ТАКСИДЕРМИСТ

пальцами. – С зеркалом разговариваю?
   От четвертования на колесе с последующим сжиганием на костре Фёдора спас вибрирующий звонок мобильника и он сказал, обращаясь к Василию, кажется, тебе звонят.
   Пришло сообщение от Снежанны. Оно гласило, что пора признать, насколько они разнополярны и далеки друг от  друга, расходятся во вкусах практически на всё; поэтому она приняла самостоятельно решение, пока не поздно, поставить точку на отношениях и что встреченный ею молодой человек, знак свыше; возможно, знаки были и раньше, но она их не видела, ослеплённая любовью или влюблённостью.
    Прочитав длинное, как песни в индийских фильмах, послание, Вася облегчённо вздохнул. «Что ж, баба с возу – кобыле легче, - пришла на ум пословица. – Интересно, какова из себя Таня Луговая?»
    - Чо интересного? – наклонился над столом Федя, зажав в руке дротики.
    - Ничо, - съязвил ему в тон Василий. – Принимайся за работу.
    Федя не наигранно обиделся и надулся.
   - Ну, что ты настроение сразу портишь, Вась! Играй, вон, в «стрелялки». Спокойно пока.
   Василий сложил разметанные ветром документы, прихлопнул их для убедительности ладонью.
    - Зелен ещё учить, чем заниматься на работе, - несколько грубовато высказался Василий. – И, смотри, не сглазь. «Спокойно пока!» - передразнил Федю. – Сплюнь, бестолочь, не то обязательно что-то случится.
   - Вась, ну чо может случиться? Смотри: весна на улице, птички щебечут.
   На Федино «чо» Василий хотел ответить в рифму, но помешал звонок внутреннего телефона. Как камень, брошенный в лужу, он разорвал ровную, спокойную поверхность кабинета, по встревоженной глади пошли круги.
    Фёдор замер и уставился на Василия, следя, как тот медленно берёт трубку. Да! выслушал дежурного, положил на место трубку.
    - Накаркал! – и вышел из кабинета, в сопровождении долгого взгляда чистых голубых глаз Феди.
   Вернулся Василий не то чтобы в плохом настроении через полчаса, плюхнулся в кресло, обиженно заскрипевшее. Посмотрел на Федю, попытавшегося, было, раскрыть рот и прошептал:
   - Лучше промолчи!
   Всё же Федя прервал тягостное молчание, не вынеся пытки молчанием со стороны старшего товарища, поинтересовался, по какому делу вызывали. Василий пальцем толкнул по столешнице лист, вот, гляди, по какому. Федя с осторожностью, будто не бумагу в руки брал, а неразорвавшийся снаряд, взял пальчиками испещрённый корявым старческим почерком лист и углубился в чтение.
    Пока Федя знакомился с документом, Василий поднялся из-за стола и встал в проёме двери.
   - Ну, умник, что думаешь? Это тебе не дротики метать.
   - Ты это к чему? – удивился Федя.
   - Да всё к тому же, - с явным превосходством в голосе почти пропел Василий. – Трепаться – не мешки ворочать.

                                                            4
   За большим, громоздким, никак не подходящим по размерам средней площади кабинету столом, покрытым вытертым тёмно-зелёным сукном, на котором сохранились выцветшие чернильные пятна-кляксы сидела на старом ореховом стуле с высокой резной спинкой с подлокотниками директор Глуховского детдома Тихина Эсмеральда Викентьевна, которую за невысокий рост, тихую сутулую походку за глаза и сотрудники и воспитанники звали Призрак. Она сидела неподвижно, не морщиня лишними движеньями мышиного цвета старый костюм, положив на сукно локти с сжатыми слегка кулаками. Острые, проницательные серые глаза следили за мужчиной средних лет, который находился слева от неё за приставным столом и внимательно изучал документы второй час кряду, даденные директором, пристально вчитываясь в каждую страницу. Ей хотелось предложить ему чаю или кофе – хотя знала, он обязательно откажется, - но не знала, как начать.
    Он тоже за прошедшее время не сменил позы; не поворачивал головы, не разминал наверняка затёкшее тело, работали только кисти больших крепких рук, на которых виднелись следы неумело выведенных татуировок или ожогов.
   Эсмеральде Викентьевне было неловко, этот странный мужчина приезжал в её детдом не впервые. Первое посещение оказалось поверхностным и, как она думала, последним. Тогда они прошлись по зданию, старому, просевшему, построенному ещё в самом начале девятнадцатого века из кругляка лиственницы, по особому поручению заказчика привезённой из глухой сибирской тайги.
    Здание чудом уцелело в штормовом огне пожарищ революции, когда озлобленные на помещиков крестьяне пускали «огненного петуха» в просторные добротные жилища.
    Также сохранило его провидение в жестокие годы оккупации – крепкое строение приглянулось захватчикам, в нем поместили комендатуру и роту охраны. Редкие пули с противоборствующих сторон оставили свои незатейливые подписи на посеревших брёвнах и разрывавшиеся поблизости снаряды – ни один так и не попал в дом – не осыпали раскалёнными жгучей ненавистью острыми осколками, несущими разрушение.
    Стальной метлой прогнали оккупантов и в установившемся мирном затишье долго не думали под что приспособить хорошее здание: война частым гребнем прошлась по многим семьям, на фронте забрала папку, в тылу от голода усохла мамка и остались дети. Беспризорные. Вот для них и организовали детский дом неподалёку от посёлка Глухово. Для сирот, лишённых отеческой и материнской любви и ласки.
    Уехал странный неразговорчивый посетитель после осмотра спален воспитанников, учебных классов и столовой, попрощался сухо, скупо обронив несколько фраз. И забыла про него Эсмеральда-Призрак. Как вдруг через две недели к ней пришло письмо из района, где сообщалось, что на расчётный счет Глуховского детдома перечислена сумма сто пятьдесят тысяч рублей. Деньги для сотрудников таких заведений невиданные. Обрадовалась она нежданному счастью, улучшила рацион питания, обновили постельное бельё, на оставшиеся деньги после всех расходов приобрели книги в библиотеку и канцелярские товары.
   Тогда ей и в голову не могло прийти, что этим анонимным пожертвователем был он, она всё время забывала его имя-отчество. Не связывала никак его посещение и поступающие деньги.
    Средства поступали регулярно. Каждый месяц. Ближе к весне сделали ремонт, купили новые кровати, можно было подумать и об обновах для мальчиков и девочек. Кроме директора и остальных сотрудников мучил вопрос, кто же он, этот неизвестный доброжелатель. Год промаялись в думах. И вот он сидит перед ней, директором детского дома, скупо роняя слова, словно выжимал  их из себя.
   Она смотрела на его лицо, немного широковатое в скулах, стараясь определить его характер по движениям лицевых мышц и эмоциям, как-то читала и изучала физиогномику. Однако зацепиться было не за что. И вот её взгляд остановился на рваном шраме – как она его раньше не замечала, - он проходил ровно посреди правой брови, резко сворачивал к углу глаза и уходил вниз под ухо, оканчиваясь под скулой. Шрам ей показался ненастоящим, нарисованным, будто неумёха гримёр дрожащей рукой наложил на артиста грим и забыл довершить работу; кожа в некоторых местах пластами наползала, друг на друга и виднелись небольшие тёмные впадины.        
     Вот, подумала Эсмеральда Викентьевна, теперь я знаю,  о чём спрошу визитёра, всего-то найду момент. И он настал. Она увидела, он отвлёкся от чтения и привычным жестом – большим и указательным пальцами потёр переносицу.
   Стесняясь, робея и пунцовея, она рискнула:
   - Э…
   Мужчина повернулся в её сторону, улыбнулся и слегка наклоняясь, сказал:
  - Аркадий Ильич, с вашего позволения…
  Она незаметно повела плечами под костюмом и расслабленно произнесла:
  - Ах, да, конечно! Простите! Аркадий Ильич, раз уж так случилось…
  - Да вы не нервничайте, - успокоил он её, улыбнувшись уголками губ. – Спрашивайте без стеснения.
  - Вы просмотрели документы, - она взяла из деревянного стакана карандаш и начала вертеть его в руках. – Вам всё нравится?
  - Несомненно, - снова улыбка промелькнула в уголках рта, при этом тёмно-синие, почти серые глаза остались неподвижны. – Вы достойны похвалы. Очень много сделали для детей. Это весьма важно.
   Не контролируя себя, она почему-то резко протянула в его сторону руку и, запинаясь, задала вопрос, мучивший её:
   - Шрам… зачем вы его… приклеили? – и сама испугалась своих слов.
   Аркадий Ильич искривил рот, поднял высоко брови, глубокие морщины изрезали высокий лоб, крепко, побелели суставы пальцев взял правую бровь и сильно оттянул кожу.
   Сильный рывок стянул его с верхней койки. Он глухо вскрикнул от боли, ударившись спиной об пол. Следом загорелась от трения кожа – его за ноги, рывками, тянули в дальний угол казармы, в санитарный блок, рядом с каптёркой.
   Никто не обратил на шум ни малейшего внимания. Ну, подумаешь, старики очередного духа пригласили на доверительную беседу, правда, несколько необычно.
   Беседовали, то бишь, учили всяко. Кто быстро ломался, тех пинали ногами, толкали, шутя, для острастки, смеха ради, знали, теперь он и носки с трусами, щёлкни пальцами, постирает, и сигаретку в губы «дедушке» уже прикуренную вставит. Погаснет – огонёк поднесёт. Но были единицы – не боксёры-штангисты, - эти клали в штаны, едва переступали КПП части, - обычные ребята, худенькие, костлявые, не блещущие квадратиками пресса и выпирающей нагло мускулатурой. Вот они и сопротивлялись, противились насилию над собой. И хотя силы были не равны, молчаливым упорством, иногда бездейственным, давали отпор. Это злило «дедов» и они отыгрывались на борзых, как их называли, по полной. Часто «борзых» тайком относили в санчасть, где санитар-зёма кого-нибудь из дедов смазывал зелёнкой побои и отпускали сопротивленцев. До нового случая, когда вдруг очередному дембелю захочется над кем-то поиздеваться.
   Таким вот стойким оловянным солдатиком оказался и Алексей Симонов. Люто невзлюбили его дембеля. Особенно Шимпан, лицом вылитый примат, недалёкий умом и Киря, часто вечерами поддатый. Вдвоём они использовали любой момент, когда поблизости не оказывалось ротного или кого-нибудь другого из офицеров и, гадко хмыкая, щипали больно за ухо, тыкали сильно под ребро или норовили носком сапога ударить в копчик.
   Лёша сносил безропотно издёвки. Это больше всего бесило Шимпана с Кирей. Давно отстали от Алексея другие «деды», только вот этим не имелось, всё хотели заставить Лёшку танцевать под свою дуду.
   Как-то вечером, позади казармы, куда случайно забрёл в мечтах он, подловили его Шимпан и Киря. Начиналось всё вроде бы безобидно: толкали Лёшку друг к другу и пускали дым от папирос в лицо. Затем шутки переросли в настоящие удары и пинки. Лёшка изловчился, выхватил окурок изо рта Шимпана и дерзко, не ожидая от себя такой смелости и не вполне понимая, что делает, вонзил раскалённый уголёк папиросы в щёку Шимпану. Киря застыл, обезоруженный дерзостью «духа», Шимпан же с запозданием, дико взвыл от острой боли, схватился руками за обожженную щёку и завертелся на месте.
    Нет бы, Лёхе убежать, но он остался. Хамы не любят к ним адекватного отношения, теряются и не сразу соображают, что делать. Первым пришёл в себя Киря. Скрутил Лёшку калачом, а Шимпан, обезумев, изо всех сил начал пинать его голову, брызжа слюной при этом истово крича: - Пенальти, пенальти, сука, кочан твой тебе в