раздавалось. Мужчины и женщины осторожно вышли из укрытий. Посреди площади лежал раненный ополченец.
Кто-то вскрикнул отчаянно и горько:
- Да это же Андрей, сын Михалыча!
Андрей шевельнулся, попробовал приподняться. Раздался второй выстрел. Новым попаданием в плечо его перевернуло на спину.
- Ты смотри, сука, - не выдержал кто-то, - раненного добивает!
- Играет, тварь, знает, что не накажут.
Послышался голос Семёна Михайловича:
- Андрей, сынок, ты как?
- Всё нормально, папа, - ответил Андрей, сжав зубы. - Больно очень.
Истошный женский крик перевернул небесный купол:
- Сынок, Андрюшенька!
Андрей приподнялся на руках и, выплёвывая кровь, крикнул:
- Не приближайся, мама! Береги себя!
Следом прозвучали два выстрела подряд. Пули вырвали из тела мужчины фонтаны крови. Руки подломились, и он упал без движения.
- Андрей... - тихим шёпотом-криком пространство прошили слова матери, - сыночек!..
С первыми сумерками со стороны позиций украинской армии пришли сыновья Заднепровского; один из них нёс на плече связанного пленника.
Их окружили. Селяне и ополченцы стояли безмолвно.
Молчание нарушил старший сын старика:
- Снайпер, - и снял мешок с головы пленника, - целый день выслеживали её позицию.
Густые светлые волнистые волосы повисли прядями, закрывая лицо.
- Баба! - раздалось удивлённо в толпе.
Среди мужиков раздались выкрики, относящиеся к Заднепровским: «Держи крепче, суку!». Народу становилось всё больше. Каждый старался взглянуть на ту, что недавно не давала носа высунуть из окопа, щедро рассыпая смерть, и старался высказаться крепко в её адрес. Снайперша стояла, мелко дрожа и не издавая ни звука.
Вдруг послышались негромкие просьбы, разрешение пройти, извиняясь, кто-то пробирался через толпу.
- Дайте пройти! Это мать Андрея!
Перед пленницей-снайпером остановилась пожилая женщина. Посмотрела и спросила:
- Что же ты, девонька, вместо того, чтобы жизнь дарить, её отбираешь?
Пленная закинула голову назад, прищурившись, смерила презрительным взглядом, стоявшую перед нею старушку и затем, громко и истерично засмеялась.
С плохо скрываемым прибалтийским акцентом, пленная крикнула:
- Фсех фас, фсех бес исключения русских шечь, тафить, фешать и убифать нато, чтопы от фашего семени проклятого и слетта не осталось! - и плюнула в лицо матери Андрея.
Гомон разом стих. Никто не ожидал от пленницы такой дерзости.
Мать Андрея вытерла лицо платочком, перекрестила пленницу:
- Бог тебе судья!
Народ на площади взорвался диким ором:
- На кол её! На кол!
***
Семён Михайлович спросил, когда волна крика сошла, у кого из мужиков есть рубанок и относительно ровный длинный сук. Метнулись мужики за требуемым, и спустя минуту Михалыч внимательно рассматривал рубанок, пробуя ногтем большого пальца остроту лезвия, затем, одобрительно крякнув, взял в руки ореховый кол.
Острое лезвие пело, вгрызаясь в древесину, стружка снималась легко и мелкие, пахнущие смолой завитки разносились шаловливым ветерком; постепенно верхушка кола приобретала конусообразный вид.
Привязанная к столбу пленница поначалу безучастно наблюдала за манипуляциями Михалыча, следила за полётом стружки; когда Михалыч прикоснулся к острию пальцем, проверяя остроту, встревожилась.
- Вы не имеете права, - закричала она чисто, без напускного куража и без прибалтийского акцента, обращаясь к Семёну Михайловичу, - это варварство и средневековье! По Гаагской конвенции, я пленная, у меня есть права!..
Семён Михайлович, не поворачиваясь к ней, ответил:
- Гаагская конвенция, говоришь, пленная, права и всё такое. Вона как запела, мужики, - обратился он к ополченцам, затем повернулся к пленной, - а когда стреляла в наших людей, ты, наверно, о конвенции и не вспоминала.
Пленница заворчала, завертелась, двигая руками, стараясь освободить крепко связанные верёвкой запястья. К ней подошёл один из ополченцев и, приставив ствол автомата к голове, поинтересовался, что, куколка блядская, не сидится на месте, привыкай, долго сидеть придётся. Она тихо огрызнулась, но умолкла.
Сквозь дрёму, через закрытые веки пленница почувствовала, перед ней стоят. Открыла глаза. С колом в руке стоял Семён Михайлович и смотрел на женщину. Её передёрнуло, нервно мотнулась голова, и клацнули сухо зубы.
- Женщину на кол — это жестоко, - начал он, - но вспомним историю: так любимая нашими демократами Европа половину женского населения сожгла на кострах инквизиции и заморила пытками в средние века, обвиняя в колдовстве, и ещё бог весть в чём. И ничего, до сих пор никому в голову не пришло называть высокоинтеллектуальных и образованных европейцев дикарями. - Наклонился над пленницей и закончил: - Вот и мы не будем отставать от просвещённой Европы, негоже и нам ударять лицом в грязь перед ней.
8
С криком «Михалыч, пополнение издалека прибыло!» в хату, заменяющую штаб ворвался дневальный. Взахлёб, глотая окончания слов, затараторил, не поверишь, один чудной, то ли китаец, то ли кореец, но все казаки, из Якутии. Семён Михайлович налил в стакан воды и предложил дневальному выпить.
- А теперь доложи по форме. И проведи их сюда.
Семён Михайлович прохаживался перед пополнением, рассматривая паспорта прибывших казаков; останавливался перед прибывшим, смотрел в глаза, задавал незначительные вопросы. Остановился перед пятым. Смуглый, высокий, среднего телосложения, весёлые карие раскосые глаза смотрят прямо без вызова; в позе нет бравады.
- Василий Иннокентьевич Довженко! - прочитал в паспорте Михалыч.
- Так точно! - чётко отрапортовал Василий.
- Хорош, хорош! - похвалил Михалыч, - только скажи мне, будь ласка, каким образом ты к нашим Довженко затесался.
Поведал Василий простую историю своей семьи. В далёкие царские годы его прадеда Игната Кондратьевича Довженко арестовали за революционные идеи, за участие в митингах и забастовках, за саботаж на работе, подрался с полицейскими при задержании, одному скулу своротил, двум зубы выбил, дед крепок был да силён; томили в тюрьме и сослали в Якутию. Полюбилась ему новая земля, суровый и красивый край, реки изобилующие рыбой, леса полные дичи и зверья; студёные снежные зимы и короткое жаркое лето; весна с разбушевавшимися вешними водами, когда река, вышедшая из берегов, напоминает бескрайнее море и стремительная, быстрая как рысь и такая же злато-рыжая осень. Взял в жёны местную красивую дивчину, мою прабабку, родила она ему трёх сыновей и двух дочек, и с тех пор не прекращался род Довженко, только разрастался и укреплялся крепкими семейными узами.
- Всё! - закончил Василий свой рассказ.
Крепко обнял его Семён Михайлович.
- Добро пожаловать, сынок, на Родину. Прости, негостеприимна она нынче, вместо соли с хлебом пуля снайпера.
После всех расспросов Семён Михайлович коснулся темы, которую не очень жаловал, спросил, каким образом перешли границу.
Указали якутские казаки на ошивающегося на улице малоприметного паренька: кепочка линялая льняная надвинута на брови, поношенный костюм висит как на вешалке, только яловые сапоги блестят на солнце. Сказали, он помог. Пригласите сюда этого сталкера, приказал он дневальному.
В вошедшем Семён Михайлович сразу рассмотрел тот тип людей, от которых за версту несёт их бродяжьим образом жизни.
Вытерев об половик ноги, паренёк сказал:
- Привет честной компании! - и без приглашения сел за стол, начал крутить в руках колоду карт.
- Здравствуй, Сусанин, - ответил Михалыч, жёстким тоном давая понять гостю, кто в доме хозяин, - поведай нам, кто таков, - затем указал на карты, - убери, не люблю.
Сходу сообразив, что допустил промах, паренёк представился Геной Приходько и незаметно сунул колоду в карман. Сам я из ростовских, не уточняя, сказал он, обратился к нам один гражданин за помощью, нужно переправить на Украину людей, скрытно. Старший наш объяснил стоимость услуг. Но когда узнал цель, с какой направляются туда люди, решил денег не брать. Выбрали меня провожатым, в недавние поры я тут все места излазил вдоль и поперёк, границу знаю, как свои пять пальцев. Хош ночью, хош днём перейду, лям-балям, собака не залает. Так вот и перейдёшь, засомневался Михалыч, всё-таки граница не хвост поросячий, тем более, сейчас, когда война полным ходом идёт.
Усмехнулся Гена.
- Ну, лям-балям, кому не проходимая граница, кому податливая девица. - Выдержал паузу и продолжил, - ещё просил наш Старший поспрошать, не нужна ли какая помощь; патроны, автоматы, гранатомёты, ПЗРК и, лям-балям, по мелочи, медикаменты, типа, и амуниция. Но без БМП-шек и танков трудновато будет бороться и вести наступательные операции.
Кто-то из собравшихся, кроме несущих дежурство на блокпостах и на передовой, спросил:
- Танки и пушки, что, тоже можете доставить?
Ответил Гена серьёзно:
- До конфликта — ноль проблем, лям-балям; сейчас временные трудности, да и в кармане танк не пронесёшь.
Следующий голос удивился:
- А гранатомёт в кармане помещается?! - и рассмеялся, - брось заливать!
- Знаем таких ухарей, - послышалось от стены.
Гена решительно поднялся с места:
- Короче, лям-балям! Чо попусту лить воду! Меня делегировали конкретные люди с определёнными предложениями, не просто, лям-балям, рамсы тереть от не хер делать! Согласны на помощь, прибудет в ближайшее время. И пацанами конкретными, бойцами, то есть, помочь можем.
Семён Михайлович жестом успокоил Гену и попросил остальных помолчать.
- Ваш-то во всей этой авантюре, какой интерес? Твой? Твоего старшего?
Помолчав, собравшись с мыслями, Гена рассказал, родственные связи всему причина, у Старшего живёт неподалёку мать с младшими братом и сестрой. Недавно сообщили, пострадал при артобстреле отчий дом, его построил ещё его прапрадед, росла семья, пристраивали комнаты; у него с ним связаны очень трогательные воспоминания: первый звонок, прощание со школой, первая любовь, первое дело, первая ходка. Очень жаждет наш старший познакомиться с тем Тилем Уленшпигелем, лям-балям, который нанёс ему незаживающую рану. Позже совершить поездку к его родакам, проверить на крепость стены его, лям-балям, отчего дома. У пацанов Старший в большом авторитете, вот они и подписались под это дело. И ещё одна причина: очень многих по обе стороны границы связывают кровные узы, которые с развалом большого государства не прервались; дядья и тётки, сёстры-братья, племянники; другими словами — обидно за людей. Власть не может установить справедливость, необходимо найти, лям-балям, другой инструмент восстановления правопорядка.
Загудело собрание, присоединились сменившиеся, дежурившие на блокпостах и на передовой в окопах. Не дело, мол, к блатным за помощью обращаться, даже если они её из светлых чувств обещают; разделились присутствующие на две равные половины. Другая часть мотивировала, нет ничего плохого, если к ним присоединятся новые люди; а уж, какого они нравственного воспитания не столь и важно, в тревожную годину все как один становятся под ружьё
