непростительную ошибку.
По регламенту он должен был обратиться к Верховному и попросить его навести порядок и восстановить тишину, чтобы до конца дочитать свою оправдательную речь. Издалека и с профессиональными тонкостями и уловками он почти подобрался к главному постулату: «какие бы извращённые демократические личины не приобретали социально-экономические формации, но без ярких руководящих личностей из административно-командного штаба невозможно Великому государству быть и процветать. И надо народу научиться прощать мелкие ошибки своих избранников, хотя бы - ради мира, дружбы и жвачки на земле!»
Но Василискин не обратился к Верховному, а сделал всё в точности до наоборот. Он шагнул к толпе и прижал ладонь к груди, как проигравший схватку зверь подставил бы сопернику сонную артерию, что, собственно, ещё больше подчеркнуло его слабость и отрицательное обаяние.
Толпа взревела в предвкушении новой жертвы. В этом животном мире всё должно быть органично – деревья, рыбы, птицы, копчёные рёбрышки.
Кто-то из глубины площади противным тенором оповестил окружающих, что нацию оскорбили, оскопили, облевали, что народ во гневе, старейшины в недоумении и что надо всем скопом делать революцию путём силового отъёма у чиновников власти рабочих и крестьян и её передачи в надёжные руки работников низовых комитетов военного и аграрно-промышленного комплексов, которые без отрыва от производства по просьбам трудящихся восстановят снятую из эфира радиостанции «Маяк» перед ХХУ съездом юмористическую передачу «Опять – двадцать пять» и заменят на центральном радиовещании «Утреннюю гимнастику» на «Метеорологический прогноз» и «Напевы итальянской эстрады из Пизы» - города побратима, чьё название привычно ложится на слух всему трудовому населению страны.
Там же, в эпицентре революционного настроения, где свободолюбиво, среди кустов акации, витал остаточный дух козявинских носков и подстрекал к активным действиям, мужчина неясного возраста, с лицом строителя Великой Стены, вдруг раскрыл коробку из-под обуви и извлёк оттуда противотанковую гранату. Минутой раньше он же дружелюбным шёпотом предлагал эту коробку со всем содержимым, которую привёз из Афганистана его двоюродный брат, поменять на индийские джинсы.
Толпа от неожиданности шарахнулась в стороны, и второе за вечер цунами захлестнуло людской волной сцену.
На этот раз никому не удалось удержаться на ногах, кроме одного старейшины, наряженного под революционного матроса Фёдора Раскольникова. Он, зацепившись крестецом пулемётных лент за угол трибунки, висел на них, как на подтяжках, и размахивал маузером:
- Всех покоцаю из наградного оружия!- успел немного попугать он и геройски сник, потому что совершенно точно расслышал и узнал среди криков и гвалта скрип и треск речной баржи, в которой он 66 лет назад утопил недобитую белогвардейскую сволочь.
На самом деле, если разложить на составные, скрежещущие звуки исходили из оркестра, пытавшегося сыграть вражескую композицию «Раздавленный под ногами» вокально-инструментального ансамбля «Свинцовый дирижабль», и из-за набережной насыпи – там вдоль берега тянулась железнодорожная узкоколейка, хорошо известная стерлядовцам своенравным характером и склонностью к оккультизму.
На «железке» постоянно ночевала чертовщина. Горожане настолько привыкли к особой, вразрез социализму, жизни узкоколейки, что давно уже не обращали внимания на полночные крики о помощи, интеллигентную ругань падающих крановщиков, приказы офицеров расстрельной команды и выстрелы залпом.
Иногда, в сопровождении стаи бездомных собак и напуганных крыс, вылетал, как из погреба, паровоз с прицепным вагоном, клеймёный золотым царским гербом, плевался под колёса паром, гадко свистел и уносился неизвестно куда. Потом рельсы ещё долго и старчески позвякивали, услаждённые актом нежданного насилования. Узкоколейка была безнравственно стара, похотлива, и знамений, источавшихся ею, опасались все.
Короче, на восемьдесят четвёртом такте оркестрового скрежета из под насыпи, клубов дыма и угольной пыли выбрался по этой «железке» и водрузился на мосту другой, не царский, а до боли знакомый стерлядовцам по привокзальному постаменту паровоз за № 5370, который в 26-ом увёз из губернии весь хлеб, а в 56-ом - всё мясо.
Скрытные намерения его не были своевременно разгаданы хитрыми, но умными стерлядовцами, поскольку из губернии, кроме Советской Власти, вывозить уже было нечего, и народ продолжал производить на сцене бессмысленную давку.
Клином врезались в основную мякоть толпы граждане, переодетые в палачей. Они-то и вживляли значительную панику в революционный настрой стерлядовцев и сбивали всех с панталыку. Никто уже не мог толком объяснить: по какому-такому очередному зову партии и правительства горожане очутились на «подиуме». И главное – чего и от кого этого главного «чего» они хотели поиметь.
- Не распыляйтесь, товарищи!- раздавал команды полупридавленный. – Целенаправленно сперва душим запятнавших свой лысый череп, потом – всех подряд, а потом разберёмся! Алкаем, алкаем, товарищи!
Дедушка Рама сосредоточился на мелких пакостях: выбрасывал с натасканной периодичностью из-под стола тощую, сухонькую ногу и, натыкаясь на очки, серёжки или часы, заходился от счастья старческим кашлем.
Рядом с ним, уткнувшись страусом в юбку замсека, истошным визгом пытался отпугнуть народ и успокоить себя Мариец. Кричалина же сидела, широко раздвинув ноги, с надорванной ею самой у груди блузкой, и салютуя каждому проползающему, пела «Взвейтесь кострами синие ночи».
« Почему – синие?- удивлялся Виктор Петрович, вслушиваясь в далёкий трубный бас Кричалиной,- Ночи чёрные и душные! Ни зги не видать, ни воздуху глотнуть!»
Другой ночи в тот момент ему увидеть было не дано. Кричалина в панике и со страху уселась Лыкову прямо на лицо.
Он пытался высвободиться из-под этой вакуумной, космической ночи, но редеющие его тычки и слабеющие укусы ещё больше будили патриотическое сознание замсека и плотнее прижимали её к земле.
«Ленин, партия, ком-со-мол!»- последний напев расслышал в безвоздушном пространстве Лыков перед тем, как потерять сознание.
Потом сквозь мутную толщу воды, будто через увеличительную линзу размером с трельяж, вплыло милое личико Эммы.
- Жив, жив, вижу – жив,- быстро, на одном выдохе, прочирикала она, точно воробей, подносивший гвозди палачам Христа.
Сильно качало. Перед лицом веселились чёрные хлопья. Поодаль, измазанный копотью, подпрыгивал знакомый шкаф, а в шкафу недовольный голос Василискина бубнил:
- Опять доигрались до революции. А я его предупреждал. Я говорил: «Тимофей Батькович, на фиг нам опять этот показательный процесс устраивать? Никогда ведь ничего путного не выходило». А он мне: «Традиции, традиции. Люди 30 лет ждали праздника!» Какой праздник? У них что, менопауза такая – длится 30 лет?
Виктор Петрович попытался приподняться. Он опёрся на локти и сразу почувствовал резкую боль в шейных позвонках. «Хребет сломали, падлы»,- подумал он и аккуратно опустил голову на гладкую вагонную полку.
Из-за шкафа вышел уже не трезвый собеседник Василискина.
- Где мы? – ослабевшим голосом спросил Виктор Петрович у Гены так, будто месяц страдал дизинтерией.
- Почти – в Прудовске. Спи, дорогой, набирайся сил, вон-на как тебе рожу-то расплющила твоя аллергия к партийным и хозяйственным органам,- Гена поправил попонку на животе Лыкова и вернулся к Василискину.
Тлел над головой поминальной желтизной пузырь светильника. Через окна вползали нечёткие тени, облизывали полки и растворялись в стене.
Вагон был купейный, но Виктор Петрович никогда раньше не ездил в таких огромных купе. Человек 15 могли свободно разместиться и вытянуть ноги.
Он ощутил вкус привокзальных ливерных пирожков с лимонадом, и следом нахлынуло тоскливое чувство одиночества, которое случалось с ним всякий раз в плацкартном вагоне, переполненном храпом, сонными всхлипываниями, звонким шёпотом и неожиданно долгим шипением освободившихся газов. ( Но даже сложно-сочинённый пук не может быть квалифицирован, как фонема).
Прорезал спёртый воздух кашляющий смех Василискина, и Лыков подумал: «С годами смех всё больше становится похожим на отрыжку». Он эту мысль тут же примерил на себя.
- Собаки обоняют до 20 тысяч оттенков запаха,- нашёптывал между тем Гена. – Они очень любят человеческие экскрименты. Они купаются в них. Вот я и подумал: может быть, мы всё-таки со своей недоразвитостью что-то не понимаем?
- Нет,пока ещё понимаем. Только нюх потеряли некоторые – это правда, Я ему говорю: «Тимофей Батькович, давай разом шандарахнем всю эту политическую надстройку, что-нибудь героическое свершим, наподобие Пражской весны? Быстренько бошки им пооткусываем, и обратно, через трещину, на Родину». И то правда, чего за ними со слюнявчиками ходить? Я только сюда, к вам, проникаю, сразу начинаю недобрым словом поминать матерей всех этих номенклатурных сволочей, скорбя по несостоявшимся абортам.
- У вас там, за трещиной, по-другому, что ли? – это уже не громко произнёс капитан милиции.
Лыков так скосил глаза, пытаясь разглядеть охранника правопорядка что у него заболели глазные яблоки.
- У вас?- осёкся Василискин.- А у вас? Просто мы другие. И это обстоятельство нас успокаивает, а других не обижает. И прошу вас, впредь не оскорбляйте меня вашими мудрыми советами.
Опять купе заволокло удушливой тишиной.
После длительной паузы Василискин встрепенулся. Лыков уловил это по скрипнувшему шкафу.
- Забыл, на чём я остановился?- зашептал вновь он. – Ах, да. Ну, я говорю ему, мол, дороже всего нам обходится то, что больше всего нам и не нужно, в смысле, сколько же мы теряем каждый раз необходимого при поисках ненужного? А он мне мудро так отвечает, мол, не легко создавать персонажи, придумывать им разные судьбы, селить в выдуманных странах и городах, но легко можно не ужиться самому в среде этих персонажей. И всё же чудесно, сказал он мне, чудесно ощущать себя Богом в их, то есть, вашем социуме. О, как сказал!
Лыков уже не раз слышал эти дифамации от Тимони. Ещё старичок любил блеснуть собственным афоризмом: « Бог дал, Бог взял, а вы его безумства ещё и поощряете молитвами!»
Вдруг Виктор Петрович понял, почему сделалось ему так одиноко и тоскливо: не пройдёт и пары часов, как вся эта братия исчезнет, растворится в трещине Пылевого Столпа, прорвётся в тот запретный мир, о котором он, может статься, будет мечтать, неся дозорную вахту по охране трусов из бельтинга ближайшие тридцать лет, с новой женой и кучкой оболтусов не очень преданных, но посвящённых в Великую тайну Пылевого Столпа.
Тимоня с двумя его прислужниками бросит Верховного на произвол судьбы, в другую жизнь, которая, взамен спокойной и скованной чётким интервалом – от аванса до получки - ухватит Лыкова крепко и начнёт бить, трепать, мять и уродовать его так быстро, что даже вирусы не будут успевать приспосабливаться к его перерождающейся натуре.
Троица исчезнет в недрах Пылевого Столпа и унесёт с собою все тайны, в которые обязаны были
