Выставляют на него разный закусь и беленькую, - догадался Лёня.
- …врачиха раскладывает всякие свои причиндалы и примочки. Разглядывать, однако ж, некогда. Тесно прижимаю к мощной груди спасённую и рывком прыгаю, руля свободной рукой как крылом, чтобы попасть в десятку. Попал – тюлька в тюльку! Тут все на меня накинулись, поздравляют, хвалят, а врачиха наливает целую мензурку грамм на 300 чистейшего и подносит. Я, конечно, сначала дал глотнуть девахе, она и обмерла и совсем на мне обвисла, обхватив жаркими руками за шею.
- Дал бы подержать, - опять втянул слюну Гривна.
- Тут и её отец подбегает, орёт от радости: «Ты её спас! Она – твоя!». Но меня не больно-то на арапа возьмёшь: девка почти голая, квартира сгорела, чего хочет всучить жох из Жмеринки? Только хотел потолковать с ним откровенно, как подкатывает целая колонна чёрных джипов. Из переднего вываливается мэр, важнецкий такой, затылок сросся с шеей, подходит ко мне и целует в обе опалённые огнём и покрытые сажей щеки. «Герой!» - орёт, – «Орёл! Вот тебе медаль «За спасение на пожаре». Достаёт из красной коробочки бляху и хочет нацепить на меня. Ну, я, конечно, отнекиваюсь, говорю: «Не за ордена стараемся, извините, я без фрака, погодь, пока штаны свои найду. На, подержи пока», - сую дочь отцу и пошёл за штанами. Искал, искал – нету! И почти новых штиблет нету! И пацана-гадёныша нету! Ну что у нас за народ: страшное бедствие, а они под шумок тырят! Вернулся к мэру. «Извините», - говорю, - «нету штанов, стырили!». Как он разорался: «Как стырили? В нашем городе? Кто посмел?». Оборачивается к своим корешам и как рявкнет: «Дать ему штаны!». Они от страха аж побелели, стаскивают с себя и мне протягивают, а я уточняю: «Штиблеты тоже спёрли». Они и разуваются. Я из скромности всё не взял, а выбрал одни с лампасами с генерала, хотел было и носки взять, да поостерёгся – неизвестно, когда они последний раз ноги мыли, только и взял, что меховые ботинки. Оделся чин чином, выпячиваю мощную грудь, мэр мне медаль навесил, все закричали «Ура!», а я: «Служу трудовому Отечеству!», и несут тут ящик «Пшеничной», наверное, из подвалов Ельцина, стаканы достают из бардачков, и понеслось…
- Слушай, - прервал затянувшийся монолог Иван Васильевич, - а что с домом-то?
- С каким домом? – запнулся в недоумении герой.
- Ну, с этим, что горел, куда ты лез? – уточнил Ивась.
- А-а, с этим… так он сгорел, дотла, - объяснил спасатель, - не до него было. Сеня, - заискивающе обратился к шеф-повару, - мэр пожмотился на закусь, наскреби пару ложек картопли, а? Сосёт под ложечкой, невмоготу.
Щедрый Гривна подал большую кастрюлю из-под начинки.
- На, скреби, тебе после «Пшеничной» хватит.
Витёк тяжко вздохнул:
- Не ценят у нас героев.
Вкушать праздничные вареники решено было в 10, а пока начальник распорядился привести жилища и себя в надлежащий Новому году вид: побриться, постричься и срезать ногти. Бриться, однако, никто не пожелал, да и нечем, разве как топором, ногти на пальцах ног оставили на всякий пожарный случай – а вдруг придётся кого спасать на верхнем этаже – а ногти на пальцах рук сами собой регулируются обгрызанием и обламыванием. Зато постричься захотели все, тем более и мастер свой, проверенный – Гривна, он уже и ржавые ножницы подточил, обещая не слишком драть, ему, умельцу, всё равно, кого стричь: собаку, овцу, человека, - всех на одинаковый манер. Ивана Всеволодовича тоже подровнял со всех сторон, притворно сетуя, что от его соломы ножницы вмиг тупеют. Другой Иван, Васильевич, вместе с Витьком притаранили с утра подсмотренные ёлочки, но их, непривычных, встретили не с таким энтузиазмом, как вареники, и нехотя, под команду режиссёра, принялись устанавливать и украшать лесных красавиц. Травилов смастрячил опору-крест, другие подвесили шишки, а Ивась нарезал из шефской бумаги мелких флажков, и желающие разукрасили их севолодовскими фломастерами. Организатор и распорядитель предупредил, чтобы не рисовали ничего срамного, как в сортирах, и не писали мата. Одну ёлочку, побольше, поставили на улице, другую, среднюю, - у бичей в углу на нарах, в головах терпеливого Сашки, а третью, маленькую, - у начальников на столе. Последнюю украшал Николай. Он заметно ожил, повеселел и смотрел на шефа преданными глазами, как человек, получивший спасение. В общем, убивали медленно утекающее в небытиё старое время кто как мог. Еле дождались десяти, выкурив по десятку дефицитных сигарет и ошалев от карт.
В десять наелись до отвала, запили крепчайшим чаем, славя шеф-повара, и завалились на нары в ленивом ожидании заветного двенадцатого удара курантов. Лица у всех были просветлёнными и глаза улыбающимися в ожидании чего-то необыкновенного, что должно произойти, когда нагрянет Новый год, и жизнь начнётся не та, что была, а чистая, с чистого листа. В половине двенадцатого в большое зимовье, где собрались все, шумно ввалился дед Мороз. В ватнике, обляпанном кусками ваты из всех аптечек, с накладной ватной бородой, в шапке с макушкой из ваты он очень походил на сбежавшего из зоны, посаженного туда за прелюбодеяние со Снегурочкой. Но и такой вызвал у зимовщиков неописуемый восторг, и никто не хотел узнавать в нём Ивана Васильевича. А тот, тоже взволнованный необычной ролью, рявкнул как старшина в казарме:
- Здорово, детки! – и все вразнобой в ответ:
- Здравствуй, дедушка Мороз!
- Пришёл я поздравить вас с наступающим да не с пустыми руками, - и бухнул на стол ящик с надписью «Ильину». – Ну-ка, Лёничка, тащи топор, посмотрим, что нам передала Снежная королева, мать моя.
- Чё ругаешься-то? – осёк его Тарута и опрометью выскочил за топором. – Открывать? – спросил, вернувшись, глядя не на дедушку, а на дядюшку Ильина.
- Давай, - разрешил тот, - только осторожнее.
Все тесно сгрудились, с любопытством глядя на подарок, свалившийся с неба, а точнее, с вертолёта. Ещё большее, почти ошеломляющее удивление вызвало появление из ящика, словно из короба коробейника, одной за другой шести тёмных в серебряной фольге бутылок шампанского. А следом за ними щедрый дед Мороз выгреб прямо на стол ярко-оранжевые мандарины, красно-зелёные яблоки, конфеты в цветных фантиках, хорошие сигареты, две банки «Нескафе» и даже коробочку с десятком ёлочных шаров. Каждый, не веря глазам своим, старался дотронуться до бутылок, подержать в заскорузлых пальцах оранжевые мячики, поближе рассмотреть рисунки на фантиках, понюхать сигареты и потрясти банки с кофе.
- Кончайте смотрины, - распорядился, наконец, кудесник, счастливый больше всех, - а то не успеем услышать нашего государственного кота Леопольда. Давай, Иван Васильевич, готовь застолье.
А что там готовить – кружки на стол, выслушали президента, не очень-то вникая в правильные слова, отскакивающие от мозгов словно мячики пинг-понга, дождались боя курантов, сдвинули над столом заполненные железные бокалы с ручками и осторожно – не дай боже капнуть! – выпили по трети. И всем досталось по паре мандарин и яблок.
- Не поманил Севолодович, - поцокал языком Диджей, - точно – кислота, - заглянул для уверенности в кружку.
Когда выкурили по дорогой сигарете, встал Иван Всеволодович.
- Дорогие товарищи, - от избытка чувств все слова, теснящиеся в голове, казались бессмысленными, пресными, и он не знал, что сказать, какими словами определить состояние общности с этими людьми, обделёнными судьбой, но не потерявшими человеческой сущности. – Вот и ушёл ещё один год нашей недолгой жизни. Всё в нём было: и плохое, и хорошее, но мы забудем первое и отложим в памяти второе, пожелав, чтобы в наступающем году хорошего было вдвое, втрое, вчетверо больше, и не будем отчаиваться, когда на смену радости придут краткие неудачи, помня, что жизнь вся состоит из рваных отрезков, но в наших силах удлинить хорошее, так постараемся, чтобы оно было как можно продолжительнее. Лишь бы не подвело здоровье – главное наше богатство, которое надо беречь, не отравляя сами знаете чем. Здоровья вам всем! И пусть у тех, у кого есть семья, родится сын, а те, у кого её нет, счастливо обзаведутся ею, пусть на новой дороге будет меньше колдобин и шлагбаумов и больше хороших встреч с добрыми заботливыми женщинами, с верными друзьями и обязательно с родными и родителями. Сейчас, в эту самую минуту, они тоже вспоминают нас и желают нам, а мы им, доброго здоровья, счастья и успехов. С Новым годом вас, дорогие травиловцы!
И все снова встали, сдвинули кружки и выцедили, не торопясь, ещё треть.
- Никогда не думал, что шампанское вкуснее водки, - с ясной улыбкой произнёс Ивась, - никогда и помыслить не мог, что встречу Новый год насухо, вот так. Дурни мы всё же, сами себе подножки ставим. – В углу нар отсвечивала отражёнными в ёлочных шарах огоньками зелёная красотуля, радуясь всеобщей радости. Только у Травилова вдруг выступили на глазах слёзы. – Ты чего, Санёк?
Тот смущённо утёр ладонью предательскую влажность.
- Хорошо сидим… аж сердце замирает.
- Вот и тост, - быстро нашёлся Иван Всеволодович, и опять сдвинули кружки, улыбаясь друг другу.
- Пошли на улку! – завопил разгорячённый Диджей и первым заспешил, не одеваясь, а за ним бросились и остальные. Там сцепились руками и закружились в языческом хороводе вокруг ёлочного божества, выкрикивая невпопад и перевирая забытые слова новогоднего гимна: «В лесу родилась ёлочка…». Пришлось вести мелодию Ивану Всеволодовичу, да и тот помнил только несколько первых куплетов, но их хватило, чтобы ощутить дружескую сплочённость и радость от общения. Потом гоняли чаи с конфетами, да так, что печурка не справлялась с вытяжкой никотиновой отравы, и пришлось в конце концов открыть дверь. Истошно орал транзистор, шумели картёжники, громко смеялись нехитрым шуткам трепачи, а Иван Всеволодович вдруг затосковал и ушёл, никем не замеченный, по-английски, восвояси.
Растопил печь и улёгся на лежанку, подложив руки под голову. Ему, похоже, в новом году никаких новых встреч не светит – ни с хорошей женщиной, ни с новыми друзьями, ни с родителями, и вообще не предвидится ничего нового: зимовка на канавах, летняя съёмка на северном листе, осенняя нервозная подчистка летних огрехов и предзимняя инвентаризация и обработка собранных материалов, - вот и всё, всё как обычно. Да и здесь, на Травиловке, нахрапом ничего не удастся получить. Очевидно, придётся сочинять проект и настраиваться на длительные поиски и оценку, и будет этим заниматься, вероятнее всего, кто-то другой. Рудопроявление есть, но какое? Название – отталкивающее, а от него многое зависит. Он назовёт его Марьиным, надеясь, что мужики не будут против. Интересно, вспомнила Мария Сергеевна о нём в канун нового года хотя бы раз? Безусловно вспомнила. Но как? Со снисходительной усмешкой, или равнодушно, или… нет, третье «или» исключено! Но почему? Что ей мешает? Женский максимализм, подразумевающий всегда и во всём или всё, или ничего? Ладно, будем надеяться, что мил, но не нужен, и на том спасибо. Что же всё-таки делать с Марьиным? Отступиться? Спрашивать Романова и тем самым расписаться в несостоятельности? Не хочется. Как она тогда о нём подумает? Надо, однако, не размётываясь в сомнениях, делать своё маленькое дело и, значит, покопаться в чужом огороде, убедиться, что там пусто, и уж тогда поднять лапки вверх. Только
