восторге от кульбитов замер и уставился на сцену. Там внизу, в метрах десяти, дурачилась горстка людей в белых халатах возле того же неподвижного мужика: мяли грудную клетку и целовали взасос.
Севидову стало интересно. Он опустился ближе и постарался плотнее прижаться к секретарю суда Эмме. Давно уже мечтал с ней пофлиртовать.
Он шепнул ей на ухо:
- Инфаркт или инсульт?
- Инфаркт,- задумчиво ответила Эмма, не поворачивая головы.
- Я так и знал. Может прогуляемся?- предложил САМ.
- А не боишься? Я как пукну – и снесёт тебя до Прудовска!
- Пардон. С засранками не дружу,- но в сторону отлетать не стал. Ему нравился запах волос Эммы и молодое, обольстительное тело, взывающее к старческому безумию и разврату.
Однако вдоволь насладиться живительными прелестями секретарши не дал хитромудрый Козявин. Его до приторности знакомая физиономия замаячила подле Тимони.
- Вот, привёл Вам для знакомства подросшую и возмужавшую замену,- обратился Козявин к Тимоне,- это – Сырбатов, рекомендуемый в начальники Пылевого Столпа, это – Милов, генерал Главка, а это – Бундык, будущий начальник штаба. Я думаю, покойничек одобрил бы мой выбор?
- Ещё не закопали,- предупредил Тимоня.
- Закопают. Никуда не денутся.
- А не боишься, что очнётся? Тогда такой кукин тебе внедрит – по самое невозможно!
- Если закопают – не очнётся,- решил окончательно Козявин.
- А мы сейчас его и спросим,- к изумлению трёх новоиспечённых начальничков и
подозрительной настороженности Козявина, старичок Тимоня шагнул в сторону от
распластанного тела генерала и уставился в пустоту, поверх левого плеча Сырбатова.
За Тимониной спиной потный реаниматор в условно-чистом халате - с округлыми отметинами от чайных чашек и банок с рыбными фрикадельками - нащупывал у плоти Севидова пятое ребро.
Тимоня едва двигал губами, а в реальности Александра Марковича разговаривал с САМим в приказном тоне:
- Даю три секунды! Этого тебе достаточно, чтобы определиться!
Генерал всё сразу понял. Из чувства любви и благодарности к прокурору он положил руку на сердце, поклонился, попытался за щёку потрепать Сырбатова, поцеловал в затылок Милова и взмыл в тронутое теменью небо.
Там он первым делом опять наткнулся на огромный вороний глаз.
- Задолбал, эквилибрист!- каркнул ворон.- Весь график полётов из-за тебя – насмарку! Научись сначала взлетать, чайник!
- Клюв защёлкни и не чавкай, король помоек!- смело, по-воински ответил генерал и устремился туда, куда погнало его просветлённое воображение.
Такой свободы и вселенской душевной радости он не испытывал никогда, а эфемерное время вдруг обрело форму материального пространства, по которому можно было двигаться не в двух, а в десяти, ста, нет, в миллиардах направлениях.
Вселенная в восторге замерла перед Севидовым, и он понял, что атеисты ему всю жизнь пудрили мозги, утверждая, что Бога нет. Бог есть! Надо лишь внимательно вглядеться в небо. Вот он, пролетает над ними, настоящий, всемогущий Бог Алексашка Севидов, который готов каждого одарить любовью и поделиться безразмерным счастьем открывшегося перед ним знания.
«Как безалаберны люди! В крохотной молекуле водорода знания о жизни выстроены дисциплинированнее, чем в миллиардах приземлённых жизней, и понимание счастья в ней неизмеримо больше.
Не заблудиться бы ему в бесконечном пространстве благости, чтобы при зове о помощи не метаться растерянно, а сразу, без проволочек, кинуться вниз к копошащимся и молящим его людишкам, явить себя и одарить всех любовью, переполнявшей его, Бога».
Едва он захотел этого, как тут же чётко услышал голос молящего и распознал слова, склонявшие его лик и спрягавшие его деяния.
САМ просочился в бывший свой генеральский кабинет Пылевого Столпа. (Нет, скорее Бог Севидов объял Пылевой Столп, натянулся на него лайковой перчаткой) и он узнал свой стол, изъезженный канцелярским кирпичом из малахита и хрустальной пепельницей. Угадывалась лёгкая перестановка мебели. Исчезло переходящее Красное Знамя, пенопластовый Орден Дружбы Народов размером в человеческий рост, выструганный трестовским художником Корковым, и портрет генерального секретаря с заретушированной кляксой на голове.
Расползаясь по генеральскому креслу не очень густой консистенцией, ёрзал, уминал своё гнездовье товарищ Сырбатов и добротным матом поминал САМого. Вот где был источник мольбы о помощи.
«О покойниках – или ничего, или ничего хорошего. Севидов – ленивый баран! Распустил, изнежил подчинённых! Всех, на хрен, уволить, прости меня господи!»
«Уже простил»,- согласился САМ. Он не ожидал увидеть своим преемником Сырбатова. Выглядело почти оскорблением. Слишком уж неказиста была личность и, соответственно, должность вахлака в шляпе при царствовании Севидова – начальник безнадёжно отстающего строительного участка имени одиннадцатой районной бетономешалки.
Широкая и плоская физиономия Сырбатова источала отрицательное обаяние и крепкую, сплетённую в стальной трос, матершину, к которой он, став начальником треста, прибегал всё чаще и уже не утруждал себя поисками синонимов из богатой нормативной русской лексики.
«Изыскано пытаются разговаривать только лакеи, а элитному классу трудящихся некогда подбирать сусальные слова для объяснений. Приказ – он и на тайском языке приказ! А послать и понять всю глубину и дальность послания можно только на языке военных строителей».
Предрасположенность к военно-строительной лексике у Сырбатова обозначилась ещё в раннем детстве, когда впервые он выплюнул соску и объявил во всеуслышанье: «Глябляйобля», что в переводе значило: «Смотрите, мамо, соска упала!» Родители – тоже строители – поняли его слова правильно.
Простота и доходчивость устной речи во времена пребывания Алексея Михайловича на должности начальника участка, смущала даже видавших виды и слушавших слухи командиров воинских подразделений и вольнонаёмных каменщиков и крановщиц. Мучились люди в догадках: почему к вышестоящему начальству он обращался так, как учили в школе, а подчинённых крыл низкообразными сказуемыми. Иногда поднимался до высокого культурного штиля и прилеплял к глаголам окончания ТЕ и ТЕСЬ: «Уё..вайте! Пи..уйте! Зае..тесь жаловаться!» Но скоро догадались – для экономии времени. Всё равно ведь всё понятно: задание, график работ и перевыполнение плана определено единым словом, коротким, как вздох, и многофункциональным по значению.
В свою бытность начальником Пылевого Столпа САМ не мог себе позволить таких вольностей, какие он услышал от Сырбатова – партком сразу бы «телегу» накатал, горком предупредил, а обком партии вынес определение.
Пока обожествившийся генерал вдыхал привычный воздух своего старого кабинета и соображал - какой же помощи молил у него Сырбатов(?), тот успел принять четырёх работников треста. С тремя он разобрался одним привычным словом и жестом, а вот с четвёртым пришлось попотеть.
Рабочий пришёл напомнить, что строительный трест ему задолжал зарплату за 1год и 4 месяца. Он не требует, чтобы ему отдали всё и сразу. Он просит заплатить хотя бы за последний месяц:
- Поймите, Алексей Михайлович, жена в роддоме, а я не могу даже гнилого яблока купить. Ей ведь, роженице, фрукты нужны!
Сырбатов долго подбирал выражение, из которого проглядывало бы сочувствие и понимание сложной, драматической ситуации ходатая. Наконец сказал:
- Е..ться надо было реже и меньше. Тогда бы и о фруктах не думал!
« Так незатейливо решаются все финансовые и демографические проблемы?- поразился САМ,- А куда смотрит партком?»,- и слетел на второй этаж, в кабинет Марийца. (Нет, не слетел. Он как бы втянул в себя весь этаж).
На месте Марийца отсиживал молодой, но будто уже побитый молью и травленный хлорофосом тип в сигнальной куртке дорожника. При ближайшем осмотре куртка оказалась «малиновым» пиджаком.
Молодой тип одной рукой чесал ядовито-жёлтый галстук на груди, а другой давил на клавиши селекторной связи и горланил в микрофон:
- Везите самаркандские ковры в мой магазин! Бельгийские мне не нужны, в них синтетики 80 процентов. Я уже оплатил вагоном спортивного стрелкового оружия и вдобавок положил две чушки циркония. Что? А что это такое – мягкая кровля? Лес какой-то особенный? Я лесом не занимаюсь, это – к нефтяникам. Хорошие деньги – на продаже полиэтиленовых пакетов. Очень хорошие деньги, а плохих денег и не бывает. Деньги – зло для тех, у кого их нет.
«Здесь нечего делать. Здесь полным ходом уже шла перестройка и ускорение разложения».
САМ влетел в кабинет замсека Кричалиной и наткнулся на залежи коробок с обувью, выложенные пирамидами под потолок. Вся обувь, отданная в лизинг местной обувной фабрикой, не вмещалась в парткабинеты и музей Боевой и Трудовой славы треста, поэтому пришлось арендовать ещё две камеры в местном СИЗО.
«Где же вы пропадаете, уважаемая Инга Анатольевна?»- подумал генерал и попал в точку:
Он увидел её грязную, опустившуюся, окончательно пропавшую, в «прощайках» из войлока на босу ногу, и не сразу признал.
Кричалина сидела на лавке, недалеко от Пылевого Столпа, вместе с товарищем неопределённого пола и возраста, у которого лицо вздулось, как у утопленника. Она удивлённо разводила руками, в которых крепко держала по стакану и этими же стаканами пыталась подельнику поднять веки.
- Неужели ты меня не признал?- настаивала Кричалина.
- Категорически нет!
- Посмотри на меня внимательно. Ну, узнал? А так? А в профиль? Нет? А теперь? Ну? Ну? Кто я? Кто? Ну? Я – Кр… Я же – Крупская! Крупская Надежда Константиндовна!
- А, это ты? Теперь узнал.
- А почему ты меня узнал, скажи?
- По валенкам… Когда был Надя маленький с кудрявой головой, он бил по морде валенком и вермут пил со мной.
« Ба-а, да это же народный поэт треста Пушков?» И холодная волна воспоминаний окатила генерала. Но удерживать в голове эти воспоминания было не безопасно.
САМ, как прогрессивная часть человечества, как активный участник научно-технической революции и просто, как Бог, начал потихоньку догадываться, что его мысли – это довольно материальная субстанция. Стоило ему о чём-то подумать или представить, как это «что-то» сразу возникало вокруг него вполне реально, осязаемо и ощутимо.
Подумал он о Кричалиной – и вот она, во всей красе, с комбинированным запахом гниющих подмышек, вермута, цирозной отрыжки и сырой половой тряпки, нечаянно оставленной уборщицей в чайном котле рабочей столовой.
Предположил только – чем мог быть занят после упразднения парткома Мариец? И тут же обнаружил его на хозяйственной базе Пылевого Столпа, суетливо списывающего доски и кирпичи на стороннюю организацию, «покуда» не началась прокурорская проверка.
Опасность воспоминаний заключалась в том, что, шагнув легко в прошлое, можно было не вернуться в будущее совсем.
Его трудно было представить Севидову. Мир всегда менялся в сторону взрослеющих детей, но не так резко и обидно, что даже их русская речь превратилась в сплошные междометия, иностранное гавканье и «закладные в основание» матюки.
Раньше матерное слово выражало оголённое отношение к миру, а
