посвятить Лыкова. Выплюнут ему лишь с обратной стороны пожелание: « Будет тяжело – терпи и молись! Но не забывай, что грамотно люди научились излагать свои молитвы только в эпитафиях».
- К Вам делегация сторожилов!- прервал тоскливые рассуждения Виктора Петровича охранник стерлядовского кооператора с кулаком вместо головы, сложенным в кукиш.- Просят разрешения на горячее пердячее!
- ?!
- Супу горохового хотят пенсионеры,- пояснил Василискин, выглядывая из-за шкафа.
- И где я им среди ночи ведро супа добуду?- тем же слабым, угасающим голосом спросил Лыков.
- Никто и не требует. Они просят у тебя разрешения, а не добычи. Не твоя забота, на каких помойках эти интернационалисты успели гороху набрать?- сказал Василискин и подколол коротышку, заглянувшего в купе, и похожего на Батыя с картинки из учебника истории,- Не стесняйтесь! Берите мацу, господа басурмане!
- Спасибо! Стрелой Вам - в попу!- от всего сердца поблагодарил Батый и пропал. Но следом заглянул в купе покойник Севидов. Он долго мялся, нерешительно , но привычно делал шаг вперёд и два шага назад, потом густо покраснел и сказал:
- Просьбочка интеллигентного характера у меня.
- Чего? Какого? Ладно, валяй, показывай!- заскрипел шкафом Василискин.
- В том смысле, что я стихи собственного производства хотел почитать Верховному. « А сын опять, наверно, титьку просит? И где его, студента, черти носят?..» - нараспев начал читать стихи САМ, но тут же грубо был остановлен Эммой:
- Фу-у! Это же – ворованная пошлятина! Как не стыдно?!
- Не стыдно,- сознался генерал,- потому что я всю жизнь мечтал писать стихи. Может я – глубоко законспирированный лирик? Я люблю поэзию, у меня от неё слёзы наворачиваются. Вот, послушайте: «Примерзая жопой к койке, я мечтаю о попойке!..» Даже мурашки – стайками по коже! Всё спрятано в одной строке – настроение, колорит, температура атмосферного градуса природы ранней весны или поздней осени, желание, интеллектуальная похоть и ожидание грядущего праздника! Я хочу прочитать вам поэму о том, как в одно прекрасное утро, полное солнца и предчувствия скорого тепла, был выгнан несправедливо и в одночасье из дома некий гражданин…
-Это уже интереснее. Ну-ка, ну-ка?- полюбопытствовал Василискин.- Нас тема вечности забавляет. Зажигай, товарищ генерал-покойник! Как ты думаешь, Виктор Петрович, стоит поэмку-то послушать?
Лыков не ответил. Он опять дремал, и ворочать языком, пробивать дрёму бессмысленными словами было ему в тягость.
За окном весенняя вселенная разделилась на две части – чёрную, преследующую поезд бездну, и узкую, бледную полоску зарождающегося света.
« Не ешьте на ночь молоко с селёдкой,
Иначе, трудно рифму подобрать..»- слышал Лыков уплывающие распевы генерала. Потом, в такт стука вагонных колёс, пробивались сквозь сон отдельные выражения:
« Если хочешь быть звездой, пошевеливай ды-ды, ды-ды,
Ну, а если нет ды-ды, то сиди и не ды-ды, ды-ды». Потом – отдельные ядрёные слова, а потом Лыков сильно застеснялся собственного храпа и, притворяясь, что не спит, а так, болезненно хрипит, (и эта его болезнь без сострадания – вовсе не болезнь, а сплошное разложение), неудачно повернулся и грохнулся на пол.
- Здравствуйте на Вас!- приветливо сверху поморщился ему Тимоня.
- Подожди. Я – сейчас, - сказал Лыков, переворачиваясь на спину. – Вот,- констатировал он,- упал я чего-то маленько.
- Не упал, уважаемый Валерий Викторович, а тупо хряпнулся всеми костями и мордой прямо в грязь. Проводница-то ведь ещё не прибиралась в купе.
- Сильно я храпел?
- Терпимо, товарищ майор, но подобающе офицеру инженерно-строительных войск Советской Армии,- Тимоня со свистом отсасывал чай из гранёного стакана, заедал его варёным яйцом и увядшими перьями зелёного лука.
Было совсем светло. Солнце за окном побелело и стало горячим. Лыков уставился в окно, что бы вслух произвести тщательный анализ местности:
« Леса хвойные, бараки дряхлые, колхозники пьяные, поля краснозёмные, коровы худые, пастухи ещё трезвые, Родина – мать наша, вашу мать!»
- Где мы?- спросил он себя и Тимоню одновременно.
Тимоня тоже посмотрел в окно, глубоко задумался, реже стал двигать челюстью. Кусок яичного желтка пристроился у него на нижней губе, глубокие морщины пробили надбровные дуги и устремились к переносице.
- В поезде,- после долгого раздумья решил старик.
- Спасибо за подсказку. Одному мне не по силам было бы догадаться.
- На здоровье, товарищ Фрудко!
- Издеваешься?
- Куда там? После вчерашней-то свадьбы? Мы ведь тапереча – родственники, как ни как? – заискивающе нырнул, а не глянул в лицо Лыкова старичок, и прочитав в глазах Виктора Петровича полное безразличие, заквашенное на хронической усталости, приободрился: - Доченька-то моя, Мотольда Тимофеевна, не сильно тебя вчера того, умучила?- и едко захихикал. – А то гляжу – летит по лестнице вниз, шинель нараспашку, трусы, как государственный флаг, бьются на встречном ветру, грудь сильно почёсана.. Ну, просто вылитый орёл – попа в перьях! Меня-то за что по репе огрел? Из родственных чувств, Валерий Вильевич, что ли?
- Извини, дед, если что не так. Выйду я в тамбур покурить, что-то мне не весело – трусы колени отбили. Может быть, встречу там Лыкова или Брыковского? Поболтаем.
- Ты же уже не куришь, товарищ майор?
- Опять издеваешься?- на прощание огрызнулся Лыков.
Он нащупал в кармане шинели сигареты, заметив, что мундирчик-то у него грязноват: сильно заляпаны рыжими пятнами сухой потрескавшейся глины воротничок, левый локоть и фалды.
Лыков вышел в тамбур, открыл наружную дверь. Свежий ветер окатил его прохадой и сильно хлестнул в лицо. Поезд мчался в Прудовск, держа с ним дистанцию.
«Одни вопросы, и ни одного ответа»,- подумал Виктор Петрович, оглянулся и решительно шагнул в придорожную гравийную насыпь.
Март – Ноябрь.
