ошибся. Я ещё на вокзале заприметил твоё внимание ко мне. Ты же военный человек, знаешь, что бывает с теми, кто засветит разведчика, не так ли? Так что лучше не нарывайся, можно и не дожить до освобождения. Понял?
- Да, господин лейтенант, - угроза подействовала немедленно. Лицо вымогателя побледнело, он опустил глаза и смиренно отрёкся от своей догадки: - Я ошибся.
Как приятно разговаривать на понятном немецком языке с понятливым немецким человеком, снабжённым немецкой системой воспитания, гибкой психикой, не то, что с одноплановыми упрямыми русскими. Разве обязательно любую ситуацию доводить до неразрешимого конфликта? Не лучше ли договориться, выйти сообща на компромисс, перекрасить чёрно-белые факты в одинаковый серый цвет? Сообразительный соотечественник всё же заслуживает поощрения: и за разумность, и за то, что свой, немец, попавший в беду не по собственной воле, только не плата это будет, а единовременная помощь. Хвост, даже свой, немецкий, Владимиру здесь не нужен.
- Ты мне нравишься, - грубовато, под русского, одобрил он пленного. – На, возьми на сигареты, - и подал ему две сотни, - нам не жалко. Но больше не попадайся.
- Данке, - тихо поблагодарил бывший сослуживец, совсем не ожидавший такого развития своей выгодной, как ему казалось, затеи, быстро сунул руку с деньгами в карман потрёпанной офицерской шинели, понимающе взглянул напоследок в глаза почему-то помиловавшему его благодетелю и, резко повернувшись, ушёл к своим, откуда за ними подозрительно наблюдали и немцы, и охранник, вот-вот намеревающийся вмешаться в затянувшуюся беседу.
- 2 –
Бывает же так: только обретёшь душевный покой, настроишься на гармонию с окружающим миром, вдруг – бац! – что-то случится, как эта встреча, и вся гармония – к чертям собачьим насмарку. Очень не хотелось бы, чтобы встреча имела продолжение или, что ещё хуже, последствия, но это не зависит от Владимира, здесь, может быть, обозначился прокол похуже того, что мог случиться в военкомате.
Желание бездумного шатания по городу пропало. Владимир вернулся в вокзал, зашёл в буфет, выпил мерзкого водянистого пива, заел бутербродом с подошвой, названной сыром, прихватил пару в дорогу, вышел на перрон, заполненный мешочниками, видимо, основными пассажирами на местных поездах. Чтобы не толкаться, ушёл за угол здания, где ещё оставалась не подпёртой спинами часть стены, и решил ждать поезда здесь. Скамеек не было, приходилось стоять или располагаться прямо на земле, как делало большинство, не боясь испачкать свои потрёпанные одежды, приспособленные для таких поездок.
- Куда едем? – подошёл к Владимиру худой жилистый парень с впалой грудью под ситцевой белой рубашкой с широко расстёгнутым воротом и с весёлыми карими глазами под гладкими и ровными, как наклеенными, чёрными девичьими бровями. На гладких смуглых щеках неровно алел нездоровый румянец.
Парень с первого взгляда понравился. Внешне он походил на Марлена, но если от того прямо-таки разило детскостью и бесшабашностью, то этот, судя по первому впечатлению, внимательным оценивающим глазам и свободным без излишества движениям, был самостоятелен, себе на уме и в меру общителен. С ним, пожалуй, можно будет и время убить, и не слишком выделяться своей формой из толпы, одетой в гражданское.
- В Сосняки, - охотно ответил Владимир.
- Ого! Далековато. Что-нибудь разведал? А оттуда ещё далеко топать?
Владимир не понял, сказал уклончиво:
- Я туда по делу.
Парень понимающе засветился.
- Жмёшься? А я хотел было в напарники напроситься: вдвоём-то веселее и сподручнее. Бери, не пожалеешь. Пожалуй, прав ты – надо подальше забираться, вблизи от города всё выбрали, да и селяне поумнели – дерут втридорога.
Он выжидающе замолк, а Владимир, наконец-то, сообразил, что вся привокзальная толпа безликих мешочников направляется в ближайшие сёла за продуктами питания, а такие же, встреченные в Сосняках на станции, уже возвращались с добычей. Он со своим пустым мешком, захваченным для тайника, вполне сошёл за одного из них. Пришлось разочаровать худого:
- Нет, я не за продуктами, я, правда, по делу.
Парень не смутился и не отставал.
- По делу, так по делу, твоё дело. Скажи тогда, как там у вас с бульбой, салом, крупой? Купить или обменять на скрыню можно?
Если нельзя, он не напрашивался, просто пытался узнать обстановку. Владимиру же напарник совсем не был нужен, и он соврал:
- Я туда еду в первый раз, ничего не знаю.
- К родичам? – предположил парень и, не ожидая ответа, уверенный в своей догадке, сменил тему: - Недавно демобилизовался?
- Три дня, - с готовностью ушёл от разговора о своей поездке Владимир. – Никак не могу привыкнуть к вашей жизни.
Это он сказал искренне. К здешней мирной жизни в одинаковой степени трудно привыкать и ему, чужаку, и любому русскому парню, вернувшемуся с войны и не попробовавшему практически довоенной самостоятельной жизни.
- Привыкнешь, - заверил парень, - нужда заставит, - и посоветовал, обтёсанный нуждой: - Там, у себя, хватай всё, что жуют, вези, пригодится. В городе хлеб по карточкам дают с перебоями, очереди затемно выстраиваются, а в них дети, старики да женщины, плач слышен за квартал, потому что женщины детей грудных и малых, всех, кого можно, с собой берут: хлеб-то дают не только по карточкам, но и строго на голову. Тут же и ворьё со шпаной шныряют, чистят карманы да отнимают карточки у пацанов, а то и выменивают у какой-нибудь малявки, что мать оставила, определив в очереди, на какую-нибудь игрушку, конфету или пряник. Малышам эти вещи, как индейцам зеркальца да бусы – не устоять. Правда, на базаре хлеба - сколько хочешь, но по 100-150 рублей за чёрную буханку из-за пазухи. Ешь – не хочу, когда у меня заработок не больше 700 рублей, да и тот займы обрезают. Войну вот с Японией начали – опять займ, облигации же есть не станешь, вот и приходится выкручиваться. Ты работаешь?
- Устраиваюсь, - ответил Владимир, - шофёром.
- Тоже не густо выйдет, - знающе определил парень, - если калымить не сумеешь.
Владимир не знал, сумеет или нет, потому что и слово, и понятие были незнакомы.
- Про всё остальное и говорить тошно: вместо крупы получишь жмых, вместо подсолнечного масла – олифу, вместо мяса – селёдку ржавую пересолённую или треску жёлтую. Миска картошки на базаре – 50 рублей, к мясу и салу – не приближайся, удар хватит. Ты женат?
- Нет.
- И не вздумай. Сам-то ещё как-никак вывернешься, а детей замаешь – от боли за них скрючишься.
- У тебя есть? – поинтересовался Владимир.
- Дочь, - без радости, как о чём-то постороннем, сообщил парень, - первый класс кончила. Хорошо, хоть в школе подкармливают немного, да всё равно не хватает.
Парень рассмеялся чему-то невесело.
- Дадут буханку хлеба на неделю, да ещё белого, да ещё на первом уроке, с утра. Сидят они, бедняги, не до уроков уже – хлеб-то пахнет, белый, невиданный и нееданный – общипывают корочку за корочкой, так и приносят домой один обглоданный мякиш. Учительница ругается, заставляет прятать хлеб в парты, а они одной рукой пишут невесть что, и ничего не понимая, а второй продолжают отщипывать да в рот класть. Посмотрит-посмотрит учителка на сосредоточенно жующие серьёзные маленькие лица с застывшими скорбными глазами, да и разревётся. Уйдут дети из школы с объеденным хлебом, приходят на смену им родители: почему не удержала, не запретила? А как? Опять у учительницы слёзы, только теперь вместе с мамами. Те в школу несутся со злостью, вот, мол, покажу я ей, и обглодыш взбучку получит, а возвращаются тихо, ни о какой взбучке и мыслей нет, только покормит несмышлёныша чем-нибудь вкусным, что найдётся, да и опять, прижавши его, поплачет. Разжалобил я тебя? Где живёшь-то?
Владимиру и правда стало не по себе от его рассказа, оттого, что говорит так и такое парень, наверное, его одногодок, а не возрастной папаша.
- Устроился пока у одних, детей, кажется, нет.
- Это хорошо, - оценил ситуацию опытный молодой папаша и продолжал рассказывать о мытарствах детей: - А то ещё дадут им сахару или повидла, вывалят на бумагу, они и лижут все уроки до тошноты. Вечером придёт Настёнка липкая с ног до головы, тетради склеились, чернила в пузырьке как кисель, а на лице сладкие чернильные пятна. Вот тут уж нам обоим попадёт. Мне – попутно, а ей – даже не за съеденные сладости, а за испорченную одежку: чем чаще стираешь, тем скорее выбросишь, а с ней совсем туго. Опять же тетрадки из чего-то делать надо. Сшиваю из газет да из конторских порченых бумаг, если удастся выпросить. – Он вдруг улыбнулся, вспомнив что-то забавное. – Как-то в развалинах дома, что расчищали на субботнике – они у нас, считай, каждую неделю – нашёл пачку немецких листовок: «Русские солдаты! Сдавайтесь, будете иметь хлеб, сало, шнапс, работу, бабу… и т. д.», сшил из них две тетрадки – красота! Бумага с одной стороны белая, чистая, листы плотные, думаю – гора с плеч! Ага, с плеч да на дурную голову. В общем, загребли меня в НКВД, продраили с матом и продержали в кутузке 9 дней. Жена спасла. Не знаю уж, как ей удалось, молчит, только и сказала, что если ещё раз попаду, то сама свидетелем против меня, дурака, пойдёт, чтобы избавиться раз и навсегда. Отобрали у меня рабочую карточку за полгода и вышвырнули. Следователь вслед смеялся: «Найдёшь, приноси ещё, враг народа!».
Парень вздохнул, спросил:
- Ты карточки получил? На что живёшь-то?
- На деньги, что получил по аттестату, - ответил Владимир.
- Пропьёшь скоро, - убеждённо предрёк опытный семьянин. – Не медли, устраивайся на работу, - он опять улыбнулся, - вместе будем ездить на добычу, я-то тебя в напарники возьму.
- Согласен, - улыбнулся в ответ и Владимир. Да, давно он не чувствовал себя раскованным, равным собеседнику, впервые за много-много дней не хотелось прерывать разговора, замкнуться как обычно и отмолчаться. Раньше он всегда слушал, был только копилкой для чужих мыслей и случаев. Теперь, решив активно поучаствовать в разговоре, поинтересовался сам:
- Мы с тобой, наверное, одних лет, а ты – уже папа. Не рано?
Парень, прежде чем ответить, присел на корточки у стены, осторожно прислонившись спиной, и охотно, не таясь, пояснил:
- Настёна – падчерица, дочь старшего брата. Он не вернулся из-под Варшавы. Я – младше на 5 лет, но мы были «не разлей вода», всегда вместе. Когда он женился, мы и тогда не расставались, а Вера, его жена, стала нашим третьим товарищем. Пока не родилась Настя. Тогда её будто подменили. Она стала клушей, расталкивая нас в разные стороны. У неё, правда, не очень получалось, а скоро и война помешала. – Молодой папа о чём-то подумал и продолжал разъяснения такими же трудными короткими фразами: - Знаешь, был такой древний славянский обычай: младший брат наследовал семью погибшего или умершего брата, заботился о сиротах, умножал род, не давая ему дробиться, свято хранил память о его истории. Без брата им было бы очень трудно. – Полагая, что объяснил своё раннее отцовство достаточно внятно, перевёл разговор на Владимира: - У тебя-то есть кто?
- Нет, - искренне ответил Владимир. Марина не в счёт, это временно, по отношению к ней в нём пока жили одновременно влечение и неприязнь. Чем дальше от временной подруги, тем спокойнее, чем ближе, тем больше растёт антипатия, а стоит Марине дотронуться до него, прижаться, неприязнь рассеивается,
