ТАКСИДЕРМИСТ

исчезал. Посещал с дружескими визитами другие города нашей необъятной родины. Успел отметиться в столице. После очередного посещения вся милицейская рать и ФСБ подняли по тревоге. Действуя всегда по трафарету – птички-зверушки – облегчил финансовую совесть двух или трёх олигархов-депутатов, сделал прививку от излишнего стяжательства. И исчез. Испарился. И снова, как и всегда, ни отпечатков пальцев, ни следов. Не помню, чтобы тогда полетели генеральские головы или лишили кого пагонов, но рядовых оперов в звании понизили, часть уволили, часть ушла сама в частные сыскные структуры.
    Наше ведомство, огромный взаимосвязанный многими нитями механизм, если что-то где-то случается, известно становится сразу всем. Вот так и узнавали мы об очередных подвигах Таксидермиста. Летели ориентировки, в них приблизительные приметы, срочно в розыск и даже во всероссийский. Но с Таксидермистом… его тоже кто-то не очень грамотный назвал «Чучельник», но нашлись сведущие и среди нас, поправили грамотея, - было всё по-другому. Сложнее. Нельзя успешно разыскивать человека, когда из всех примет известна одна – он делает чучела животных.
   На время он пропадал из виду. Переключались на другую работу, которой у нас всегда столько, что за время службы и половину не выполнишь, да и любители воровской романтики никогда не переведутся.
   - Что да, то да, - согласился Федя. – За какую работу ни возьмись, её всегда непочатый край.
   Василий промочил горло, воспользовался внезапной передышкой, остывшим чаем и продолжил.
   Пропадёт Таксидермист и снова появится. Как поплавок на воде. Шло время, совершенствовались средства слежения, появились в арсенале у следователей новинки, помогающие разоблачать злоумышленников, сложнее становились системы охраны, совершенствуются, чуть ли не каждый день, но Таксидермист оставался неуловимым. Никогда на камере не запечатлевался момент установки чучел. Вот площадка с травой чиста, мгновение спустя её украшают весёлые, застывшие зверушки. Тогда к нему прикрепился ещё один термин – Призрак. Но не прижился. И в наш город наведывался не единожды. Память  людская короткая. Те, кто прежде был им обласкан, покупались на «прекрасные чучельца птичек, взгляд не отвести». Так или примерно так выразилась жена одного банкира. Восхищение длилось недолго. Горький плач и рыдания от невосполнимой потери утраченных богатств на следующий день.
   - А сейчас в чём разница, что за переполох? – спросил Федя. – Богатые люди в нашем городе перевелись?
   - В том-то и дело, - Василий покрутил головой, разминая затёкшие мышцы шеи. – Заявления поступают от простых граждан, в основном, пенсионеров. Скажи, пожалуйста…
   - Пожалуйста, - откликнулся сразу же Федя.
   - Не ёрничай, - осудил весёлость напарника Василий. – Что можно взять у пенсионера? Пенсию? Она копеечная, еле концы с концами сводят. Богатство? Многих ли ты знаешь, у кого родственники за границей оставили в наследство мыловаренный заводик или акций на «лимон» баксов?
   - Тогда, в чём его интерес? – серьёзно спросил Федя. – Может, дело в чём-то другом…
   - Вот и я тоже думаю, - Василий с усердием почесал макушку, - дело вовсе не в деньгах. Вопрос, в чём?
  - Ну, не знаю, - ответил Фёдор. – Свой трудовой путь в органах я только начал, опыта, кот наплакал. Ты старше и мудрей, вот и думай. А я помогать тебе буду.
  - Куда ты денешься, - усмехнулся Василий. – Конечно, поможешь. Теория у тебя не успела забыться, как у меня.
  - Ну, так, - надул грудь колесом Федя.
  - Со временем пройдёт, - опустил планку самомнения Василий. – Вот и покажешь на практике, чему научили. Совместишь теорию с практикой. Первостепенная задача – зачем ему понадобились старики?
  - Что ж, - Фёдор азартно потёр руками. Загорелись глаза ярким светом грядущих побед. – На курсе был лучшим в креативном подходе.
  - Давай по-русски изъясняйся, - скривился Василий. – Без англо-саксонства. Творческий подход…
  - Ну, да, - поправился Федя. – В творческом плане и подходе, - и остановился. Щёлкнул себя по горлу. – Может, Вася, того, сто грамм для творческого вдохновения, для раскрепощения, так сказать…
   Жестом руки Василий остановил поток слов.
   - Для творческого вдохновения сто грамм губительны. А для раскрепощения мозгов, вон, - кивнул на купленный сборник кроссвордов, - чаще их разгадывай.
  - К твоему сведению, - начал Федя, -  даже на передовой дают фронтовые сто грамм. Знаешь для чего? Для поднятия боевого духа! – выпалил на одном дыхании.
  - Во-первых, для поднятия твоего боевого духа послужит ознакомление с поступившими заявлениями. Во-вторых, думай и ещё раз думай, раскрепощено креативный ты наш. И, наконец, сто грамм и даже  больше будет, когда мы этого неуловимого Таксидермиста схватим… - Василий поднял над столом крепко сжатый кулак с побелевшими суставами.
   - …за яйца! – радостно закончил Федя.
   На этот раз Василий посмотрел на напарника с одобрением, лёгкая улыбка искривила губы, на лицо легла неясная, но вполне различимая радостная тень. Кивнул головой и закончил:
   - За них  самые, родимые, за таксидермистские! – вымолвил он с такой страстью, будто речь толкал с трибуны на очередном общем собрании коллектива.    

                                                          6
   Потомственный водитель Макар Ильич Симонов, отец и дед его трудились в Н-ской автобазе, не мог понять, в кого пошёл сын, первенец Алексей. Пока в люльке барахтался, так перебирал игрушки, выбирал машинки, живо ими интересовался. А как пошёл сад, да дорос до старшей группы – нате вам – открылся у Лёши талант. Да ладно бы увлечение было связано с техникой, устройством двигателя внутреннего сгорания, трансмиссией автомобиля. Совершенно в другом, противоположном направлении раскрылся дар сынка – рисование. Воспитательница в садике, заметившая неприкрытый интерес мальчика, нахваливала сына Макару Ильичу, гордиться сыном нужно, способности у мальчика просто фантастические! Пытался Макар Ильич увлечь сына авто-техникой, романтикой открывающихся перспектив, отвлечь от ненужного рисования для простого водителя авто.  Брал с собой на работу в автобазу, говорил,  смотри, сынок, и нюхай воздух, чувствуешь, как заманчиво сладко пахнет бензин, как манит запах солярки, а солидол, сынок, кровь двигателя, ты только посмотри: шестерёнки, клапаны, втулки. Это всё непередаваемый восторг профессии водителя! Смотрел Лёша. Но без энтузиазма. Когда же батя отвлекался на что-то другое или уходил в курилку потрепаться с мужиками, обсудить футбольный матч или выполнение плана, сына при этом напутствовал, мол, Лёша, вникай, вдыхай, почувствуй и прочувствуй тонкости, Лёша вынимал из кармана блокнотик, карандаш и делал зарисовки. На первой дядя Петя и дядя Лёня ручным насосом качают колесо. На второй шофера столпились возле «ЗиЛа», курят, что-то обсуждают, энергично жестикулируют руками. На следующей зарисовке  диспетчер тётя Зина бежит с кипой бумаг в поднятой руке, полы рабочего халатика расплескались на ветру, а сам ветер в кудрях волос играется. Поймали шофера момент, когда за ними сосредоточенно наблюдал Лёша, попросили показать, что он там, в блокнотик заносит. Увидели и ахнули. Рассмотрели наброски и эскизы, узнали на них себя, высказали одобрение, ну, брат, молоток, давай дальше так, дерзай. Глядишь, знаменитым станешь! И каждый, говоря что-то приятное для Алексея, для его детской души, протягивал промасленную, пахнущую бензином руку, жал юному дарованию маленькую ладонь. Кое-кто угощал конфетами, в шутку смеясь, произнося, мол, станешь знаменитым, не забудь. Или трепал светлые волосы на макушке. Тётя Зина, увидев себя на маленьком клочке бумаги, прослезилась, с трудом сдерживая волнение, попросила рисунок на память, прижала к себе Лёшку и долго целовала в лицо и макушку, благодаря за талант.
    Отец, узнал о такой популярности сына и опечалился. Пропал пацан, горестно думал он долгими тёмными вечерами, топя навалившееся уныние в вине, чего за собой раньше не замечал, пропал ни за грош.
   В первом классе классный руководитель настойчиво рекомендовала Лёшиному отцу записать мальчика в кружок изобразительного искусства. «Поймите, - взывала она к Макару Ильичу. – Ваш сын талантлив. У него природная способность схватывать всё на лету, чему некоторые не могут научиться, окончив художественное училище или академию». Макар Ильич ей оппонировал, приводя веские доводы, как ему казалось, вот я шоферю, как батя мой и дед, и братовья. Жена трудится в нашей автобазе инспектором. Мы же плоть от плоти рабочая семья. Объясните мне неразумному, откуда в роду, с такими крепкими пролетарскими корнями могла появиться интеллигентская веточка, ведь это, согласитесь, несправедливо, конец парнишке, сетовал Макар Ильич, ну, что он повзрослев своей мазнёй заработает?..
    Вечером пытал сына, едва сдерживая ком в горле, давясь слезами и обидой, ну, сынок, поведай папке, откуда у тебя такая блажь – рисование. Лёша стоял, опустив голову, шмыгая носом, подняв высоко плечи, и не знал, что ответить отцу. Сказать, что ему нравится изображать на бумаге карандашом или красками животных и птиц, значит, испортить и без того прокисшее настроение.        
    В самый замечательный для трудяг день – день шофёра – когда выдают зарплату, Макар Ильич в неизменном составе друзей-коллег в пивной отмечая это событие, сетовал, мол, портится рабочая порода, на глазах мельчает человек. Вот, например, сын мой Алёшка, нет, чтоб пойти по стопам отца и деда, пошёл в художники. Подняв высоко указательный палец, констатировал падение нравов, от слова – худо! Представляете, жаловался он, птичек-мничек рисует, карандашиком бумагу марает. А что мы имеем в сухом остатке? Смотрел косо на пустой бокал, который резво меняли на полный с пивом с прицепом, ста граммами водки. Выпивал его залпом и, захмелевшим, заплетающимся языком выговаривался дальше. Макар Ильич утверждал, что они шоферская семья с бог знает каких времён, да что зря лясы точить, ваши отцы с моим в одном звене трудились. По жениной линии – родня в колхозе трудилась трактористами и комбайнёрами. Ну, не хочешь водителем, иди в механизаторы. Друзья утешали Макара Ильича, погоди, подрастёт, одумается, переиграет кровь, руки сами потянутся к рулю. Слипающимися, слезящимися глазами Макар Ильич с сомнением смотрел на друзей, кивал, бурча, угу, но не верил ни единому слову. А потому, что чувствовал нутром, Лёша шофёром не будет.
    Как-то Макар Ильич, беседуя с женой на кухне далеко за полночь, сказал, ну, не шофёр, ладно. Пусть, вон, в лётчики пойдёт. Хоть какая-то польза государству.
    Лёша рос. Худенький. Слабенький. Потешались над ним мальчишки в классе и на улице. Выбирали объектом злых шуток. Он же в ответ улыбался.
    В один из дней заболел. С урока физкультуры отпустили. Иди домой. Сказал физрук, урок сдвоенный. Лечись.
    К тому времени в изобразительном кружке преподавали папье-маше. В нём он преуспел, как и в рисовании.
   Больше всех досаждал и обижал Лёшу одноклассник Дима Продан. Папка его сидел в тюрьме за кражу. Мать нигде не работала, пила и путалась с мужиками. Рос и воспитывался Дима на улице.
   Не проходило свободной минуты, чтобы Дима исподтишка не ущипнул