ПЕХОТА

Помира-ает!
-- Да не полошись-ка ты, дивчина, -- успокаивает вроде бы... Анохин, -- Это ж Серега-немчонок. К нам приблудный. У него ж, когда переживает, всегда ляжки ходуном! По наследству от дедушки досталось!
-- И не сты-ыдно вам над увечным надсмехаться?! А еще и командир! -- совестит Светланка, -- Борис Гурьи-ич!! Или еще кто-нибудь! Ра-аненый помира-ает!!
-- Да на подходе я, сударыня, -- доносится мягкий мужской тембр, -- Не волнуйтесь, Светланочка. Обернитесь. Я рядышком... Тэк-тэк-тэк. Не похо-оже на агонию. О-о-ой, не похоже. Совсе-ем не она... Пу-ульсик потрогаем... Соли-идный(!) пульсик: глубо-окий, почти ро-овный, частоватый, а отнюдь не угасающий... Гла-азки посмотрим... Хоро-ошенькие зрачочки... Сейчас я тебя, голубчик, подуспоко-ою. Расслабься-ка. Рассла-абься. Ста-ань-ка тряпочкой... Тэк-тэк-тэк-тэк...
Ильюха вяло ощупывает постель: снизу -- солома, шинель, какие-то лохмотья; поверху -- стеженое ватное одеяло, лоскут брезента.
-- Ходя-ячий. А, ходя-ячий, -- нудит кто-то с пола, -- Ты подсмотри-й тама, чем эйта он (дохторюга-то) тово успокай-иват? Антире-ейсно...
-- Пальцами давит, -- скупо удовлетворяет любопытство подкостыленный под мышку свежесрубленной рогатиной седовласый, сутулый старшина-верзила.
-- Он чё йта, таракан, чёбы ево пальца-ами давить? -- выдает нелепицу лежачий любопыт, чем вызывает редкие всплески смешков.
-- Пальцами он его давит, -- пристально вглядываясь в амбарный угол, комментирует детина, -- Сперва на ступени снизу давил, потом -- на ладошки с боков, потом -- под коленки, а щас в башку всемя щупальцами вцепился...
-- Ну и как(?), отдрыгался тот самый немчонок? -- встревает следующий лежачий.
-- Ага, -- подтверждает наблюдатель, -- По полной программе. Похоже, уже дрыхнет. Ты смотри-ка, эдак чудно-о он его успокоил. Даж шприцом не тыкал(!).. Будто заколдовал.
-- Сие, батенька, из сферы акунптуры, -- добродушно поясняет какой-то лежачий, -- Мудре-ейшая, скажу вам, науче-енция. Тысячеле-етиями развита-ая и доведенная до совершенства. Борис Гурьевич еще в студенчестве ее основами овладел на диво мастерски.
-- А тебе, дядь, откель тот самый Бориска знаем? В кине че ли ево видал? -- на грани шепота натужно справляется какой-то недужный.
-- То до-олгий, батенька, разговор, -- усмехнувшись, отвечает посвященный в тайны восточной медицины, -- Взять, к примеру, иглоукалывание... Золотые иголки -- возбудительное, серебряные -- успокоительное. Против часовой вращательное, иль против -- абсолютно непредсказуемо. Цзу-сань-ли -- парная точка жизни(!) Хоть папиросками ее прижигай, а нивкакую не игнорируй... Посему как главне-е-ейшая! С нее-то все и начинается, и на ней на самой все заканчивается. Китайцы, будь они не ладны, ее еженедельно тлением полынных конусов жгут, дабы... Даб до двухста годков существовать!.. А у кого получалось?.. Неведомо... Незнамо-неведомо... Неведомо-незнамо...
-- Эт кто ж такой тама умнящий? -- звучит ворчливо от стены, -- «Хоть папиро-осками ее прижигай»... Тебе б самому в подхвостку запапиросить.
-- Э-эт-то Псих просвещает, -- подсказывает некто ворчуну.
-- Поня-ятненько, -- бормочет тот, -- Дело ясное, что псих. Сразу чуется, что у человека с думалкою не в порядке. Подит-ка контуженный?
-- Да не-ет, -- разубеждает собеседник, -- Валерьян Никодимыч -- голова-а-а(!) Уче-еный(!) А Псих -- это его прозвище. Кто-то сдуру ляпнул, а оно возьми да и приклейся. Из минометчиков он. Вчера у них мина в стволе взорвалась. Вот и ему досталось. Посекло осколками: ме-елочью -- без крупноты.
-- Ну-ну-у, -- по-видимому притомившись от разговора, утихомиривается ворчун.
Ильюха смотрит на безжизненно повисшую колюнину руку. Будто не живая. Поди преставился?.. Навалившаяся дрема медленно погружает в полузабытье.

Пробудившись, Илья без труда (к собственной радости!) открывает глаза. Слева какая-то возня. В поле зрения скошенного взгляда пара мрачных санитаров в заляпанных от бледно- до яркобурости халатах. Перекладывают на носилки раненного с пропитанной кровью сплошной бинтовкой головы. Его(!) -- Колю-юню(!) -- перекладывают.
-- Пулевое в голову. Готов... Спервоначалу ж было сказано, что не жилец, -- ворчит один из санитаров, -- Положить бы с кра-аюшка -- у воротец. Ан нет. От теперь и майся -- при его через весь анбар... Не уважают наш труд. Как не уважали, так и не уважают.  -- Так оно, так оно, -- поддакивает напарник, -- Не уважа-ают.
-- Да с такими ранениями черепушки вообще не выживают.
-- О-ой, не выживают, не выживают.
-- Да я разве впервой при медсанбатах?
-- Не впервой, не впервой, -- набрасывая на Колюню грязную простынку, льстит первому санитару напарник.
-- Да я(!).. диагноз с первого взгляду ставлю.
-- С первого, с первого.
-- Ну че, взяли?
-- Взяли, взяли.
-- Понесли?
-- Понесли-и, понесли-и...
Ильюха с содроганием провожает взглядом траурную процессию. Становится дурно! Тошнота готова вывернуть наизнанку пересохшую гортань! Ан нечем...

А вот и он -- Колюня(!), памятью из своих запасов выставленный. Как живой: приплясывает с алюминиевой фляжкой на траншейном дне. Улыба-а-ается от уха до уха, будто счастьем обожрался! «Зачем же ему пулевое в голову? -- огорченно думает Илья, -- Заче-ем(?!), если у него кишки чистые. Лучше б в пу-узо(!) О-о-о! -- приступ собственной боли кувалдит по низу живота, -- Ё-ё-о-о-о!..»

Утро. Солнце, катя ввысь, усиливает свой накал. На широченной лавке у дровяника (в тенечке) трое: старичок-хирург; санитар, намедни возмущавшийся по поводу якобы бестолковой раскладки раненых, и только что возвратившийся с обхода Борис Гурьевич -- хирург и брюнетистый щеголь для женского пола аппетитной наружности в одном лице. Все без халатов -- в форме воинской (один рядовой и пара капитанов). Полулежат, упершись затылками в трухлявую стену дровяника.
-- Говорят, ты, Пантелеймон, поутру насчет порядков изрядно разорялся. Было? -- лениво ворочая языком, спрашивает старичок, -- То то тебе не так, то сё тебе не этак.
-- А и разорялся, -- признается санитар, -- Таскаемся попусту как Сивки-Бурки(!) Нет чтобы продумать. Все у нас через задницу(!) Никакого соображения, никаких планов.
-- Ну-ну, -- бубнит старичок, -- Доразоряешься. Только с передовой из штрафной роты малой кровью искупился, и вновь за свое. Язык твой -- враг твой... Пантелей, закури-ка. Что-то по дымку махорочному заскучал.
-- Сейчас сделаем, -- вынув из брючного кармана кисет и опоясанную аптечной резинкой-колечком стопочку газетных прямоугольничков, санитар сооружает самокрутку, -- А чего, Донат Андреевич, сами-то не закурите? Угощайтесь.
-- Да непосильно ж мне курить. Легкими ж я слабоват. А понюхать -- в аккурат. Поаромать, дружище.
-- Сейчас. Сей момент соорудим да й обдымим, -- распределяя табак по газетному лоточку, тараторит санитар, -- На-ароматим, что «мама, не горюй»!
-- Ну как, Борис Гурьевич, раненые? -- любопытствует старичок.
-- Один летальный, -- объясняет Гурьевич, -- Ну тот-то -- гундосый.
-- А-а-а, -- вдохнув из санитаром сотворенного табачного облака, молвит старичок, -- Если б сразу в госпиталь да квалифицированную бригаду... А так-то...
-- Я ж сра-азу(!) сказал, что не жилец он, -- встревает санитар.
-- Сказал-сказал, -- соглашается старый хирург.
-- А его в са-амый зад запихнули. Мы потом с Николкой его замаялись выволакивать. Нет чтобы у дверей покласть.
-- Пантелеймон, -- с легкостным раздражением прерывает старичок, -- Ты что-то абсолютно не окуриваешь. Чем боталом-то брякать, давай-давай -- кури.
-- Без проблем, махом, как насос, -- скорословит санитар и тут же, глубоко затянувшись, выпускает мощную дымную струю в морщинистое лицо доктора.
-- Кхе-кхе, -- обмахиваясь ладонью, кашляет тот, -- Пантелеймо-он. Кхе-кхе-кхе-е-е! Истино назло же мне выдул. Э-э-эх-х, Пантелеймон, Пантелеймо-он. Кхе-кхе... Вредоносная натура.
-- И нисколько не назло, -- противоречит санитар, -- Даже и в мыслях такого не могло б образоваться. Че клепать-то? Ну чуток перестарался. Без умысла.
-- Да ла-адно уж, -- простительно машет рукой пассивный курильщик, -- Борис Гурьевич, а как там этот пацан(?), ну кой «в разведке боем с грязным пузом».
-- Жив, -- следует незамедлительный ответ, -- Приходит в норму.
-- Ну и замечательно, -- светлеет лицом старый хирург, -- Его бы пе-ервым(!) же транспортом в госпиталь. Тяже-елый(!) случай. Мочеполовая система -- не шуте-ейно... Возьмите уж, любезный, на заметку. Пе-ервым(!) же транспортом. Пренепреме-енно.
-- Будьте покойны, Донат Андреевич, -- заверяет Борис Гурьевич, -- Исполним.
-- И чего теперь этот? -- встревает санитар, -- Все? Отмужиковал?
-- Мужиковать-то.., -- мыслит вслух Донат Андреевич, -- Мужиковать-то... вполне возможно. Даже с серье-езнейшей(!) долей вероятности. А вот насчет детишек... Не то что не посулюсь, а и заявлю категорично... Не бывать(!).. Ну и более ему не солдатить. По-олная комиссация… Та-ак, Пантелеймон, я тебе выдал врачебную тайну(!) – спохватывается старый хирург, -- Ненароком. Оплошал. Чтобы ни-и-кому(!) ни-ни... Иначе... я не знаю, что с тобой сделаю!
-- Да как можно, Донат Андреевич?! – усердно вдавливая каблуком окурок в землю, заверяет обиженный недоверием Пантелеймон, -- Я ж, чай, тож не хухры-мухры, а медик! Хоть и Гип-пократу вашему присягу не давал...