русские были никудышными. Конечно, им в этом здорово способствовали дерьмовые фанерные самолёты, но и сами они подготовлены были плохо, это обнаружилось сразу же в первых боях. Помню, тогда одолевала их вдруг безрассудная ярость, заставлявшая бросаться в атаку на несколько наших самолётов и, зарвавшись, идти на таран, и тогда, как правило, без выгоды погибали оба самолёта. Зачем? У нас таких не было. Вот тебе первая черта: безрассудность и ярость от отчаяния. Мне кажется, - продолжал он трудно размышлять, - что они не умеют вообще спокойно терпеть неудачи, соглашаться с судьбой в бою, в схватке, и это неприятие возбуждает в них в какой-то момент нечеловеческие усилия и выталкивает, побуждая к яростному сопротивлению, к быстрой гибели или, наоборот, к неожиданной для себя победе. Так бы я сказал.
Вилли даже удивился, услышав от своего, казалось, бесхарактерного и простоватого собеседника такой философский перл. Нет, Герман не так просто заработал свои многочисленные награды, мысль у него работала верно и основательно, когда хотела. Только требовалось её слегка подталкивать, побуждать к работе.
- И правильно сказал, - похвалил он. – Мне понравилось. Трудно твёрдо судить, но что-то характерное в русских ты, похоже, подметил верно.
Довольный Герман заулыбался, глаза засветились, похвала его явно воодушевила.
- Под Москвой и самолёты у них стали появляться совсем другие, и сами они, очевидно, с опытом стали более профессиональными, терпеливыми, и мы уже несколько скисли. В нашей эскадрилье из тех, кто начинал, остались в живых двое – я и командир эскадрильи. Остальные не умерли на земле и не заболели, а были сбиты, сбиты русскими, теми, что летали вначале козлами, а потом дали нам жару. На замену приходили уже не те лётчики, не с такой подготовкой, их не гоняли предварительно в любую погоду по многу часов, а сразу засылали на фронт, и русским стало легче. Способности стали выравниваться, а исход воздушных дуэлей стал всё больше зависеть от случая, везения, а не от умения.
- Вот, например. Было это в самом начале войны то ли в Минске, то ли раньше, не помню уже. Нашим жеребцам понадобились случки, а то они утром уже и штаны не были в состоянии надеть. Ха-ха! – обрадовался он своему солдатскому юмору. – Короче, устроили для офицеров бордель с русскими девками. В первый день было столпотворение, сам я там не был, а ребята наши рассказывали. И продолжалось это только сутки. Под утро какая-то девица у себя в комнате, в постели, прирезала нашего спящего лётчика из второй эскадрильи, а потом и себя. Причём такими точными ударами, что о каком-то сопротивлении парня нельзя было и подумать. Двойное убийство было замышлено и хладнокровно исполнено. До сих пор не пойму, зачем она это сделала после того, как отдалась добровольно, и зачем убила себя. А?
Вилли подумал, предположил неуверенно:
- Может, он её истязал по пьянке?
- Да нет, - возразил Герман, - никаких следов. Переспал он с ней всласть, это точно, потому что и смерть встретил спокойно, уставшим и в сладком сне. Так и предстал, наверное, перед Всевышним: спросонья и без кальсон, не соображая, как это бордель превратился вдруг в райские кущи.
Ухмыльнулся своей шутке, продолжал:
- Я его знал. – Охарактеризовал убеждённо: - Нет, парень не садист, не из тех, которые на бреющем поливали свинцом толпы беженцев. Тут что-то другое встало между ними, непонятное.
- Может быть, жизнь загнала её в угол, как тех русских лётчиков, что встречали вас в бессильной ярости в первые дни войны? Как и они, она тоже пошла на таран, - поразмыслив, высказал Вальтер вслух свою версию поступка русской. – Наверное, в крови у русских заложено: погибая, тащить в могилу за собой и врага. А потом, что ты судишь о нации по одной какой-то девке, к чему твой пример?
Герман отреагировал быстро и решительно:
- Но у нас-то не было ни одной такой девки! Ты слышал хотя бы об одной? Вот видишь! – сказал он победно. – А у них были и другие подобные случаи и не раз. После того мы отказались от русских баб, хотя они и были все как на подбор аппетитными, и запросили своих из Германии. Со своими – без проблем.
- 11 –
Он переменил позу, выставив колени и положив на них голову. Им было хорошо в отсутствие соседей рядом и внизу, никто не мешал болтать и слушать, откровенно, не задумываясь, выплёскивая всё, о чём думалось. Сидели теперь, коленями и опущенными головами друг к другу как нахохлившиеся птицы, переговариваясь не только тихими голосами, но и взглядами.
- А вот другой случай, - продолжал Герман. – В начале войны… Опять я вспоминаю начало, заметь, оно мне больше по душе, в конце войны я уже ничего не соображал, только ждал конца 3-го раунда. В начале у нас не было проблем ни с самолётами, ни с горючим, а после Сталинграда не только самолётов – запчастей не стало, а хуже всего, что не стало бензина в достатке. Так вот, в начале войны мы летали в любую погоду, рвались на небо, не благословляли, как позже, дождь и снег, нами ещё не завладела апатия, и, чтобы обеспечить темпы, в аэродромные мастерские стали брать русских инженеров и техников. К тому же, им можно было мало платить, и брали с удовольствием. Приходило их немало, так что выбор был, а они дорожили своим местом, старались, многие из них были настоящими мастерами и сделали многое, чтобы наши самолёты не простаивали на поле. Голод – не тётка, объясняли они свой приход на работу к нам. Такой мастер с золотыми руками появился однажды и у нас под Смоленском, а потом сопровождал нас до Москвы, став постоянным работником. Обычно же на каждом аэродроме набирали новых.
Герман приподнял голову, в который уже раз пригладил волосы, упрямо спадавшие на лоб, продолжил:
- Своим импозантным видом он привлекал всеобщее внимание. Да и независимым поведением – тоже. Для русских работников это было необычно. Он старался держаться с нами на равных, и у него это выходило, правда, как я уже говорил, мастер он был отменный, и за это многие уважали его, а другие – терпели. И работал быстро.
- Он тоже сам пришёл к вам? – уточнил Вилли.
- Сам, - подтвердил Герман, - и даже пытался оспаривать предложенные условия, но быстро согласился на общие и правильно сделал: когда поняли, что он из себя представляет, его условия приняли безоговорочно.
Герман улыбнулся, вспоминая.
- Одет он был всегда в чёрное – и летом, и зимой: чёрный костюм, чёрная шёлковая жилетка, зимой – чёрное пальто и обязательные чёрная шляпа, тёмный галстук, только рубашка белая, и гладкая блестящая палка, как клюшка, с загнутой ручкой, которую из-за толщины трудно назвать тростью. Если учесть, что всё это носилось с большим достоинством и элегантностью, то, естественно, он должен был привлекать внимание, и многие принимали его за немца, приехавшего по делам какой-нибудь фирмы, а русские вообще боялись. Их осторожность усиливалась ещё тем, что он знал немецкий язык. Не то, чтобы в совершенстве, но достаточно для обычных разговоров, для того, чтобы быть понятым.
- И вот такой человек, бюргер по внешности, господин по манерам, классный мастер по способностям, имел один большой недостаток: он пил. Пил много и даже на работе. Другому бы это не спустили, а ему, большому мастеру, прощали, вернее, относились к этому недостатку снисходительно, старались не замечать, пока он делал своё дело лучше всех, лучше немецких рабочих. К концу рабочего дня он обычно был на большом взводе и часто задерживался, заканчивая заказ и стараясь уйти незаметно. Ему хорошо платили, и потому у него всегда можно было перекупить водку, шнапс, коньяк, а то и просто самогон. Мы этим пользовались, когда не хотелось идти в кафе далеко от аэродрома, а выпить хотелось, особенно в нелётную погоду.
Вальтеру показалось, что об этом русском пьянице Герман вспоминает с симпатией.
- Вот и я недели за две до штурма Москвы, - продолжал тот, - а базировались мы тогда на аэродроме километрах в 50-ти от неё и только что обжили, пришёл к нему - уж не помню, по какому случаю понадобился шнапс - уже под вечер. Он, как всегда, был пьян, но продолжал работать, точными движениями латая пропеллер моего «мессера», я его узнал по рисунку на коке. Рядом на столе лежали ещё какие-то детали, тоже, наверное, с издержками моей воздушной лихости, и раздробленный пулями элерон. Увидев всё это, я, чтобы немного подмазаться и получить своё, сказал ему: «О! Это от моего самолёта. Надо же, как изрешетили русские сволочи! Прошу, заштопайте получше». Тот, не прекращая работы, как будто не слышал, не торопясь, с достоинством ответил: «Я никогда не делаю плохо. Пока рекламаций не было. Вы пришли с претензией?». «Нет, нет», - быстро возразил я, - «я пришёл не за этим, мне нужно другое». Он понял. «Сколько?». «Две», - ответил я. Он пошёл в угол комнаты, достал из какого-то ящика две бутылки хорошего прозрачного самогона, заткнутые деревянными пробками, и поставил на стол. Я отсчитал деньги. «Я знаю, вы хороший лётчик, воздушный мастер» - вдруг произнёс он, когда я уже взял бутылки и собрался уходить, - «но так вы долго не протянете. Вы не бережёте ни самолёт, ни себя». Я не замедлил с ответом: «Ничего, скоро штурм Москвы, и конец войне. Как-нибудь пролечу на параде над Красной площадью на своём израненном друге, а потом оба уйдём в отставку». Мастер на время прекратил работу, посмотрел на меня поверх очков, а он работал в защитных очках, и возразил: «Не спешите. Война будет долгой. Даже если вы возьмёте Москву». Я опешил, не зная, что сказать, а он продолжал: «Пока воевали только нацисты с большевиками, и ваши оказались более подготовленными и сильными. Но теперь, когда настала очередь Москвы, как в прошлые времена нашей истории начнёт воевать, наконец, русский народ, и будет война уже русского и немецкого народов. И в этой войне вы проиграете потому, что русский народ огромен, силы его неисчерпаемы, потому, что он борется на своей земле, за свои очаги и детей, потому, что его ещё никто не побеждал, потому, что отступать дальше Москвы некуда, так всегда говорили и знали в народе, и потому, что вы-то – народ маленький, и силы ваши уже на исходе. Сколько вас осталось со Смоленска, Минска, с начала войны, вспомните? А как теперь плохо с техникой и запчастями, я знаю лучше вас. Вы больше пьёте и безобразничаете, вы слабеете с каж…». «Перестаньте каркать!» - закричал я, прерывая его. – «Работайте лучше, а остальное не ваше дело. Мы будем в вашей вонючей столице и скоро». С тем и ушёл.
Герман невесело усмехнулся.
- Москву я видел только сверху, а конец войны встречаю здесь. Этот русский мастер оказался провидцем. Он был убеждён в своей правоте, а работал на нас, и неплохо. Как это понять? Наверное, здесь всё смешалось: измена и вера в своих, слабость духа, униженное смирение и задавленная гордость, талант и пренебрежение чувством собственного достоинства, цепляние за жизнь и неумение жить, все грани стёрты, всё сложно. Он жил как бы вне времени и вне событий.
Вилли возразил, мало задумываясь:
- Просто изменник и пьяница, со зла на отвратную жизнь свою брякнул и случайно попал в точку.
Герман отрицательно покачал головой.
- Нет, тут во всём сквозило убеждение, он знал, что говорил. От него исходила какая-то внутренняя сила, и я не посмел врезать ему за дерзость по морде, как поступил бы с
