именно здесь уважаемым авторам следовало бы определиться: либо «религия» - единение, либо «резонанс с хаосом», то есть – с атомизацией. На представлении о «жареном льде» ничего убедительного не сконструируешь. Из положения «резонанс с хаосом» - радость по поводу октябрьского переворота (даже, допустим, положившего конец хаосу) немыслима. Ссылка на Юрия Живаго с его минутным порывом - приветствием этому перевороту тут ничем не поможет. К тому же это писал через 30 лет совсем другой человек, в значительной мере переосмысливший своё отношение к событиям 1917 года. О.Шпенглер («Закат Европы») отметил, что основополагающие представления о «времени» и «судьбе» доступны лишь трём категориям лиц: верящим в Бога, поэтам и влюблённым. Сам Пастернак определил жанр своей книги «Сестра», как «портрет любимой на фоне бури». Он, таким образом, счастливо объединял в одном лице все три названные Шпенглером категории. С другой стороны достаточно распространена такая точка зрения, что влюблённость – особого рода помешательство, в котором парадоксальным образом наличествуют, проявляются и отмеченная Шпенглером проницательность, и пароксизм упоительной необъективности, некритичности – порыв к идеализации не только предмета любви, но и самого себя, всего человечества и переживаемой стадии исторического процесса. 41
Проблема в том, что Д.Быков странным образом то и дело игнорирует прямые высказывания Пастернака по важнейшим вопросам, затрагиваемым в книге, в том числе – и высказывания о событиях 1917 года, в его письмах того времени. Относительно книги «Сестра моя – жизнь» Пастернак писал 15 августа 1922 года Брюсову: дух книги отражает «наиболее близкую сердцу и поэзии» стадию революции, её утро и взрыв, «когда она возвращает человека к природе человека и смотрит на государство глазами естественного права». Яснее не скажешь, в следующей, большевистской стадии революции уже не осталось ничего близкого сердцу и поэзии; революция не только перестала смотреть на государство глазами естественного права, но полностью пренебрегла всяким правом, и естественным, и предписанным законодательно, пренебрегла, как глупой буржуазной выдумкой.
В 1925 – 1927 годах Пастернак пишет две поэмы о 1905 годе в связи с 20-летием событий: «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт». Д.Быков посвятил этим поэмам десятки страниц, отметил (239), что Пастернаку «пришлось насиловать себя», что «невозможно было оставаться поэтом и не врать ежесекундно и себе и людям» (234). Упоминает (251) о вопросе Троцкого, насколько искренне это написано. Но о самом главном, о письме Пастернака Федину 6 декабря 1928 года Д.Быков опять (!) умалчивает, хотя именно там Пастернак интереснейшим образом описывает эту свою стратегию. «Многие из нас ограничили свой живописующий дар … свою частную судьбу в эпоху, стёршую частности и заставившую нас жить не непреложными кругами и группами, а полуреальным хаосом однородной смеси». «Когда я писал 905-й год, то на эту относительную пошлятину я шёл сознательно из добровольной идеальной сделки с временем. Мне хотелось втереть очки себе самому и читателю, и линии историографической преемственности … и идолотворствующим тенденциям современников и пр. и пр. Мне хотелось дать в неразрывно сосватанном виде то, что не только поссорено у нас, но ссора чего возведена чуть ли не в главную заслугу эпохи. Мне хотелось связать то, что ославлено и осмеяно (и прирождённо дорого мне), с тем, что мне чуждо, для того, чтобы, поклоняясь своим догматам, современник был вынужден, того не замечая, принять и мои идеалы» (и далее – о необходимости прийти к какому-то взгляду на историю, не оставляющему споров). 42 Таким образом, Пастернак решительно отказывался растворяться в «полуреальном хаосе однородной смеси», а «идейную» составляющую двух поэм называл «относительной пошлятиной» .
Остаётся непонятным, каким образом под одной обложкой могут сосуществовать, например, следующие семь утверждений Д.Быкова. «Повесть» и «Доктор Живаго» - продолжение блоковской темы революции, но не полный конец всему, а начало новой правды, торжество истинно христианских отношений (328). «Охранная грамота» - неутешительный итог первого десятилетия советской власти (365). В 1931 году Пастернак верит, что революция пришла устанавливать справедливость, а не усугублять несправедливость (421). В начале 30-х к Пастернаку вернулось сознание своей правоты (472). На странице 566 , говоря о середине 30-х годов, Д.Быков отмечает, что нельзя сказать, когда Пастернак пришёл к выводу, что история России зашла в очередной тупик. В 1936 году Пастернак, наконец, осознал, что жизнь ухудшается; Россия удовлетворилась большевизмом только временно; это – роковая подмена (573). В 1926 и в 1958 годах Пастернаку одинаково ясно – революционная утопия была подлогом (780, 781).
Заметно ослабить влияние хаоса, с которым так ощутимо резонирует текст Д.Быкова, могли бы как два уже упомянутых письма Пастернака (Брюсову, 1922; Федину,1928), так и многие другие его письма. 27 декабря 1932 года Пастернак пишет отцу о том, что тот совершенно не представляет положения в СССР. Те, с кем Пастернак-старший встречается – ответственные работники, тщательно отобранные советские корреспонденты - бессовестно лгут ему. «Условной действительности, которую воображают и о которой рассказывают» они, «нет на свете, и искусство не может заниматься несуществующим. А оно сейчас притворяется, что им занимается». И там же: «Что эта дикая война 1914 – 1918 наделала!! Сколько ещё придётся расхлёбывать. Когда-нибудь в 2014, пожалуй, убедятся, что война была столетней»!!!!!!! (здесь следовало бы поставить не семь, а все сто восклицательных знаков).
5 марта 1933 года Пастернак писал родителям о «кровожанно-революционной» речи Луначарского», перенёсшего удар, уже «полуприговорённого к смерти». И далее: «Одно и то же, как это не покажется странным тебе, угнетает меня и у нас, и в вашем порядке». Движение, тоже «не христианское», «та же опасность скатиться к бестиализму факта», «отрыв от вековой традиции». «Это движенья парные, одного уровня, одно вызвано другим, и тем это всё ещё грустнее. Это правое и левое крыло одной матерьяльстической ночи».
В связи с приходом нацистов к власти родители Пастернака обсуждали возможность перебраться в СССР. Пастернак 8 – 14 мая 1933 года в осторожных выражениях (приходилось опасаться перлюстрации) предостерегал их от такого шага, предлагал, если и приезжать, то – лишь на время, например, - на лето.
17 февраля 1934 года Пастернак пишет родителям, что своими публичными выступлениями по поводу антифашистских акций в Австрии и по поводу приезда Димитрова боится, как повредить родителям своей антифашистской позицией, так и «интересам Зины и детей» слишком самостоятельным взглядом на предмет (отличным от официально предписываемой позиции).
Письмо сестре Жозефине 7 ноября того же года посвящено тому, насколько рискованными были бы как посещение Пастернаком родителей и сестёр в Германии (что он смог бы в печати говорить о своей поездке?), так и приезд сестры в СССР.
Из писем к О.М.Фрейденберг очень интересно и ценно письмо 13 ноября 1946 года о романе, который Пастернак пишет в это время (тогда роман назывался «Мальчики и девочки»). «В нём я свожу счёты с еврейством, со всеми видами национализма (и в интернационализме), со всеми оттенками антихристианства и его допущениями, будто существуют ещё после падения Римской империи какие-то народы, и есть возможность строить культуру на их сырой национальной сущности. Атмосфера вещи – моё христианство, в своей широте немного иное, чем квакерское и толстовское, идущее от других сторон Евангелия в придачу к нравственным».
Из достаточно прозрачных высказываний Пастернака в его текстах, предназначенных для публикации, высказываний, очень ценных для суждения о его мировосприятии, сошлюсь на тему «львиной пасти» в «Охранной грамоте» - в воспоминаниях о Венеции (часть вторая, гл. 17). «Опускная щель для тайных доносов на лестнице цензоров … была изваяна в виде львиной пасти. Известно, какой страх внушала эта “bocca di leone” современникам, и как мало по малу стало признаком невоспитанности упоминать о лицах, загадочно провалившихся в прекрасно изваянную щель, в тех случаях, когда сама власть не выражала по этому поводу огорчения». «Языком дворцов оказался язык забвения». «Кругом львиные морды, всюду мерещащиеся, сующиеся во все интимности, всё обнюхивающие, - львиные пасти, тайно сглатывающие у себя в берлоге за жизнью жизнь. Кругом львиный рык мнимого бессмертья, мыслимого без смеху только потому, что всё бессмертье у него в руках и взято на крепкий львиный повод. Все это чувствуют, все это терпят … раз это терпят сообща, значит, в этом зверинце должно быть и нечто такое, чего не чувствует и не видит никто». «Равнодушие к непосредственной истине вот что приводит» гения «в ярость. Точно это пощёчина, данная в его лице человечеству. И в его холсты входит буря».
Это написано в 1931 году, при публикации в 1932 году процитированные фрагменты – выкинули. А в 1933 году запретили и всю «Охранную грамоту».
Д.Быков, пренебрегая подобными, прямыми высказываниями Пастернака, пытается заполнить образовавшиеся пустоты плодами своего воображения, тем самым предоставляя хаосу недопустимый простор в своём сочинении.
Биографию поэта (а он совсем не герой) приходится «собирать из несущественностей, свидетельствующих об уступках жалости и принуждению. Всей своей жизни поэт придаёт такой добровольно крутой наклон, что её не может быть в биографической вертикали, где мы ждём её встретить» (тоже - «Охранная грамота», первая часть, гл. 5). Задачу Д.Быков выбрал себе очень трудную, и с ней, несомненно, не справился.
Он силится изобразить Пастернака героем там, где поэту приходилось идти на уступки «жалости и принуждению», учитывать интересы «Зины», детей, родителей, сестёр, и всячески принижает ценность, искажает суть его главного подвига, его романа, о котором Пастернак так ясно написал в письме О.Фрейденберг 13 октября 1946 года. В Венеции XVI века бунтовал Тинторетто, в Москве четыре века спустя – Пастернак.
Пастернак (633, 634) в очерках «Поездка в армию» (1943) констатирует, что фашистская Германия – кривое зеркало коммунистической России (главка XI). Но, как я уже упомянул только что, Пастернак писал об этом отцу уже в 1933 году, на десять лет раньше.
Серьёзный недостаток книги – Д.Быков совершенно игнорирует контакты Б.Пастернака с А.Платоновым, важнейшие для них обоих. О том, что такие контакты были в 30-е годы систематическими, что они были очень ценны для обоих, свидетельствуют Вяч.Вс.Иванов, Ю.Нагибин 43 и сам Пастернак (письмо к Ахматовой 28 июля 1940 года). Мы должны понимать, как трудно было им обоим найти в собеседнике мыслителя такого уровня, художника такого уровня, человека такой интеллектуальной честности. Например, Н.Эрдман в 1933 – 1936 годах был в ссылке, а поселиться в Москве ему разрешили лишь в 1951 году. Ю.Нагибин опубликовал («Близ человеческого сердца. Попытка воспоминаний») чрезвычайно ценное свидетельство о вечере у Асмусов где-то в конце 30-х годов. Г.Нейгауз
