теперь генерал усматривал в крепком словце молодых средство для «выпендрежа», как и отымевшая русский язык, заимствованная иностранщина: брокер, дилер, бизнес консенсус, аэробика, экстрим. Тьфу, язык сломать можно. Всех слов генерал и не упомнил бы. А главное, шагнув в прошлое, он не смог бы отыскать ключевое слово, которое раскрывало бы понятие и ассоциировалось с событием. Все слова – путанные.
САМ боялся воспоминаний. Будто вышел на лестничную площадку с мусорным ведром… кто?, ну хотя бы Брыковский (интересно узнать о нём), а одной ногой придерживал дверь, чтобы не захлопнуло сквозняком на английский замок.
В позе «ласточки» Виктор Петрович стоял долго и соображал, какого хрена он распластался по лестничной клетке, когда можно было взять ключи в прихожей и не беспокоиться о последствиях. Но углядев генерала, передумал:
- Дед, подержи-ка дверь, пока я до мусоропровода и обратно сбегаю,- и быстро вернулся с пустым ведром, выдавив из проёма дверей САМого: - А чего ты вдруг припёрся-то? Соскучился по Пылевому Столпу? Захотелось вновь свои владения осмотреть?
- Пока не знаю,- сознался Севидов,- я ведь только что из Стерлядова, с карнавала.
- А-а, понятно,- догадался Брыковский,- значит, ты пока ещё в «просрации», в смысле, во временном коконе. Лихо тебя, дед, швырнуло – на пятилетку вперёд! Не помню: какое количество времени мы вынесли, чтобы ты определился?
- Три секунды,- неохотно сознался САМ.
- Уйма времени, если правильно распорядиться им.
- Я пришёл, чтобы спросить…
- Не сложно догадаться,- прервал генерала на полуслове Брыковский,- хочешь знать, почему я тебя выбрал для обмена? А ты хотел бы разделить судьбу Кричалиной или Можайского? А может, грохнуться в безвестность, как Залётный? Или как Козявин? Не надо, не пытайся,- остановил Виктор Петрович САМого.
Генерал в тот миг напрягся, даже глаза закатил, пытаясь отыскать начальника Трио Не БЗДИТЕ. Пустоту и кромешную тьму только и видел. От своего карманного инженера Богатенького тоже никаких сигналов не поступало: ни тепла, ни любовных токов, никаких шевелений – одна огромная пропасть.
- Правильно понял, дед,- привёл Брыковский в чувство генерала,- Богатенький скончался от аппендицита на операционном столе, а Козявин неумело воспользовался своим табельным оружием – таковы официальные версии. Так что не только империя твоя развалилась. Нажитые годами тяжкого труда ценные вещи будут теперь преследовать тебя по жизни ненужным хламом. Зацени! (Это слово такое модное появилось у школьников).
Каждому дана свобода выбора, но не каждому дано быть свободно выбранным. Мне осталось четверть века до следующего карнавала. Трусы из бельтинга надёжно спрятаны и дожидаются звёздного часа. А ты для меня – оберег, поношенный талисман, который будет охранять и содержать в достатке Верховного, пока не возникнет возможность твоего свободного выбора. Как ты, дед, говорил на суде? «Даже господь – заложник собственных амбиций?» Вот тебе и ответ: почему ты, а не Залётный!
- А я вижу, как Серёжа страдает геморроем,- сказал генерал.
- Значит, ты хотел этого. А теперь, извини, мне некогда.
Генерала и предупреждать не надо было. Он за несколько секунд до того увидел, как из тамбура прихожей решительно выходит бывшая заместитель секретаря комитета комсомола Соня –идеолог.
- Я что-то не пойму,- сделала она предупредительный выпад в сторону Брыковского,- ты мусор выносишь или с кем-то лясы точишь? – огляделась: странно, никого,- Опять «тихо сам с собою я веду беседу?» Фруктик мой, с тобой всё нормально?
- Да, моя радость, всё в порядке. Я хотел покурить только. Но если, любимая, не нравится, то я перебьюсь,- Брыковский виновато побрёл следом за женой. Пустое пластиковое ведро билось о ногу.
А она продолжала чехвостить Верховного:
- Дети давно оделись. В прихожей ждут, потеют, а он, видите ли, курит. Ни забот ему, ни хлопот. Быстро: взял ключи от машины, доверенность – и на мультики. Неделю уже детям обещал. Не забудь справку из психдиспансера и визитку с телефоном адвоката, а то гаишники озверели в последнее время. На обратном пути не забудь купить в супермаркете продукты. Список у тебя в кармане джинсов.
«Супермаркет?- уловил неизвестное слово генерал,- продукты? Маркет – рынок, супер – огромный. Значит – рыночная ярмарка?»- но тут же отвлёкся от этимологических рысканий.
Приятнее было сознавать, увидев, как идеологическая фронтовичка Пылевого Столпа планомерно проводила воспитательную работу с Виктором Петровичем, что САМ взрастил в недрах своей империи достойную смену.
Пылевой Столп не умрёт, скорее – умрёт идея похоронить Пылевой Столп.
Кто захочет себя заживо похоронить?
Севидов опять ощутил себя Богом. Ему захотелось любовью и радостью поделиться со своими детьми – комсомолятами. Это высокая обязанность – быть комсомольцем.
В одном островном племени, чтобы заслужить почётное звание комсомольца, надо было сплести себе футляр для пениса, убить петуха, съесть батат, расчехлить пенис, поиметь дикую свиноматку, зачехлить пенис. Процедура не из лёгких, учитывая, что всё необходимо делать быстро, почти одновременно, с оглядкой, чтобы кто-нибудь из товарищей тебя не поимел в условиях, максимально приближенных к социалистической действительности.
Никто из комсомольцев за понюх табака не променяет своего гордого звания, завоёванного в тяжёлой борьбе за право носить это гордое звание.
Севидов испытывал непоколебимую уверенность в великом будущем своих детей и детище – Пылевом Столпе.
Казалось бы: хрупкая, сырая система, сконструированная им по образу и подобию первого в мире социалистического государства должна была рассыпаться, улетучиться пыльным бураном при набирающем силу ветре перемен.
Ан, нет! Устойчивее и грознее здания не придумать либералам, демократам всякого толка. А уж воевать против Пылевого Столпа – себе дороже, что домашним тапочкам против кирзовых сапог. На века построено! Во имя человека, на славу человека! Потомки долго будут помнить этого человека.
Взгляд его пристроился отдохнуть на генерал-полковнике, начальнике Главка Юлие Милове. «Здравствуй, поросль чумовая, модефицированная!»- хотел он восторженным возгласом напомнить о себе, да побоялся, что вдруг услышит Милов своего крёстного, ущемится совестью, сконфузится от навязанных ему Александром Марковичем воспоминаний о желторотом, ненасытном юношестве.
Нет, дети должны себя чувствовать независимыми. Абсолютная свобода детей - это относительное отсутствие родителей.
Весь этот будущий рехнувшийся мир будто находился рядом и слабо плескался о каменный остов САМого.
Вот выбросило беспомощного Бундыка. Он открыл рот, точно рыба на песке, и взмолился:
«Пить больше не могу! Я уже весь жёлтый, хотя пью только белую! Кто-нибудь, помогите мне!»
Ну как ребёнку не помочь? Поймал трясущуюся руку Бундыка, налил в стаканы. Выпили. САМ внушил мудрый совет: «Не пей!» Выпили за мудрый совет и ещё выпили за то, что если пить, то только после 16.00. Потом выпили за всеобщую воинскую повинность, за всеобщее среднее образование, за то, что всеобщее среднее образование даёт право выбора пить или не пить, и обязывает к всеобщей воинской повинности, что в свою очередь подталкивает к житейской мудрости: незачем обманывать собственную голову малыми дозами! Надо или пить, или не пить вообще.
С последним тостом Бундык отпал, как сытый Бобик от помойки, и валяясь в кабинете военкома, долго потом раскаивался в том, что опять без причины напился.
А вот и личная секретарь-машинистка генерала, та, что с будёновскими усами и выщипанными бровями.
Вколоченные офицерским духом дисциплина и послушание во врождённое недоверие ко всему живому зачали в ней уродливого монстра, перерожденку, гражданку новой формации. С одной стороны она продолжала откладывать под матрац замусоленные трёшки на комсомольские взносы, с другой, вечерами рыдая белугой, палила в клозете все фотокарточки, на которых была словлена объективом в обществе компрометирующих её комсомольцев и коммунистов.
«Мой женераль! Мужика мне надо! Без мужа плохо – подраться не с кем!»- выла секретарша, целуя перед сожжением фото Алексанра Марковича.
«Будет тебе белка, будет и свисток!»- уворачиваясь от языков пламени, одаривал САМ Бог щедрыми посулами поклонницу. Но и не обещал много. Надо быть предельно осторожным с поклонницами, поскольку, не секрет, что последствия шуток Господа Нашего однажды уже легли на человечество непомерным грузом заповедей Моисея.
Пространство напоминало Севидову живое сердце. В одно мгновенье оно сжималось до размера спичечного коробка и тут же раздвигалось до бесконечности, выплёскивая из себя множество знакомых лиц и образов. Они мгновенно исчезали, проваливались в пропасть. Многих генерал не успевал даже поприветствовать. Знакомых в его жизни образовалось много. Выбор был огромен, как сортов мяса в американском продмаге. Не было только желания тратить на них драгоценное время, хотя чувствовал, как сам скатывался следом за ними. А ведь он – Бог. Ему по статусу не положено скатываться в пропасть.
Только две вещи могли быть сильнее и могущественнее всесильного и всемогущего Бога Севидова – это молитва и трещина. Они затягивали САМог, как «чёрная дыра». Сопротивление бесполезно. Так глубоко зависим Бог от молитвы, от простого упоминания всуе его имени. И так же страшна была трещина между мирами в его бывшем кабинете.
Он врезал вороньему глазу кулаком с наслаждением, короче, от души приложился.
- Опа!- каркнул ворон и забил суетливо крыльями, потеряв пространственную ориентацию.
Молодняк в ликующем экстазе разорвал круг и ринулся штопором вниз, чтобы с наслаждением убедиться в позорной кончине вожака.
Севидов тоже приземлился неудачно, подвела неопытность. Притяжение его согнуло пополам, он раскинул руки, засеменил по сцене в образе подбитого неприятелем аэроплана, поскользнулся и провалился в собственную плоть.
Резким толчком пробило сердце и он открыл правый глаз.
- Очнулся?- спросил Тимоня и развернулся лицом к генералу.
- А я говорил – если бы сразу закопали, не очнулся бы!- со знанием кладбищенского сторожа произнёс Козявин.
Генерал приподнял руку и несколько раз с трудом согнул указательный палец, пытаясь сказать Козявину, что того раньше закопают, но был превратно понят.
- Приказывает всех расстрелять,-прокоментировал Бундык,- все властолюбивые черти отходят одинаково.
Рука САМого беспомощно упала, он дважды подмигнул не по-доброму, повращал глазным яблоком и окончательно умер, лишив ожидающих возможности полюбоваться агонией или последним вдохом.
Взвыл оркестр юных пожарников опусом неизвестного автора в ритме темперированного клавира, но скоро завибрировали в ушных перепонках знакомые интонации великого голландского произведения «Шизгара». Дирижёр, краснея от удовольствия и попыток подсказать, каким из шедевров мировой классики он одаривает публику, выкрикивал на полтакта вперёд:
- Волосы твои до плеч, глаза большие, в пол-лица, и можешь ты собой завлечь любого в мире
