Страсти Захлюпанские,роман

жизненные провел бы все тот же сантехник, я умолчу, плохо с премудростями его дела знакомым будучи.
Коли уж от искусств далеким представителям труда общественно полезного дозволительно об опыте своем нехитром витийствовать, то и я, грешный, дерзну пред тобой, читатель, с рассуждениями подобного рода предстать, хоть и ты, вероятно, свои представления о предмете сием нехитром имеешь. Но не след тебе сейчас с ними соваться, не твой черед! Повесть сию пиша, сам хозяином положения являюсь, так что потерпи, сочувственник мой, а я вниманием твоим злоупотреблять не стану.
Жизнь есть материал сырой подготовительный к сочинениям нашим писательским. Так на вопрос бы ответствовал, никоим образом равенства меж искусством и бытием не ставя. Потому как мало в ней ценности, жизни, что гением мастерства художественного не упорядочена. Одна сюжетная линия, место значительное занимая, к концу сроку назначенного так и оборванной окажется, хотя представлялась главенствующей. Тогда как события, маловразумительными казавшимися и случайными, в самом деле были-то наиважнейшими, а бытия носитель, интуицией творческой не располагая, на них и внимания обратить не удосужился. Писатель же работой своей способен жизни любой придать логичность недостающую и от наслоений случайного, шелухи обыденного героев избавить, чтобы полнее идею каждого высветить.
И не мы, художники вольные, подражать натуре хаотической должны, которая бессмысленностью ввергает в отчаяние. Не искусство святое принижать до будней мелочных и серых, а само оно, бытие наше, по законам художественным строить, творчество скуке жизни противопоставить, как Майка Вертий то умела.
Графоманом неразумники кличут, порок мой во писательстве видя, потому как ей, литературе, суетность жизни не предпочитаю, героев вымышленных – людишкам реальным, что в повседневности окружают. Что им ответствовать? Невежды, не знают, в слове том, коим меня оскорбить рассчитывают, ругательного смыслу и не содержится, а на язык наш переведенным будучи, означает не более чем « писательства любитель». И никакого в том унижения нет, чтобы таковым являться. Ибо, не скрою, труд свой и ремесло словесника ценю, в них удовольствие находя особое. Не понять им, хулителям нашим: в каждой работе прелесть соответствующая имеется. Писатель же с Демиургом самим поспорить может во власти над миром творимым, который ни сам Бог, ни земные наместники отнять у него не в силе.
Нерон тот, о котором вначале говорить было принялись, он и бед натворив, не получил удовольствия искомого, потомкам о себе дурную славу оставя. Не должна как она, власть земных царей наших, позором жестокостей излишних себя бесславить, поелику подрывает тем мирообустройства основы, возмущением низов почву к свержению собственному готовя. Все правители многочисленные, судеб вершители, императоры и монархи, таким образом, получается, условностями общественного договора ограничены и властью абсолютной не располагают. Да и сам Бог, мне сдается, перед родом людским всяческими обязательствами себя повязав, переиграть уже не может, хоть и всемогущим считается.
Иное дело я, Иван Корень, с захлюпанскими своими заложниками. Захочу – изничтожу Майку, захочу – облагодетельствую. Григория Степановича мне ничего стоит во второй раз в острог направить и там сгноить. Никто в том не воспрепятствует, кого желаю – милую, не люблю – наказываю, ни у кого дозволениев не спрашивая. Многие ли – тебя спрошу, читатель, - в жизни обычной властью подобной над человеками бахвалиться могут?
Что же до жизни подобия и литературы, разговор с чего начали, то с уверенностью повторю, не стоит она, жизнь обычная, и одной главы моего романа.
И еще. Нашлись тут у нас книгочтеи многоопытные, которые, с моими трудами знакомясь, то в вину ставят, что в сочинениях им многое классиков словесности напоминает, и чуть ли не в воровстве виноватят.
Что им ответить? Труд свой работе пчелы многотерпеливой уподоблю, что, пия нектар цветов многочисленных и разных, собственный мед создает, где все прежнее благоухание в одном совмещается. Я, читатель мой, в город не ездил и в университетах не обученный, и жил, как то насекомое: припадая к разным растениям, собирал мед в соты. Так я по многим книгам набрал сладость слов и смысл их потаенный. Тебе же о качестве содеянного судить. И не след пчелу ругать, что разными цветками пользовалась, свой мед в одно мешая. Что же до Пушкиных там и Гоголей, то в величии их, литературы зачинателей, ничего не убудет. Небось, радовались бы, знай, предначертания потомков, что вечно живыми будут произведения их, сбылись столь буквально и без фигуральностей.


Ненадолго опоздал я, по-всему судя, потому как Верка Маковецкая, Григория Степановича жена, председателя нашего, только что в комнаты прошла и за столом усаживалась. В горнице уже прибрано было, и следов погрома учиненного не оставалось. Верка, как и Галина давеча в волнении заметном пребывала и все не знала, как разговор свой почать. Кружку с чаем холодным, что с прошлого посещения осталась, в руках держала и глоток из нее отпить силилась, хоть и не приглашала к тому хозяйка. Пальцы трясущиеся  плохо младую женщину слушались, и не могла никак в занятии несложном преуспеть. Майка  же, гостью усадив, на нее изучающее поглядывала и в беседу вступать не спешила, словно каждый день Верку видела и прискучила та ей назойливостью. Будто наперед знает, просительницей явилась, чтоб ей докучать челобитными. Потому как царица хмурилась. Верка меж тем себя пересилила, кружку в сторону отложила за ненадобностью, так из нее и не выпья. Исповедь начала, которой внимал я, боясь упустить слово, чтобы затем, в памяти отложа, бумаге предать, в книге запечатлеть для тебя, любезный читатель. Вот она  вся пред очами твоими.
- Трудно решение вызревало, тебя в эту ночь навестить. Григорию Степановичу не докладывалась. Беда великая наш дом посетила, пропадаем теперь ни за грош, потому, отчаявшись, к тебе обратиться собралась. Не знаю, на что и рассчитываю, тебя в дела посвящая. Но, сдается, власть вкруг себя распространяя особую, сможешь, коль желание у тебя возникнет, горю нашему подсобить хоть советом разумным.
Иногды кажется, что кругом я виноватая, раз жизнь наша с Григорием Степановичем не сладилась. Ой, не стоило мне тогда ухаживания его несмелые принимать, потому как погорячился он во мне избранницу, судьбой назначенную, увидеть. Не любовь то была, я поняла, а к ней стремление, чтобы тебя, свою главную и единственную, во мне-то сыскать. Мною хотел от тебя прикрыться, как устал в безнадежности ожидания тоскливого, ты ж все не ехала. Честен он пред долгом своим, и сейчас, когда ты в Захлюпанке, страданиями упиваясь, все ко мне ластится, чтобы страсть в своем сердце разжечь, да выходит-то плохо,- Верка жалилась.
- Вот давеча в очередной раз меня Майкой назвал, ошибки своей не заметя, что и ранее с ним случалось. Одно дело,- мне подумалось,- когда в желании он забывался, меня с тобою путав на ложне. Здесь я даже польщенной могла считаться, что с тобою, царица захлюпанская, сопоставима в утехах любовных. Тут же не при страсти было сказано, а в обычном разговоре хозяйственном, когда после забот дневных мы итог делам домашним подводили, а я все печалилась, что поросенок наш Борька, которого на откорм взяли, невесел выглядит.
А раз так,- я поняла,- коли нас наяву стал путать, – пустое место я для него, значит, и сама же в том виноватая, его на себе женив и счастье чужое присвоив. Вот после обмолвки его прийти решилась, чтобы поведать: одну  тебя любит, и всегда любил, и любить будет.
А что меня уверял, будто нужна ему, как смысл существованию обрел, в браке со мной соединившись, так бред то души взбаломошенной и ее фантазии. Правильный он мужик, и себе в том признаться не хочет, что к тебе одной лишь привязан, из силков, жизнью расставленных, не может выпутаться.- Верка тут слезами горючими залилась и потом еще долго успокаивалась, прежде чем рассказ свой сбивчивый сумела продолжить.
- Была б моя воля,- опять начала,- отдала бы его, коль б приняла. Потому как по-настоящему - он твой, и счастье мое несостоявшееся есть ворованное. Да не переиграешь. Вот замужем ты, говорят за немцем каким-то. И я тяжела, понесла от него, сына под сердцем чувствую. Вот судьба, как она распоряжается. Что делать-то нам, горемычным, в этой жизни вконец запутавшимся, без света истины во потемкам блуждающим? - у тебя как у сестры спрашиваю. Потому как сил никаких не осталося жребий выпавший, страданий полный, терпеть, чтобы далее с ним ийтить, не согнувшись; ноша, Богом русским доверенная, не по плечу бабьему,- она пожаловалась.
- Но и это не все, хоть и важным кажется,- Верка вздохнула, не решаясь о главном.- Председательство его окаянное, к которому сама подтолкнула, оно теперь лихом большим обернулось. И здесь я выхожу виноватая, что Григория к нему подневолила. Говорил-то, для работы начальственной что не создан, а быть ему понутру шофером. Но ведь и слушать не желала:  второго мужа-водилу иметь мне страсть не хотелось, на своем настояла. Стал он колхоза нашего председателем, а теперь вот тюрьма ему грозит
новая с сибирями, и я тому, стало быть, виною.
Григорий наш Степаныч, он доверчивый, словно дитя малое. Сам во все мелочи хозяйства вверенного вникать поленился, как не интересно ему, во всем Ваське Федорончуку передоверился. Тот у него и заместитель, и начальник, и швец, и жнец, и на дуде игрец – таким показался знающим.
Засеял тот поля наши колхозные подсолнечником, чтобы прибыль скорую и нехитрую получить. Подсолнечник же, селянину любому ведомо, землю-кормилицу истощает, соки последние из нее высасывает. Только Федорончуку на это плевать, лишь бы мошну набить потуже.
Я, бывало, у Григория Степановича своего поинтересуюсь:
- А Федорончук, твой заместитель всесильный, какую часть доходов общих себе берет и что нам оставляет?
Аж ногами на меня затопал, агнец праведный, в гневе своем благороднейшем.
- Я,- говорит,- пять лет во острогах сидел, и в дальнейшем жизнь так строить намерен, чтобы места те, от Захлюпанки не столь отдаленные, не наведываться.
Он, видишь ли, казнокрадством не занимается, а Федорончук на какие средства хоромы княжеские возводит? – я голову себе ломала. Извели меня сельчане вопросами этими дотошными. Сподобилась я об этом у Григория спросить – он в ответ лишь рукой махнул. Сам Василий, мол, уже многажды ему все объяснял, предупреждая завистников и злобствующих наветы. Скаредностью рачительной отличаясь, он к прошлой жизни накоплениям родительские сбережения присовокупил, а затем достаток трудом приумножил к пущей зависти лежебоков сельских и пьяниц, которые простить ему преуспевания не могут. Мне после разговора тяжелого Григорий запретил темы этой касаться и в дела мужские свой бабий нос совать. Я и не стала.
Только вот приезжает намедни из района комиссия грозная. Второй день из конторы колхозной не выходят, в бумагах все роются. И, получается, дела растратные у нас творятся, недостачи кругом средств народных. И Григорий Степанович, выходит, один во всем виноват: ведь подпись его кругом выведена. Он-то, родимец, листы все, что Федорончук