экспромт-розыгрыш, а старший чернявый заорал на младшего:
- Снял?
- Нет, заслушался.
- Зря, - попенял старший, - готовая сцена для сериала. – Мужики, успокоившись, разместились вокруг стола и даме поставили рядом кресло. – А как у вас с вокалом? – Знакомство с талантами претендентки на главную роль продолжалось.
- Голошу, - Мария Сергеевна неопределённо пожала плечами, всё ещё сомневаясь в этом таланте, - по мере надобности… и от тоски, на луну.
- Попробуйте, - попросил старший, вероятно, худрук, - в сериале, поскольку обыгрывается Чехов, предполагается несколько сцен с романсами.
Она поднялась и встала, опершись руками на спинку кресла.
- Кто-нибудь сможет подбренчать на гитаре?
- Иван Васильевич?
Рыжий послушно принёс откуда-то из тёмного угла с ящиками гитару. Не ожидая, когда он устроится и настроится, она затянула простенький романс, не форсируя неподготовленный голос:
- Снился мне сад в подвенечном уборе,
В этом саду мы с тобою вдвоём…
Аккомпаниатор оказался далеко не Стасом, и певица вела мелодию, почти не обращая на него внимания. После двух куплетов он вообще дёрнул все струны, бросил гитару на стол, вскрикнул хрипло:
- Хватит! – и ушёл из комнаты совсем.
Ничего не поняв, Мария Сергеевна передёрнула плечами и уселась в кресло.
- Извините его, - нахмурился старший чёрный, - он недавно потерял жену в автокатастрофе, она очень любила этот романс.
- Откуда же мне было знать? – недовольно произнесла незадачливая романсистка.
- Вас никто и не винит, - успокоил старший. – Вот что, как вас… - он посмотрел на неё выжидательно.
- Мария Сергеевна, - подсказала она.
- Ну, а меня – Георгием Георгиевичем. Я – главный режиссёр сериала, а это, - он повернулся в сторону младшего чёрного, - Роман – мой оператор. Так вот, Мария Сергеевна, дайте-ка мне ваши позывные. - Она продиктовала номер телефона, а он внёс его в свой мобильник. – Мы посоветуемся и сообщим вам своё решение, - и встал, давая понять, что проба закончена.
Выбравшись наружу и с трудом отыскав «Опель» среди стада внушительных дорогих иномарок, она забралась внутрь, подумав, что провалилась, и вздохнула с облегчением. «Да и хрен с ним!» - решила разумно. – «Не больно-то и надо! И чего дура полезла?» - кляла себя как обычно задним числом. – «Ведь говорил лохматый: не лезь не в своё дело, терпи и делай помаленьку своё, пока фортуна не повернётся лицом». В том-то и дело, что терпеть она не умеет. Вырулив, поехала туда, куда намечала ещё с утра – в Третьяковку.
Приехала и застряла надолго, равнодушно проходя мимо натюрмортов и пейзажей, - «нет, дорогой лохматуша, не потрясти меня твоей таёжной экзотикой», - с содроганием сердца обошла калейдоскоп мрачных красок врубелевских демона и царевны, ненадолго умилилась грустными бытовыми зарисовками Федотова, Саврасова и других исконно русских художников, с отвращением пробежала глазами по советской живописи, лишь улыбнувшись на необычно красные картины Петрова-Водкина, не поразилась громадиной «Явления…» Иванова и застряла около репинского Грозного с сыном. Поразило лицо отца: сколько отчаяния, боли, но и гнева и силы, сколько экспрессии! Вся жизнь его была жестокость и раскаяние. Глядя на такого убийцу сына, невольно чувствуешь не то, чтобы симпатию, но и не отвращение и страх, а некоторое уважение к мощи неукротимого духа, не убоявшегося преград даже в виде жизни сына. Такого ничем не остановишь, не собьёшь с избранного пути. Историки смакуют, что он безжалостно рубил головы врагов власти направо и налево. Может быть и прав был – такими были враги. Вон что творится сейчас, через 500 лет: сколько ни снимает Путин губернаторов и иже с ними, ни перемещает с кормушки на кормушку, ни увещевает слёзно: «Ребята, давайте жить дружно!», а всё равно воруют и воруют, причём открыто и нагло. И нет этому беззаконию конца! Вряд ли и срубленные головы помогут. Пётр Первый убил больше Грозного. И Екатерина Вторая – вспомнить хотя бы пугачёвцев-юлаевцев. Не говоря уж о Николаях. А к сыну Ивана у Марии Сергеевны почему-то жалости нет: слаб человечишка, такому не надо было переть против сильной воли. На что нацелился, на то и напоролся! Силён был царь Грозный, силён! Надёжен! Власть, однако, не должна быть слабой, если не хочет бардака, она должна быть предельно жестокой. А вот суриковская Морозова не вызвала ничего, кроме антипатии. Измождённое злое лицо молодой старухи-кликуши было одинаково враждебным и для чужих никонианцев, и для своих аввакумовцев. Марии Сергеевны не было около саней ни среди первых, ни среди вторых, она вообще не переносила женщин-страдалиц, упивающихся своими страданиями, которые не променяли бы ни на какие радости. Такие любят только себя в страданиях, и нет им дела до других. Больше всего редкую экскурсантку привлекали портреты, особенно мужские и сверхособенно - автопортреты художников. С ними можно было разговаривать. О чём? Да обо всём, не лукавя. И они отвечали тем же. С благородным Федотовым они поговорили об убогости жизненных страстей, о гениальности, которая помимо разума стекает с кончика кисти художника, с пальцев музыканта и с языка поэта, о реализме, как основе любого русского искусства; с Кустодиевым – о нравственности в их ремесле, о служении правде, а не кошельку, о таланте, всунутом природой в кого попало и нередко в человека, слепленного из залежалой глины с гнильцой; с Кипренским – о радостях жизни и любви как о лёгком наркотическом заболевании, и только с Кончаловским разговора не получилось: злое мятое лицо с большими чёрными очками и широкой шляпой с мятой тульей под провинциального интеллигента-помещика не откликнулось, запахнувшись в собственном дутом величии. Поговорила ещё немного с дедушкой Грабарём в богатой шубе о тщете любой славы и умиротворении души, особенно в искусстве, где каждый старается измазать конкурента чёрной гуашью, а у нарисованных актёров всё спрашивала, как они дожили до жизни такой, что их рисуют и славят, но они только загадочно улыбались, помалкивая. С женскими портретами ей вообще разговаривать было не о чем: умного своего ничего не скажут, душу не откроют, только и знают, что бахвалиться внешними прелестями, тщательно пряча худое нутро – сплошь хитропопые притворы, возникшие за счёт состоятельных мужей, а артистки – за счёт мужей-режиссёров и – продюсеров. Женщин Мария Сергеевна недолюбливала в любом обличьи, правды в них не было, как не было и истинного душевного благородства. Портреты вовсе не отражали натуру.
Побродив ещё малость и поняв, что за раз всего не только не осознаешь, но и не разглядишь толком, собралась уже уходить, как вдруг что-то толкнуло под сердце словно током. Она остановилась, огляделась, увидела на дальней стене какое-то манящее белое пятно и, притянутая им, медленно подошла, вглядываясь. «Мика Морозов. В.Серов». На небольшой картине был изображён мальчик в ангельско-белой ночной рубашке, очевидно, только что со сна, в напряжённо-наблюдательной позе, устремлённой вправо от зрителя, туда, где, наверное, видит мать, собирающуюся уехать то ли с ненужным дамским визитом, то ли, скорее всего, на утреннюю репетицию в театр, и оставляющую его одного на целый долгий день. Во всём его облике было столько беззащитности и горя: и в белой рубашонке, контрастирующей с тёмным фоном, и в тёмных кудряшках, ровных девичьих бровях и приоткрытом нежном рте, что у Марии Сергеевны сердце защемило от жалости. А глаза – не детские, разумно вглядывающиеся, впитывающие происходящее, тоскливо-серьёзные, тёмно-синие, как у неё – да-да, и пусть кто-нибудь возникнет против, враз заработает в челюсть! – её глаза, просто Серов затемнил синеву. По первому зову, по неясному намёку малыш готов был соскочить со стула и устремиться к покидающей матери. Как ему тяжело было оставаться снова одному, и как Марии Сергеевне хотелось, чтобы он повернул голову, увидел, что она здесь, перед ним, обрадовался бы, и они, обнявшись, замерли бы в одном целом, ощущая общее биение любящих сердец и тепло соединившихся душ. Она то отходила от «сына», то подходила, прислонясь к стене вправо, чтобы ему удобнее было её видеть, то опять уходила, опустив голову, и снова возвращалась. Здорово было бы спереть портрет, чтобы навсегда поселить над диваном, но как? Одной не под силу, был бы лохмач рядом, он бы уж точно что-нибудь спетрил, но его как всегда нет, когда нужно.
В «Опеле» ухватила баранку обеими руками, уложила на них разгорячённый лоб и, застонав, помотала головой из стороны в сторону. «Э-э, баба, видно настал твой срок, пора искать кобеля. Надо было ехать с Иваном, вернулась бы с сыном, и был бы он таким же, как у Серова, в кудряшках, только более светлым и с ясными весёлыми голубыми глазами. Иванович… а назвала бы в честь деда Сергеем – Сергей Иванович – звучит просто, по-русски: Сергей Иванович Гончаров, да, да, фамилия была бы её, старинная, дворянская. «Вот была бы радость родителям… и ей. Была бы? А театр? А весь Чехов?» Она подняла голову, утёрла по обыкновению слёзы тыльной стороной указательного пальца правой руки. «Размокла, дура слюнявая! Расхлябалась! Сына ей, видите ли, захотелось! Театр для тебя и сын, и муж, и заткнись!»
Заткнувшись, с пустой башкой, опустошённой душой и захолодевшим сердцем поехала куда глаза глядят, увидела неоновую вывеску СТО и свернула к ней, отдав «Опелёк» для давно намеченного профилактического осмотра, для которого всё не находилось времени. Когда же подкованный, подкрученный и подверченный, вычищенный и умытый друг выкатился из ангара и остановился, сияя под уходящим солнцем довольной улыбкой, то и она невольно улыбнулась ему.
- Что, брат, ещё поездим? – спросила вслух, пожалев, что нет СТО для людей.
- Поездишь, - пообещал ремонтник, вылезая из-за руля. – Нормальная машинка.
Поездив, бездумно повинуясь светофорам и автопотоку, и вернув душевное равновесие, завернула домой, тем более что начало темнеть.
Больше она ни в какие Третьяковки ни одной ногой, пусть там ошивается Верка. Говорят, чадо в утробе впитывает всё, что видит и слышит будущая мать. Если долго и часто стоять перед живописью, то родится художник, если слушать и слушать музыку – музыкант, если читать и читать, лучше вслух, поэзию, то – борзописец. Вот и получаются неведомо отчего детишки, не похожие на родителей. Кстати, мать как-то в их затяжных спорах обмолвилась, что, будучи в декрете, много смотрела по телеку спектаклей и кин. А ещё спрашивает, откуда у них дочь-актриса! Всё оттуда же, мамочка! Испортила судьбу дочери, а удивляется. Никаких Третьяковок! Пусть Верка вправляет мозги своему уродцу. И – баста!
Подмяв под спину пару подушек, укрыв ноги пледом и прихватив для вдохновения приличный кусман вредной колбасы с батоном, уселась на диване, решив вплотную заняться самообразованием, просмотрев несколько рейтинговых бытовых сериалов. Как раз показывали, как одна нераженькая серая кошечка лишилась мужа и, страдая, мыкаясь из угла в угол, уговаривала дочь, что папка хороший, что он их пожалеет и вернётся. Чёрта с два котяра вернётся! Он, небось, уже по горло нахлебался жалости, захотелось чего-нибудь поострее. Интересно, что дальше напридумывал сценарист?
Но этого узнать не удалось. Раздался
