нас не обошлось без потерь. Сбили и моего напарника, которого я потерял из виду в начале боя, а он, оказывается, уже лежал на земле и потому не предупредил о первом неожиданном нападении, - Герман громко вздохнул. – Погиб, счастливец, в самый первый день войны. А я терпел все пять лет, чтобы, в конце концов, оказаться здесь. Не знаю, что лучше.
Замолчал, переживая уже теперешние злоключения и неясное будущее. Потом, отгоняя здешние неприятности, продолжал:
- Отбомбившись, «юнкерсы» пошли назад, и мы следом. Горючего оставалось только-только на обратный путь, и потому летели на той же высоте, с которой соскальзывали в пике бомбардировщики, порядка 500-600метров, и по прямой к дому. Казалось бы, дело сделано, тяни спокойненько и экономно до аэродрома. Да не тут-то было! Тогда же я усёк, что для лётчика бой не кончается до самой посадки.
Он всё чаще стал прерывать свой рассказ, очевидно, припоминая подробности, почти стёршиеся от времени.
- Только мы стали приближаться и пролетать над разбомблёнными укреплениями русских, как оттуда полетели навстречу нам и снаряды, и пули. Да так густо, будто и не пострадал никто. И, что удивительно, к Минску летели – огонь был редким и малоинтенсивным, а возвращаемся – нате вам, бьют крепко, будто тактика у русских такая. А нам и подняться нельзя – баки с горючим уже полупустые. Короче, потеряли мы при возвращении ещё несколько бомбардировщиков, а сами ничем ответить не могли.
Чувствовалось, что тот первый боевой вылет, начатый безмятежно и спросонья, оставил глубокую борозду в памяти Германа.
- До конца дня слетали ещё несколько раз, изредка встречали русские истребители, которые почти все были уничтожены на ближних аэродромах, а к вечеру всем полком перебазировались на новый аэродром в 150-200-х километрах уже за границей. Нас встретили десантники, захватившие аэродром, пока немногочисленные русские спали - большинство уехало в недалёкий город к семьям и просто повеселиться в воскресенье - и были уничтожены. Потом, правда, десантникам пришлось туго и от подоспевших русских, и от наших бомбардировщиков, молотивших по своим в неведении, что аэродром уже наш. С нашим прилётом их беды кончились, а нам досталось всё почти целеньким, включая самолёты, большинство из которых почему-то оказались разобранными или в ремонте, оборудование, жильё и хозяйственные постройки и всё в них, включая личные вещи русских. Стали обживаться, на этом и закончился мой первый день войны с Россией. Ты ещё не заснул?
Герман приподнялся, заглянул в лицо Вилли. Тот, конечно, не спал. Через Германа он почти осязаемо соприкасался с войной, которая уже кончилась, которой он так и не узнал по-настоящему, и в которой когда-то очень хотел участвовать, представляя себе всё иначе, более героическим. Вот уже второй активный участник рассказывает о ней как о тяжёлом времени, тяжёлой работе без всякой романтики и патетики, с какой-то горечью и усталостью, без всякого пафоса, как о потерянных годах жизни. Кончившейся там жизни. Хотя они и остались живы, но остались тенями себя прежних, довоенных.
Вальтера давно занимал вопрос: что же это за люди – русские, что, казалось, были уже на коленях, но поднялись, нашли в себе силы и разгромили самые мощные силы мира.
- Герман! А как тебе показались русские? – спросил он заинтересованно. – Геббельса я слышал и неоднократно, а что на самом деле? Можешь поделиться? Или только сверху их видел?
Тот рассмеялся:
- Смешной ты! Я же воевал пять лет! Как же не встречаться?
Потом задумался, пригладил волосы, снова улёгся, подложив ладони под голову, нерешительно сказал:
- И всё же, признаться, как-то не задумывался об этом. Летал да летал. – Подумал, что ответить. – Встречался, конечно, но не обращал внимания, как будто и не видел. – Усмехнулся неожиданной мысли: - Ты, пожалуй, впервые заставляешь меня подумать, с кем я воевал. – Ещё раз усмехнулся абсурдности такого положения, сам себя спросил: - С кем же я всё-таки воевал? – Ответил с горчинкой: - Такое впечатление, что мне было всё равно, с кем. – Подтвердил горячо: - Я не шучу, так было.
Он тяжело вздохнул, снова быстрыми движениями пригладил волосы, поднял колени, опять опустил, повернулся на бок, не находя удобной позы, рассеянно взглянул на соседа.
- Встречался, а всё же мало что могу рассказать. И не потому, что почти не сталкивался с ними - я не пехотинец, а лётчик - а просто никогда не воспринимал как живых людей. И даже как врагов. У меня не было к ним ненависти, а было простое равнодушие. – Пошевелился, удивляясь своим словам: - Удивительно, но ты на самом деле впервые разбудил во мне интерес к русским. Я считал, что и побеждали, и проигрывали в войне только мы. А сейчас вот думаю, что, возможно, в этом замешаны и они. Ты-то как считаешь? – обратился он за помощью к соседу.
А тот удивился примитивности восприятия Германом врага, отсутствию ненависти и злобы к нему, необходимых в такой большой драке как война. Чем же подпитывалось желание победить и убить? Только юношеской романтикой? Натаскиваниями нацистов? Этого мало. Необходима личная вражда. Он ответил на вопрос Германа примером:
- Исход схватки на ринге всегда зависит от обоих бойцов, даже если они и разные по силам.
- Значит, всё же ты у меня выиграл тогда? Так? – не желая углубляться в философскую сущность своего грязного дела, констатировал Герман.
Вилли поправил:
- Но ты мне тоже помог в этом.
Оба замолчали на некоторое время. Первым начал менее выдержанный и более эмоциональный Герман. Видно, его и впрямь крепко задело новое для него осмысление поражения немцев и мысль о том, что виноваты в этом не только Гитлер и нацисты, но и какие-то не совсем ясные ещё особенности этих русских, засадивших, в конце концов, его, одного из лучших асов Рихтгофена в этот лагерь. Что-то в них, очевидно, есть такое, что позволило им устоять, собраться с силами и вышвырнуть немцев со своей земли, и чего нет у немцев, не сумевших даже остановить русский вал в таких условиях. Что? Возможно, ему, немцу, на этот вопрос и не ответить.
- Наверное, я ничего тебе не смогу толкового рассказать про русских. Всё ж я лётчик, лоб в лоб встречался только в воздухе, да и то почти не видя друг друга, - но тут же добавил, - хотя какие-то ощущения сохранились, попытаюсь поделиться.
- 10 –
- Когда мы начинали, - рассказывал Герман, - лётчиками
